Часть 1: Темнота
Пролог
Ришон въехал в лес последним, держась узкой колеи, впереди покачивались в седлах следопыт и старый пилигрим. Дремучий вел его и Шептуна тайной тропой. Перекрученные стволы расступились неохотно, сразу потемнело. Монах посмотрел по сторонам, лес чересчур мрачен. Ни одна птица не спорхнула с ветки, ни один зверь не юркнул в нору. Ерунда, подумал он тревожно. Просто вечер, тихий, один из многих таких же. И все равно тревога не отпускала.
Ришон похлопал шпорами, пустил Бархата быстрее, догоняя пегую кобылу Шептуна, пошли ноздря в ноздрю, пегая покосилась на вороного с таким же неудовольствием, как и ее хозяин на Ришона. Бархат выше, крупнее, и идет легче, как будто кобыла из глины.
– Пробирает? – Ришон окинул взглядом сжавшегося в комок пилигрима: черная ряса под соболиной накидкой мелко подрагивала, остроконечный капюшон покрылся наледью.
– Жутко, – сказал Шептун. – И продолжает холодать.
Ришон всмотрелся в лицо пилигрима: осунувшиеся щеки старика в лад капюшону заиндевели. Порывы ветра проникали в бреши одежды, выгоняя остатки тепла. Безжизненные листья то и дело срывались с веток, заставляя лошадей беспокойно прядать ушами. Лес вокруг нехорош, слишком много упавших деревьев, густой кустарник с острыми сучьями, способными пропороть конское брюхо.
Усталые животные едва передвигали ноги. Следопыт рассчитывал быть на месте к вечеру, а сейчас почти ночь. Ветер дул зло и пугающе, толкая в лицо колючие льдинки. И снова накатило: лес как будто пустой, Ришон слышал хруст снега под конскими копытами, звяканье сбруи, и больше ничего.
– Как думаешь, что случилось с обозом? – спросил монах, стряхивая древесную труху с плеча, укрытого плащом. Тяжелые сапоги подвигались в стременах, разгоняя застоявшуюся кровь в ступнях.
– Холод, – ответил Шептун с вымученной улыбкой. – Да я и сам недалек от снеговика. Не сомневаюсь, обоз просто замело, и все замерзли насмерть.
– Тогда зачем кардинал отправил церковников расследовать случай обморожения?
– Холод подбирается бесшумнее, чем убийца. – Сказал пилигрим. – Он забирается вглубь тела, замораживая весь ливер внутри и не оставляя сил сопротивляться. В конце концов ты ложишься в снег, как на пуховые перины, улыбка застывает на лице. Оскал смерти.
– Всего лишь холод? Так просто? – не унимался Ришон.
– Люди устали бороться, а усталость убивает кого угодно. Незаметно садится тебе на шею. Эта скользкая тварь оплетает с ног до головы, запускает щупальца в мышцы. Таится, молчит, едва шевелясь внутри, пока не заявит о себе ударом в лоб. И тогда хочется лечь, отдохнуть, оставить все на потом, а сейчас надо закрыть глаза и поспать.
– А если найдем под снегом следы крови или присутствия чего-то… – Ришон с трудом заставлял онемевшие губы двигаться, – …чего-то неестественного?
В лицо бил тугой ледяной ветер, буран крутил хвостом, как огромный хитрый пес, то за спиной, то забегая вперед. Заснеженный лес торчал вокруг неприветливой щетиной, путники ныряли под низкие ветви, боясь зацепиться. Лошади шли неохотно, фыркали, уши стояли торчком, а деревья проплывали мимо все медленнее.
– Если и отыщется аномалия, так это стужа. Я живу уже много лет и не помню такого мороза. Солнце умирает, и скоро все вокруг превратится в лед. – Шептун откинул капюшон, давая разглядеть обрубок, оставшийся вместо его носа.
Ришон спокойно выдержал взгляд, пожал плечами:
– Надо проверить.
Монах направил Бархата чуть в сторону, огибая упавшее дерево, спина следопыта покачивалась впереди. Вороной Ришона осторожно ступал по покрытой снегом почве. Камни, корни и ямки – все спряталось под белым одеялом, ожидая неосторожности путника. Шептун пустил лошадь за Бархатом, кобыла недовольно всхрапывала. Привыкшая к широким трактам, пегая не годилась для разведки.
