С ключом на шее - Шаинян Карина Сергеевна 7 стр.


— Слышь, — повторяет Жека. — Пойдем ко мне, что покажу.

Ольга морщит нос.

— Лучше вынеси, — говорит она. Жека подозрительно оглядывает пустые качели, дорогу, дальний подъезд, у которого припаркована яично-желтая «Нива».

— Не могу, вдруг засекут.

Ольга переступает с ноги на ногу, чешет подъем стопы о лодыжку. С сомнением посматривает на Фильку и Яну.

— А им можно? — спрашивает она. Жека машет рукой. Яна вдруг понимает, что ей светит нечто пострашнее «пешеходов», и упирается:

— Я не пойду, у него родаки дома.

— Да не бойся, мама ничего не скажет, а бати нет, — отвечает Жека.

…Изредка Яна встречает Жекиного отца на улице, всегда в распахнутом тулупе и шапке-ушанке. Иногда он злобно разговаривает с кем-то невидимым. Прохожие стараются не обращать на него внимания и поспешно отводят взгляд от страшного, будто надутого изнутри лица, сплошь состоящего из лиловых бугров и рытвин. Говорят, это сделал медведь, когда Жекин отец по пьяни заснул на рыбалке. Он всегда носит черные шерстяные перчатки — даже летом — потому что руки у него тоже изорваны. Яне хочется подслушать, что он говорит, но откуда-то понятно, что это неприлично, это само по себе сделает ее такой же, — и она отворачивается и ускоряет шаг. Почти убегает, изнывая от жгучего любопытства, от желания подсмотреть. От сладкого и противного привкуса страха во рту…

Заходя в подъезд, она ловит взгляд Фильки. Его уши пылают, физиономия вытянулась, как будто он с ума сходит от любопытства — и в тоже время мучается от зубной боли. Яна понимает, что это — отражение ее собственного лица. Они гуськом поднимаются на первый этаж. Жека поворачивает ручку двери; та немного приоткрывается и застревает, перекошенная, уперевшись углом в пол. Изнутри накатывает запах прелых тряпок, сивухи и кипяченого молока. Филька широко — слишком широко — ухмыляется.

— Я здесь не пролезу, — громко говорит он. Ольга сердито толкает его локтем.

— Тсс, — шипит она и косится куда-то в потолок. — Если баба Нина услышит, она маме скажет. Она мне голову оторвет.

Жека яростно дергает дверь, и та наконец открывается.

Больше всего Яну поражает, что весь пол в квартире завален вещами, которые никогда не убирали, даже не подбирали. Им приходится идти по толстому слою одежды, тетрадей, пеленок и набитых чем-то неведомым авосек. Ноги утопают в толстом слое хлама. Это ужасающе, но в этом есть и неизъяснимая, болезненно притягательная лихость. Яна не сразу замечает Жекину маму — она сливается с окружающим ее тряпьем, сидя на почти невидимом под завалами диване с копошащимся свертком на руках. Яна застывает, и Жека подталкивает ее вперед. «Здрасьте», — шепчет за спиной Филька. Жекина мама поднимает глаза, смотрит сквозь него и отворачивается. Тычет бутылочкой в шевелящийся куль.

Жека ныряет в гору хлама в углу. Ольга складывает руки на груди. Яна озирается, стараясь не смотреть на женщину на диване. Она нагоняет ледяную жуть, ту самую, что прячется иногда за словами «вырастешь — поймешь». Яна думает, что, может, не так уж и хочет расти, если ей придется понять то, что кроется за этим мертвым взглядом.

Чтобы отвлечься, Яна рассматривает подоконник, погребенный под Жекиными учебниками и тетрадями. Зажатый между стопкой книг и приваленным к стеклу ранцем, там цветет декабрист в литровой банке, кое-как обернутой листом зеленой, в потеках бумаги. Ярко-красный цветок — единственное, что есть в этой квартире ладного, гладкого, свежего, и Яна цепляется за него глазами, как за соломинку.

Жека наконец выныривает из угла. На ладонях у него лежит нож. Он протягивает его Ольге, как рыцарь — меч. Нож — настоящий, взрослый, с гладкой ложбинкой на лезвии, чуть приподнятым, будто курносым кончиком и пористой рукояткой из оленьего рога. Похожий есть у Яниного папы: он берет его на охоту.

— Ух ты ж, — говорит Ольга и склоняется над ножом. Яна заглядывает ей через плечо; Филька дышит в ухо. Жека расправляет плечи и поворачивает нож к окну, к свету. Прерывистые блики пробегают по лезвию, покрытому темными матовыми пятнами. Такие же пятна, только бледные, будто застиранные, видны на рукоятке. Филька перестает сопеть. Ольга с присвистом втягивает в себя воздух, замирает, вытянувшись и сжав кулаки.

