Как можно изящнее Настасья Павловна поднялась на ноги, взмахнула пышными юбками и, взяв Шульца за руку, потянула за собой в танце. Она никак не могла допустить того, чтобы оставить его одного и упустить из виду.
Удивительно уступчиво – Оболенская подозревала, что причиной этого является безотлагательное желание ее придушить – Петр Иванович последовал за ней и, весело кружась, они скрылись за кулисами. И только тогда Настасья Павловна вспомнила о причине всего произошедшего – Моцарте. Не о композиторе, конечно, а об одном весьма упрямом пианино, которого теперь нигде не было видно.
– Знаю, что вам не терпится выказать мне все обуревающие вас чувства, – быстро заговорила Настасья, не решаясь даже взглянуть на лейб-квора, – но нам нужно сначала найти кое-что важное, поверьте мне. Идёмте же, Петр Иванович, прошу вас!
Поддавшись отчаянию, звучащему в голосе Настасьи Павловны, Шульц пошел за нею.
Но вот беда – Оболенская совершенно запамятовала, какая из гримерных – ее. Впрочем, у нее и шанса не было это запомнить – и туда, и обратно зловещая дама гнала ее, словно упрямую кобылу.
К счастью или несчастью, гримерная нашлась сама, а вместе с ней – вышеупомянутая женщина и Моцарт.
Пианино неловко переминалось с ножки на ножку, а подле него, распластавшись, лежала его жертва. Настасья Павловна зажала рот рукой и подбежала к несчастной, думая, что Моцарт убил ее, но та оказалась всего лишь в обмороке.
Решив, что это только к лучшему, Настасья Павловна наставила на пианино обвиняющий перст и приказала:
– Домой! Немедленно!
Обычно послушный в случае собственной провинности, как нашкодивший пёс, Моцарт на сей раз даже не подумал исполнить распоряжение хозяйки. Протестующе хлопнув крышкою, он боком упёрся в дверь, всем своим видом показывая, что Настасье Павловне нужно непременно туда заглянуть.
– Ты прав, – ответила Оболенская, – я переоденусь в своё платье, но потом все равно отправлю тебя домой!
Вспомнив о присутствии Шульца, наверняка удивлённого тем, что Настасья Павловна беседует с пианино, она, повернувшись к двери, из-за плеча кинула лейб-квору, по-прежнему не решаясь поднять на него глаз:
– Обождите здесь, Петр Иванович! – и скрылась за дверью.
Секундой спустя оттуда раздался приглушенный крик и послышался короткий, но громкий стук.
Ворвавшийся внутрь Шульц застал перед собой малоприятную картину. Оболенская расширенными от ужаса глазами смотрела в пол, а на полу…
А на полу находилось очередное послание от «странного человека».
Совсем еще юная девушка, судя по одежде – простолюдинка, лежала на деревянных досках. Кожа ее чуть посинела, как от удушья, глаза были выпучены, рот раскрыт в безмолвном крике, а изо рта вывалился распухший язык с явными следами латунного порошка на нем. И пальцы на ее руках были выгнуты неестественным образом, простершись к небесам. Точно также, как у Лаврентия Никаноровича.
Пока Шульц осматривал новый труп, Настасья Павловна юркнула за ширму и трясущимися руками принялась натягивать на себя собственную нижнюю юбку, чтобы хоть как-то прикрыть ноги, презрев при этом то, что с ней в одной комнате находится мужчина. Оставаться перед Петром Ивановичем в столь постыдном одеянии казалось сейчас Оболенской гораздо более ужасным, чем одеваться при нем.
Но Настасья по-прежнему чувствовала себя в этом наряде неловко, а потому почти решилась попросить Петра Ивановича выйти, дабы она могла полностью переодеться, но он ее опередил, заговорив первым, предварительно деликатно откашлявшись.
– Настасья Павловна!
– Да?
– Как вы обнаружили ее?
– Она… она вывалилась на меня прямо из шкапа, когда я открыла дверцу.
– Жертва вам знакома?
– Не знаю. Не уверена…
– Понятно. Надобно вызывать фельдмейстера, Настасья Павловна. Могу я оставить вас ненадолго?