Тени легли резче. Хмурое небо на секунду окрасилось в глубокие фиолетовые тона, на западе сверкнуло. Вскоре появились первые звезды. Над кронами бесшумно плыл едва различимый полумесяц. Лес в лунном свете казался особенно неживым, бесцветным, и вся планета будто превратилась в пустошь. Снег не унимался, сыпал, как крупа из прорвавшегося мешка, вьюжил, подхваченный ветром, Ришон устал слушать этот злобный и разочарованный вой.
– Надо поторопиться, – сказал он следопыту.
– Не думаю, – заметил Шептун. – Если лошади повредят ноги, мы погибнем.
Вдалеке, на границе слышимости, завыли волки. Пронеслась бесшумно сова, только воздух колыхнулся. Пилигрим посмотрел в небо, тень набежала на его худое строгое лицо. Обозначилась седая челка, углом закрывающая лоб, в полутьме она показалась жесткой и острой, как пучок проволоки.
– Мы должны ускориться, – теперь и в душу Ришона проник страх.
– Господь не примет жертвы большей, чем мы сможем вынести, – возразил пилигрим, разглядывая луну, – дорога затянулась, нужно отдохнуть и согреться.
– Мы бессознательно полагаем, что Бог взирает на нас сверху… – сказал монах, проследив взгляд попутчика.
– А что, – спросил Шептун задиристо, – сбоку?
Ришон сказал мягко:
– Он видит нас изнутри.
Следопыт оглянулся, сразу наткнувшись на острый взгляд из-под густых угольных бровей пилигрима. Шептун считал это признаком породы: когда сам седой, а брови черные.
– Кажется, кто-то говорил, дорога займет не больше четырех часов!
Жесткие седые волосы Шептуна переходили в редкую щетину, куда как на колючки насаживались снежинки.
Следопыт невозмутимо подъехал к корявому дереву, и спешился. Высокий и черноволосый, с заметным шрамом на щеке, напоминающим неожиданно образовавшуюся морщину.
– Мы на месте. Дорога затянулась из-за непогоды, сами видите, как метет, да и холод не делает нас быстрее… Ущелье, где пропал отряд, за этим гребнем. – Дремучий протянул руку, указывая на нависающий над путниками земляной вал.
Содрав пальцами с коры немного наледи, провожатый умыл лицо.
Ришон осмотрелся. Да, место жутковатое: древесный коридор, затянутый в иней. Вездесущие ветки, толстые наплывы на коре, темень и тишина. Идеальное место для засады.
Всматриваясь в пригорок, Шептун остановился в задумчивости. Ледяной ветер быстрыми пальцами перебрал верхушки деревьев, пилигрим еще больше вжался в толстый меховой плащ. В груди тревожно тукало, что-то почти физически давило на плечи, прижимая к седлу. Он чувствовал взгляд, буравящий затылок, тихие шаги – хруст изморози под невидимыми ступнями.
– Здесь что-то неладно, – сказал Шептун. – Прислушайтесь к тьме.
Ришон и сам пребывал под прессом гнетущей ауры чащи, но приказ кардинала не терпел трактовок и ужимок. Надо идти, как это коротко и как огромно. Топать под шквалом и бураном. Месить опостылевшую жижу, пробиваться через наледь. Вытирать снегом лицо, и думать о своем измученном теле. Но ведь никто лучше него не справится с грязной работой, так к чему нюни? Зачем рефлексировать, если в городах люди, они ждут помощи, а чтобы действовать, кардиналу нужна информация.
– Нечисто здесь, – повторил Шептун. – Чернота меня снизу бьет, как язык в колокол, я чую, это как… зов, из глубины откуда-то, не пойму.
Губы Ришона невольно скривились в улыбке. Недавно пилигрим утверждал, что холод и есть причина всех бед.
– Уберите из головы эмоции, святой отец, они мешают сосредоточиться. – Дремучий перекинул уздечку через толстый сук и надежно привязал скакуна. Затем с тихим лязгом извлек из кожуха длинный меч.
Пилигрим спешился.
– Холод убьет нас, я подготовлю костер.
– Если поблизости враги, огонь нам нужен в последнюю очередь, – не оборачиваясь, сказал следопыт. Его рослая фигура, закутанная в тяжелую шубу, начала взбираться по земляному валу к высокому дереву, откуда открывался хороший обзор тракта. Снежный покров спрятал корочку льда у основания насыпи, ноги постоянно проскальзывали, и все же проводник не издал ни звука. Теплые сапоги-ичиги делали поступь бесшумной. Накладки-унты, натянутые сверху, он обвязал ремнями, поэтому и шаги мягкие, ничего не слышно. Мудреной науке скрытности Дремучий научился через боль и множество неудач, зачастую страшнее боли.