— Нравится? — радуется Жека. Снова поворачивает нож, любуясь, вздыхает и протягивает Ольге. — Это тебе.

(Нож словно сам выпрыгивает ему в руку из вороха мятых, в мокрых пятнах газет, — тяжелый, ладный, настоящий. Жека тут же принимается ковырять им черенок лопаты. Лезвие входит в дерево, как в масло. Жека успевает вырезать букву «Ж», когда мусорщик говорит: «Подарил бы Ольге». Жека испуганно бросает лопату и пытается приладить нож за пояс. «Нафиг ей нож, она же девчонка», — бурчит он. «Ей бы понравился», — отвечает мусорщик, и Жека задумывается. От усилий его лоб собирается в складки. «Я ей рогатку вырежу», — наконец говорит он. «Подумаешь, рогатку, — усмехается мусорщик. — Рогатку она сама себе вырежет. А это — настоящий нож, охотничий. Вещь». Жека качает головой и все пытается пристроить нож понезаметнее, но мысль о том, что сказала бы Ольга, уже засела в его голове.)

— На, — Жека тычет нож рукояткой вперед, как учил батя, но Ольга так и стоит с выпрямленными, вытянутыми вниз руками, и даже не разжимает кулаки. — Ты чего?

Ольга закрывает глаза и медленно качает головой, напряженная, как струна. Жека цыкает зубом.

— Ну, не хочешь — не надо, самому пригодится, — подрагивая губой, он стягивает с подоконника ранец. — В школе покажу.

— Подожди, — вмешивается Яна и забирает у него нож. Почти насильно впихивает в руку Ольге. Ты вздрагивает, будто проснувшись, беззвучно шепчет: «Спасибо». — Где ты его взял? — спрашивает Яна.

— А в «Романтике» купил. Накопил и… — Жека спотыкается об их недоверчивые взгляды. — Ну ладно: нашел, — он отводит глаза и обтирает ладони об штаны. Они ждут. — Ну чего вы на меня уставились? В мусорке нашел.

Филька довольно кивает, будто учитель, услышавший правильный ответ. Втроем они смотрят на нож, думая об одном и том же.

— Да чо вы! Хороший же ножик! Я ж его вымыл! — возмущается Жека. Яна хмыкает, и она торопливо объясняет: — Ну кончик не стал, как-то ссыкотно его руками трогать, а рукоять вымыл! С мылом!

Несколько секунд они осознают сказанное. Филька понимает первым — и взрывается:

— Придурок! — выпаливает он, едва не подскакивая, и притопывает ногой. Его рот кривится, нос стремительно опухает и становится малиновым. — Дебил!

— Сам такой! Щас как дам…

Ольга загораживает Фильку плечом, упирается Жеке ладонью в грудь.

— Отпечатки же, — стонет за ее спиной Филька. — Отпечатки! Доказательства! Дурак… — всхлипнув, он разворачивается, и, путаясь ногами, выбегает. Слышно, как скрежещет дверь.

— Сам дебил… — ворчит Жека. Ольга стучит пальцем по лбу.

— Это ЕГО нож, — шепотом говорит она. — Его, понимаешь?

* * *

Они останавливаются под козырьком подъезда. На дорожке Филька, все еще всхлипывая, сматывает резинку в аккуратный клубок. Ольга держит нож двумя пальцами, кусает губу.

— Он его из-за нас выкинул, — говорит она. — Испугался! Я же говорила, что получится!

Яна с сомнением пожимает плечами.

— Может, не все стерлось, осталось что-то? — с надеждой спрашивает Филька.

— Жекины отпечатки там остались, — снова пожимает плечами Яна. — Твои. Мои. Бесполезно его отдавать.

Они молча рассматривают нож. Почти любуются им.

— Я не могу у себя оставить, мама увидит, — говорит наконец Ольга.

— Давай мне. Я знаю, куда спрятать.

Почему-то Яне очень важно заполучить этот нож. Можно спрятать его на верхней полке в темнушке, за папиными геологическими журналами. Их пыльные, чуть покоробившиеся стопки похожи на обнажения осадочных пород. На бесплодные склоны сопок, в которых никто не станет искать.

Яна пытается примостить нож за пояс, за пазуху и в конце концов просто засовывает в карман кофты. Ее пола тут же перекашивается и обвисает. Рукоятка торчит наружу, и Яна прикрывает ее рукой. Кончик ножа уже проткнул ткань. Он почти незаметен — темно-бурый на темно-синем — но Яна чувствует его, как притаившееся опасное животное, которое вот-вот вывернется и вопьется грязными клыками прямо в живот.