– Нет! – поспешно воскликнула Оболенская, осознав вдруг, что останется наедине с трупом. Впрочем, она тут же взяла себя в руки и добавила:
– Позвольте, я… сменю платье…
– Конечно-конечно! – перебил Шульц. – Я подожду вас в коридоре.
– Благодарю вас, – с облегчением выдохнула Настасья Павловна и попыталась не думать о том, что в нескольких метрах от нее лежит мертвая девушка. Причем, мертвая девушка со смутно знакомым лицом.
Пальцы почти не слушались Оболенскую, посему корсет она решила не надевать, и не без труда натянула на себя только платье. Очень простого, на ее удачу, покроя. После этого Настасья Павловна схватила свои плащ и веер, и быстро выскочила за дверь, желая удостовериться, что Петр Иванович не покинул ее.
Он был на месте. Опершись плечом о стену, господин лейб-квор с интересом разглядывал Моцарта, застывшего в позе, полной такого достоинства, какое только может быть у металлического пианино, сплошь и рядом украшенного уродливыми заплатами.
Отметив про себя тот факт, что дама с плетью исчезла, Настасья Павловна наконец отважно взглянула Петру Ивановичу в лицо и решительно заявила:
– Я иду с вами.
Тот успел лишь рот приоткрыть, дабы сказать что-то, что явно не понравилось бы Настасье Павловне, как вдруг в царящей вокруг тишине послышался негромкий и оттого ещё более зловещий смех. Оболенская и Шульц слаженно обернулись на звук и успели заметить край плаща, мелькнувший за поворотом коридора, ведшего к сцене. Оба, не сговариваясь, тут же рванулись следом за злодеем. Внезапно единственный фонарь, освещавший закулисье, погас, и в наступившей темноте они различили – а может, им это только почудилось – неясную тень, скрывшуюся за занавесом и, не раздумывая, побежали за ней следом. И только когда в глаза им ударил яркий свет, Настасья Павловна поняла, что они снова оказались на сцене. И снова – в главных ролях.
***
Утром того дня, когда знать Шулербурга томилась в предвкушении представления, что давалось в «Ночной розе» нынче же вечером, Шульц проснулся отчего-то злым и невыспавшимся. Трое суток кряду, посвящённые слежке, не прошли бесследно. В своей удобной постели лейб-квор проворочался с боку на бок несколько часов перед тем, как Морфей увлёк его в свои объятья. И хоть мысленно заверял себя, что причиною тому была исключительно усталость, которая действовала на него совершенно непостижимым образом, наслав бессонницу, стоило признаться, что виною были также думы об Оболенской.
В полудрёме перед мысленным взором Петра Ивановича мелькали возмутительно откровенные, но приятные глазу – и, чего греха таить, другим частям тела – картины. И, начисто лишённый сил, Шульц даже не пытался изгнать их из своих фантазий.
Ему представлялось, что они с Оболенской одни, танцуют, окружённые вековыми деревьями, и он крепко прижимает к себе стройный девичий стан.
– Настасья Павловна, одежда ваша, прямо скажем, совсем не по моде Шулербурга, – отчаянно ругая себя последними словами за столь откровенную невежливость, всё же проговорил лейб-квор, запрещая себе опускать взгляд и смотреть на обнажённые почти по колено ноги Оболенской, обтянутые шёлковыми чулками. – Так и инфлюэнцу подхватить недолго, право слово.
– Что вы, Пётр Иванович? Мы же в вашем сне. А здесь нам можно всё…
С последними словами Оболенская потянулась к его устам, что тут же разомкнулись ей навстречу, и Шульц понял, что окончательно пропал.
Лейб-квор был зол, но вновь и вновь напоминал себе, что дело превыше всего. Особливо, когда в окно дома на улице, где он квартировал, стало биться что-то небольшое, но сотрясающее хрупкое стекло. Витиевато выругавшись, Шульц поднялся с постели, растёр ладонями лицо, словно желал прогнать сим жестом сон, и, распахнув окно, впустил в комнату телепарограф.
Жужжа и попыхивая паром, совсем как Анис Виссарионович сигарою, тот принялся летать под потолком, пока не приземлился аккурат на пачку бумаг на столе лейб-квора. Напыжившись, что наседка, агрегат замер, но мгновением позже зажужжал пуще прежнего и не переставал издавать этот звук до тех пор, пока в руках Шульца не оказалась небольшая полоска бумаги.