За его спиной едва слышно позвякивал шпорами Ришон, но позвякивание это терялось в шелесте листвы. Церковник смотрел в спину провожатого и гадал, по какому принципу тот выбрал неудобную шубу из медвежьей шкуры: тяжеленная, с жестким ворсом, мрачного цвета бурка, в которой не то что охотиться, поворачиваться трудно.
Раскидистый дуб рос на вершине гребня. Дремучий взобрался на выступ, вполз под дерево. Чуть свесившись с вала, он непонимающе поглядел на тракт. Луна заливала ущелье бледным светом, показывая занесенную снегом дорогу, узкий замерзший ручеек. Все это осталось неизменным… Но ни повозок, ни людей не было. Снег валил рисовыми зернами, хлестал жгучими плетьми в лицо, забивал нос. Ветер шипел, превратившись в пучок ледяных бичей, жаждущих выколоть глаза. Следопыт несколько раз моргнул, стараясь избавиться от наледи на роговице, но картинка не изменилась.
Ришон поднялся, сапоги погрузились в рыхлую белую кашу. Шептун снизу разглядел серый силуэт на фоне черного неба.
– Нужно уходить, сейчас же! – прошептал следопыт. – Здесь что-то не так, совсем не так!
Ришон впервые услышал в голосе Дремучего страх, но не шевельнулся. Церковник всматривался в занесенную снегом дорогу, будто ощупывая ее невидимыми пальцами. Проводник, казалось, потерял голос. Он беззвучно открывал рот, но голосовые связки не исторгли ни звука. Это невозможно, повозки не могли исчезнуть бесследно! Глаза его долго обшаривали пустующую низину и… остановились на мече. Двуручный, с отломленным лезвием, он лежал в ущелье, почти занесенный снегом.
– Все-таки они были здесь, были! Посмотри, – следопыту вернулась речь, он указал на сиротливое оружие. – Тела наверняка занесло снегом, а телеги… не знаю. Их кто-то убрал.
Ветер то налетал ураганом, принося с собой целые снопы колючих искр, то на мгновение утихал, и тогда становилась слышна живая тишина леса, а страх наполнял нутро комом непереваренной пищи.
Под ногой что-то хрустнуло. Очень знакомый звук. Ришон, не отводя глаз от снежной круговерти впереди, наклонился, пошарил рукой. Круглое и твердое попалось почти сразу. Чуть вытянутое, с плавными боками, с дырками и чем-то острым. Хотя он уже знал ответ. Зубы ни с чем не спутаешь. Череп, заснеженный и почти отполированный, скалился на него.
Шептун внизу тревожно вскрикнул:
– Кто здесь?
Ришону почудилась скрытая истерика в голосе всегда уверенного в себе пилигрима. Монах замер, вслушиваясь в звуки леса. И тот дал ответ: шелест листьев, крик совы, подвывание ветра, хруст валежника…
Между деревьями появились изломанные тени, прямо в низине, где стоял Шептун. Холод пробежал по коже Ришона, только что там никого не было. Дремучий тоже увидел, его тряхнуло: там никакая не тень, оно живое, или они, в их телах прорехи, лунный свет пробивает дыры в странных силуэтах.
Громко хрустнула ветка под тяжелой стопой, угловатые тени двинулись к пилигриму. С неожиданным визгом, разнесшимся по ночному лесу, распятие Шептуна отразило удар клинка, вылетевшего из тьмы, и тут же рассыпалось на мириады серебряных иголок. Пилигрим пал на одно колено, с криком зажимая руками окровавленное лицо. Красное и липкое просочилось сквозь его пальцы.
Неизвестные, похожие на сгустки клубящейся тьмы, вышли из ниоткуда. Мечи вздымались и падали в неотвратимом безмолвии.
Следопыт смотрел вниз щурясь, как будто надеялся, что если ему будет плохо видно, то и происходящее смажется, как сон. Край капюшона лег на его лоб, пытаясь отгородить, но глаза не закрывались. Под белесыми лучами луны в низине копошилось что-то непонятное, костлявое. Как будто с человека содрали все мясо, но он еще не знает о такой мелочи и пытается передвигаться.
Ришон отвернулся. Чавкающие удары, жирные, словно резали свинью, раздавались внизу, под земляной насыпью. Отряд мертв, никаких сомнений, и причина сему не шайка разбойников, как он надеялся. В лесу поселилось нечто. Зло.