— Получается, он правда больше не будет? — тихо спрашивает Филька, и Ольга раздраженно фыркает.

— Он просто возьмет другой, — отвечает Яна.

* * *

Яна еще раз посмотрела на дыру, тряхнула головой, отгоняя видение Жеки, пробивающего фанеру белобрысой макушкой, и отвернулась. Крайнюю слева дверь, ведущую в квартиру, где жила Ольга, тоже так и не поменяли. Рыжая краска внизу превратилась в темно-серую; на слое грязи виднелся небольшой отпечаток рифленой подошвы — кто-то маленький и ленивый закрывал дверь, надавливая на нее носком. Яна привычно потянулась на цыпочках; нервно усмехнулась, сообразив, что теперь достаточно поднять руку; нажала на кнопку звонка. В глубине квартиры задребезжало. Звук тоже не изменился.

Послышались быстрые, размашистые, легкие шаги, и дверь уверенно распахнулась.

— Полина, я тебе велела одной не… — и высокая светловолосая женщина застыла, чуть близоруко щурясь в сумрак подъезда.

Яна тихо ахнула.

Ольга была ошеломительно красива. В затрапезных трениках и футболке, со свисающей паклей челкой, с темными кругами под глазами и усталой складкой у губ, — ее красота пробивалась из-под наносного, как искры на подернутом пылью снегу. Ольга всегда была другая. Не хорошенькая, даже не симпатичная, но — другая. Раньше Яна это только чуяла; теперь — понимала, почему.

— Привет, — негромко сказала она.

Оливковая кожа Ольги сделалась голубоватой. Она отступила на шаг, нервно оглянулась, повела плечами, будто пыталась надежней загородить вход. Губы беззвучно шевельнулись.

— Привет, — повторила Яна громче. — Это я.

— Отче наш… — прошептала Ольга и, не сводя с нее глаз, зашарила под горловиной футболки.

— Что?! — тонким голосом переспросила Яна.

— Отче наш, — отчетливо повторила Ольга. — Иже еси… Сгинь-пропади, нечистая сила… — и она сунула Яне под нос костлявый кукиш.

— Охренела?! — рявкнула Яна и легонько оттолкнула кукиш.

Рука у Ольги была ледяная. От прикосновения она тихо вскрикнула. Фига, которой она тыкала Яне в лицо, расплелась, рука тяжело упала вдоль тела. Безумный блеск в глазах угас, превратился в едва тлеющий уголек.

— Извините, обозналась, — холодно сказала Ольга. — Вам кого?

— Ольга, ты чего? Это же я… Нигдеева, ну?

Лицо Ольги прояснилось, как будто она решила наконец сложную задачу, занимавшую ее уже не первый день. Яна заулыбалась, готовая войти, уже приглашенная в своем воображении в дом.

— Да идите вы, — прохрипела Ольга и попыталась захлопнуть дверь. Створка ударилась в плечо Яны, уже наполовину просунувшейся в коридор, и вырвалась из рук. — Вам кажется, это смешно?! Сссуки…

— Ольга…

— Гады… — Ольга с размаху провела ладонью под глазами, полосой размазав тушь. — Суки… Мало вам было, еще и ее приплели… Вы взрослая женщина, вам не стыдно покойников тревожить?

— Каких покойников?! — Яна отшатнулась. — Кто? Филька? Я думала, он… Послание же… Ольга!

— Сука! — взвизгнула Ольга, и дверь с грохотом захлопнулась. Гукая и завывая, по подъезду прокатилось эхо, и стало тихо. Так тихо, что слышен был тонкий ручеек осыпающейся штукатурки и комариное зудение лампочки.

— Ничего себе, — звонко сказал кто-то за спиной.

Яна обернулась, и у нее закружилась голова. На секунду ее охватило сумасшедшее ликование: ну конечно, это недоразумение, она приняла за Ольгу незнакомую, чужую, безнадежно взрослую женщину, а Ольга — вот она, стоит, привычно подшмыгивая носом, и смотрит с любопытством и легким неодобрением. Яна шевельнула губами: «Ольга?». Девочка закатила глаза.

— Опять, что ли? Пустите, мне домой надо.

Спохватившись, Яна отодвинулась от двери. Девочка, подозрительно косясь, поднялась на цыпочки, потянулась к звонку.