«На предст не понадоб. Княг буд инкогн под охран».
Пётр Иванович нахмурился, почесал кончик носа и трижды перечитал послание Фучика. По всему выходило, что сегодня нужды отправляться в «Ночную розу» у Шульца не было.
«На представлении не понадобишься. Княгиня будет инкогнито и под охраной».
Пуще прежнего сведя брови на переносице, лейб-квор зашагал из угла в угол, старательно отгоняя прочь желание возмутиться. Ещё намедни он был весьма удивлён проявленной Фучиком безалаберностью, когда фельдмейстер агентства прямо заявил ему, что тревожить великого князя по пустякам не стоило, и вот теперь всё повторялось. А ведь речь шла ни много, ни мало, об убийстве дальнего родича самого великого князя! И вместо того, чтобы всесторонне организовать наблюдение в «Розе», Фучик отстраняет своего лучшего агента от дальнейших действий.
Ну, положим, думавши о себе как о лучшем агенте, Шульц перестарался, но ведь дело своё знал, и мог пригодиться, ежели бы вдруг оказалось, что княгине грозит опасность. Оттого был столь сильно удивлён решением, принятым Анисом Виссарионовичем.
Что же крылось в нём? Беспечность или какой-то злой умысел? Право слово, так и в подозреваемые самого фельдмейстера записать недолго.
Шульц всплеснул руками и с шумом выдохнул, словно это могло помочь ему привести мысли в порядок, а со стола, вторя лейб-квору, загудел телепарограф, напоминая о том, что ответ излишне задерживается.
«Принято», – коротко отстучал на крохотных клавишах Шульц, кивая за окно, в которое секундой позже и устремился телепарограф, а про себя подумал:
«Решено. Сегодня в «Ночной Розе» инкогнито будет не только великая княгиня».
Применяя на практике свои довольно скудные познания в музицировании, Пётр Иванович, расположившись в оркестровой яме, изо всех сил дул в мундштук, не забывая при том приглядывать за княгиней. Аниса Виссарионовича, бывшего тут же, неподалёку от ложи Её Высочества, Шульц приметил не сразу, да и сильно усомнился в том, что это и вправду Фучик. И это навело его на мысли, что фельдмейстер не желает открыто демонстрировать своё наличие, что можно было истолковать весьма неоднозначно.
Взять хотя бы мордоворотов из охранного, расположившихся подле княгини под видом зрителей. Таким только дорогу перейди, кажется, живого места не оставят. Однако Шульц доподлинно знал – в деле они порою не полезнее, а даже вреднее колорадского жука на картофельном поле. Так же думал об них и Фучик, по сему либо был в «Розе», чтобы приглядеть за Её Высочеством самолично, либо возжелал присутствовать на представлении неузнанным.
Пётр Иванович так увлёкся сиими измышлениями, что не взял несколько нот, а когда на сцене оказались танцовщицы, принявшиеся так резво выбрасывать ноги вперёд себя, что Шульц искренне обеспокоился тем, как бы те не отделились от тулова. Но это было не самое удивительное в увиденном. Несчастному лейб-квору начала мерещиться Оболенская. Этот прискорбный факт настиг его в тот момент, когда в одной из танцовщиц ему почудился облик Настасьи Павловны. Разодетая во фривольное платье, ещё более свободного кроя, чем Шульц видел в своём сне, она бегала по сцене, а её стройные ноги, совершенно возмутительным образом неприлично открытые для чужих глаз, мелькали пред ним, когда Оболенская махала ими то вверх, то вниз.
«Не Оболенская! – сердясь на самого себя, поправился Пётр Иванович. – Не Оболенская, а плод моего воображения. Вероятнее всего – последствия недосыпа».