– Без коней из леса не выйти, – Дремучего лихорадило, церковник с удивлением понял, что следопыт до смерти напуган, и боится он не людей, а черта. – Придется спуститься… Они вышли из пустоты, я видел, это демоны… демоны стылых ночей! – Голос провожатого гулял тембром, но звучал без всякой надежды.
Ришон приказал замолчать, внизу вновь стало тихо. Морозный ночной ветер увязал между стволами, заставлял ежиться. Тучи, полные снега, медленно двигаются, а испещренная темными пятнами луна смотрит через разрывы, похожая на огра, высматривающего добычу.
– Да, без лошадей пропадем, – церковник пытался успокоить сердце. Что бы там ни было внизу, от пилигрима с его распятием ничего не осталось. – Надо попытаться… кардинал должен узнать.
Ришон начал осторожный спуск. Перемещаясь от дерева к дереву, он оказался у подножья насыпи. Страх, смешавшись со злостью, прочистил монаху мозги, вытравив нахлынувшую вдруг жалость к себе. Дремучий, пригнувшись, послушно спустился следом, шаг в шаг. Казалось, он потерял волю. Что-то сломило его изнутри, как игрушку из плоти. С виду крепкий, но в душе мертв.
Ришон присел, всматриваясь в неясное пятно в десятке шагов, вздрогнул. На снегу лежал пилигрим. Меховой плащ разодран, осколок креста торчит из ослепленной левой глазницы. Правый глаз отсутствует. Выглядывающие из-под размочаленных лохмотьев обломки ребер, разваленная на две части грудная клетка и кровавое месиво из ног и рук никак не вязалось с тем, что он знал о Шептуне-подвижнике. Дремучий также увидел труп, точнее, гирлянду костяных обрубков с налипшим мясом. Меч выпал из его онемевших пальцев. Жесткие прутья кустарника коснулись его шеи, погладили, успокаивая, шепча о покое, снеге и вечной ночи… Следопыт вздрогнул, отмахнулся от ветки. И в этом прикосновении он почувствовал текстуру кости, скользкой от крови.
Дремучий крикнул:
– Они здесь!
Длинное, сотканное из мрака лезвие прошило тело в области живота и медленно, словно нож сквозь масло, поползло вверх, разрезая кости и органы. Ришон понял – несколько секунд и все, он следующий. Монах побежал к лошадям, а за спиной истошно кричал следопыт.
Церковник на бегу извлек из-под кожаных лат большой серебряный крест, сжал в пальцах, вознося молитву: «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего…».
Атмосфера переменилась. Было по-прежнему морозно, но жжение ушло. Возможно, как и говорил Шептун, холод проник внутрь, и теперь медленно убивает его. Но тело еще способно двигаться. Картинка перед глазами уже в трех шагах скрадывалась чернотой, ночь стала чужой, неземной, какой только в лесу бывает, и теперь церковник ориентировался по звуку. Вороной жеребец видел приближение хозяина, чувствовал его страх и нервно фыркал, месил копытом замерзшую землю.
Ришон с разбега ткнулся в теплое, живое. Лицо обожгло горячее дыхание, он едва не застонал от боли: щека от пара мгновенно превратилась в лед, и только жар в груди не пустил холод дальше по телу. Сцепив зубы, церковник погнал волну горячей крови по руке, наконец обрел возможность шевелить пальцами. Вновь пахнуло сеном, он вполз в седло, уцепился за шею Бархата, такую теплую, прижался изо всех сил. Но сначала сдернул уздечку с ветки.
– Ну, выводи!
Бархат сделал первый мощный прыжок. Ришон прильнул к его шее, зарывшись в гриву. Снег полетел из-под копыт, как стая испуганных лебедей, искристой крупой брызгал и брызгал, поднимаясь по брюхо скакуна. Тот дышал часто, шумно парил ноздрями, дрожал плотным мускулистым телом. Рвался вперед, слушаясь наездника и его шпор. Лес стоит на обширном болоте, в паре проплешин ветер сдул снег, обнажая желтый лед с вмерзшими в него стеблями болотной травы. Почудилась даже вмороженная в толщу льда огромная голова, но при скорости скакуна не разобрать: даже стука копыт не слышно, все сливается в шелест.
Потом что-то ткнуло Бархата в бок, гулко и сильно, как будто кулаком ударили по коровьей туше, подвешенной на крюке. Конь грохнулся с жалобным визгом, вскочил, отряхиваясь, как дворовый пес, а потом расставил пошире ноги и стоял так, дрожа, а Ришон растянулся точно лягушка, попавшая под камень.