— Подожди, — попросила Яна. Девочка обернулась через плечо, но руку не опустила. — Будь добра, скажи маме… скажи… нет. Лучше передай…

Яна сдернула с плеча рюкзак. Она ездила с ним на конференцию, они должны, должны остаться, все давно пишется в телефон, но Клочков сказал, что ей положено, и спасибо ему, эта сердитая девочка не станет записывать телефон или искать ручку, стоя в полутемном подъезде, и будет права, и молодец, надо быть осторожной, но в ней ни капли страха, это у нее в крови — ни капли страха, даже когда бояться уже пора, когда бояться просто необходимо, проклятие, сколько ж в этом рюкзаке карманов…

— Вот! — торжествующе выкрикнула Яна и взмахнула визиткой. — Вот, передай это маме. Здесь телефон…

— Вижу, — хмуро сказала девочка. Взяла визитку и выжидающе уставилась на Яну. Та рассеянно переминалась, ерошила волосы обеими руками, рассеянно поглядывая по сторонам. — Ну? — подхлестнула девочка. — Вы уйдете ли так и будете стоять?

Яна вздрогнула и, неловко кивнув, бросилась вон. В спину полетел приглушенный скрежет звонка. Яна ударила по двери плечом, выскочила на улицу — глубоко втянула горько-соленый, с песчаным привкусом воздух — и, не оглядываясь, зашагала прочь.

Спящий у подъезда пес поднял голову, посмотрел ей вслед и снова, блаженно жмурясь, вытянулся на боку.

6

…Если идти из музыкалки не по Ленина, как положено, а по Блюхера, обрезая углы и изгибы через дворы деревянных двухэтажек, — получается чуть быстрее. Яна сокращает путь не потому, что торопится домой, а потому, что ей запрещено так делать. Здесь нет тротуаров, почти нет прохожих, а почерневшие от старости дома через один назначены под снос. Яна идет по Блюхера, потому что уже все. Терять нечего. Спасать нечего. Куртка распахнута, и под белую блузку пробирается холод. Карманы, набитые халцедонами, бьют по ногам. Где-то среди камней трется, пачкаясь и покрываясь дырами, белая капроновая лента. Яна не глядя шагает по обочине, разбрызгивая жидкую глину. Цвет сапог не разобрать под грязью. Ненавистная юбка до середины икры, как у взрослых, купленная на вырост, черная, плиссированная, неуклюжая, заляпана грязью. Телесные капроновые колготки теть Светы — настоящие взрослые, необъяснимо, до дрожи отвратительные, которые Яну заставили надеть, чтобы она выглядела прилично, — покрыты сзади коркой глины. Такая же корка налипла на мягкий клетчатый чехол скрипки. Пакет с ковбоем и надписью «Мальборо», подарок тети, присланный с материка, волшебно, восхитительно нездешний, — испачкан так, что не разобрать, где глина, а где конь.

Мысль о том, что его придется отмывать, кажется далекой и бессмысленной. Это будет в другой жизни, которая никогда не наступит. Разум даже не пытается пробиться сквозь предстоящий вечер — он в бессильном ужасе отступает перед подсвеченной багровой яростью тьмой.

* * *

…Ирина Николаевна проводит Яну лабиринтом лесенок и переходов, и они оказываются в коридоре, по одну сторону которого идут обычные кабинеты, а по другую дверь только одна — огромная, высокая, двустворчатая. Сейчас она распахнута, и сквозь нее широким потоком льется таинственный сливочно-желтый свет, пропущенный сквозь занавес над сценой. Там кто-то играет «Разбойников» — и здорово играет, наверное, из четвертого класса, а то и из пятого, — с того места, где они остановились, видно только аккомпаниатора. Яна крепче сжимает скрипичный гриф, и он становится скользким от пота.

— Ради бога, хоть в этот раз меня не опозорь, — говорит Ирина Николаевна. — Я уже всем рассказала, как ты хорошо сыграла на прогоне. Соберись хорошенько.

Ирина Николаевна сегодня — в своем самом красивом платье, темно-синем, как вечернее небо. Она бледная, тонкогубая и горбоносая, с шапкой пепельных кудрей, высокая и угловато-тощая, будто собранная из длинных дырчатых планок детского конструктора. Но стоит ей взять в руки скрипку, и она становится плавной и струящейся. Становится красивой. Доброй.

Ирина Николаевна протягивает руку, поправляет пышный белый бант на Яниной голове. Волосы слишком короткие, бант держится на собранном на макушке крысином хвостике; Яна чувствует, как волосы прядка за прядкой выскальзывают из узла, и бант неудержимо сползает к уху. Из зала доносятся аплодисменты. Пятиклассник с мокрым ошалелым лицом сбегает с дальнего конца сцены.

Назад Дальше