Впрочем, увериться в том, что недосып здесь не при чём, довелось Шульцу довольно скоро. Испугавшаяся бог ведает чего, девица свалилась ему в руки, на этот раз в тот момент, когда лейб-квор собирался взять напрочь фальшивую ноту. И слава всем святым! Избежал позора, пусть и обретши в этот момент весьма неудобственное положение аккурат в чреслах, о которые принялась тереться Оболенская…
Дальнейшее было похоже на страшный сон Шульца, в коем ему довелось играть одну из главных ролей. Их с Оболенской передвижения по кабаре более напоминали брачный танец муравьёв, нежели походили на нечто полезное для дела. Чего только стоила необходимость для Настасьи Павловны переодеться. Не то чтобы Пётр Иванович был против того, чтобы девица наконец прикрыла свои прелести чем-то более удобоваримым, но и расставаться с мыслию, что ежели бы Настасья Павловна была одной из шпионок агентства, то и проблема сия не имела бы для неё подобного коленкору, Шульц не мог. Впрочем, она из семьи уважаемой – напоминал себе раз за разом лейб-квор, старательно прогоняя картинки того, как эта самая уважаемая девица передвигалась по сцене, вскидывая свои стройные ноги пред глазеющей публикой.
О том, что послужило причиной сему вопиющему происшествию, Шульц старался не думать.
А вот убиенная горничная княгини, обнаруженная ими в присутствии механического пианино, весьма шустрого, к слову говоря, заняло измышления Петра Ивановича на добрых несколько минут. И мысли были по большей части не о несчастной, вывалившейся из шкапа прямо к ним с Оболенской под ноги, а о кованом агрегате с каким-никаким интеллектом. Нет, Шульц и ранее видел подобные изобретения, но свести с ними настолько близкое знакомство ему ещё не представлялось. Глазея на пианино и ожидая, когда Настасья Павловна сменит платье на более приличествующее, Шульц молчал. Молчала и железная громадина, стыдливо переминающаяся с ножки на ножку.
– Я иду с вами! – заявила Оболенская, едва покинула гримёрную, чем вызвала восторг лейб-квора, смешанный с желанием немедля встряхнуть докучливую девицу и отправить её восвояси. Но не успел он выразить и сотой доли того, что владело им каждый раз, когда он был близко к Настасье Павловне, как всё его чутьё буквально возопило, что он находится на расстоянии мгновения от того, чтобы изловить преступника. И раздавшийся смех, всего в метре от Шульца и Оболенской, был тому явною уликой.
«Дежавю!», – подумалось лейб-квору, когда они с Настасьей Павловной помчались туда, куда, по их разумению, устремился злодей, уже отправивший к пращурам несколько невинных душ. Только на этот раз их забег не был настолько бесцельным, ибо оказались они прямиком на сцене, где уже шёл новый акт представления.
Замерев на месте от неожиданности, Шульц быстро составил представление о своей диспозиции. Итак, положение у них с Оболенской имелось весьма выгодное. Ложа княгини располагалась прямо перед сценою, и можно было присмотреть за Её Высочеством самолично. А с тем, что теперь им предстояло теперь как-то выкручиваться, Пётр Иванович должен был управиться в два счёта. Этому агентов учили едва ли не с младых ногтей.
– Когда под лодкою мы с вами возлежали, воспламенился я и весь горю!
Пропев сии слова, Шульц крутанулся вокруг собственной оси, зорко оглядывая зрительный зал. На Оболенскую он старался не смотреть, ибо только что невольно сознался в том, что не давало ему покою с самого утра. Оркестр продолжал играть, зрители внимательнейшим образом наблюдали за событиями на сцене, и даже в ложе княгини, что просматривалась с места Шульца, как на ладони, и Её Высочество, и соглядатаи полностью сосредоточились на представлении.
– Ах, что же сразу не признались в этом?
– Зачем же сразу, если нынче говорю?
Весьма недурственно получилось, решил Пётр Иванович, хаотично двигаясь меж декораций. Оболенская следовала за ним, пытаясь не отставать и вышагивать аккуратно супротив. Ну, или позади, в зависимости от того, поворачивался ли кругом Шульц или же нет.
– Признанье ваше мне ночами сниться будет!
– Поверьте, милочка, от вас – да не убудет.
Краем глаза лейб-квор успел заметить какое-то движение за кулисами, посему, схватив Настасью Павловну за руки, он сделал то, что позволило ему закончить сцену весьма эффектно: впившись в манящие с того самого мгновения, как Настасья Павловна свалилась на него с дерева, уста, лейб-квор сорвал аплодисменты зала и, привлекши девицу к себе крепче, шепнул: