— Готово. Пора уходить. Но сначала сжечь дом. Помоги притащить ветки с улицы.
— Зачем? Они ведь уже ушли, — не знаю, куда деть руки: девочка прижалась к ногам, вцепилась в шорты. Повторяю про себя: глупая. Я же тебя ранила. Что ты делаешь?
— Призраки — да. Но если не хочешь, чтобы твои друзья последовали за нами, придется дать им что-то взамен.
Горло перехватывает спазмом. Лицо незнакомки нечитаемо.
— Что… почему ты их видишь? — и знаешь способ прогнать. Пожар отвлечет их на пару часов. — Кто они? Кто ты?
— Нина, — моргаю. Девушка дергает косу. Смутилась? — Я вижу их по той же причине, что и ты. Мы похожи. Ты не заметила?
— Чего не заметила? — она не делает вещи понятней.
— Что нам обеим нравится поджигать, — Нина криво улыбается и, подхватив рюкзак, ныряет в черноту дверного проема.
Поджигать. Как просто. Замираю, прислушиваясь к новому знанию. За ним кроется что-то особенное, подобно отголоску чуда в белесом шраме на ладони. Не ответы, лишь вопросы, но…
Это место. Сколько еще домов с похожей историей?
Сегодня станет на один меньше. В груди разливается тепло:
— Пойдем, — говорю девочке. — Сожжем здесь все.
Перетаскиваем хворост к могиле. Девочка помогает, несмотря на почерневшую от крови повязку. В конце Нина, забрав свет, ненадолго спускается в яму. Сухой хлопок. Шелест. Девушка возвращается с запахом горелых волос, бесцеремонно запихивает блеснувшую стеклом колбу в карман моих шорт:
— Всегда носи с собой. Нет, не трогай, — перехватывает за руку и больно выкручивает запястье. — Потом посмотришь. Этого хватит на некоторое время. Они перестанут тебя видеть. Не открывай, не повреди печать — тогда чары нарушатся. И уж точно постарайся не разбить, — она словно хочет сказать больше, но отворачивается, поправляет ближайшую вязанку. — Тебе нужна передышка. Выглядишь ужасно.
— Спасибо…
— Разве ветки не должны были сгнить? Прошло много лет, — спрашивает девочка из-за целого леса по ту сторону могилы. Трогаю гладкое, прочное дерево. Она права: странно.
— Местные постоянно приносят свежие. Думают, что так запирают духов внутри дома, — на мой удивленный взгляд девушка пожимает плечами:
— В глуши обожают суеверия. Они будут обсуждать сегодняшний пожар месяцами.
Киваю. Нина щурится и закусывает губу. Начинает рисовать: несколько невесомых линий — и воздух высыхает, а в самой гуще ветвей, где кости, зарождается огонь. Щелкая и дымя, рыжие языки карабкаются к потолку.
Жар опаляет лицо, гонит прочь:
— Эй! Иди сюда, — зову девочку. Клубы дыма наполняют комнату. Спеша к выходу, малышка оборачивается и звонко выкрикивает:
— Эйлин! Натан! Анна и Истер! Я запомню! — невольно улыбаюсь. Я тоже запомню: чудовища обратились людьми. Многие годы существовали страшилкой для детей, а завтрашним утром станут пустыми горелыми скелетами, но сегодня, на несколько секунд — сжимая окровавленную сталь, осыпаясь прахом, — они были живы.
Быть может, есть способ воскреснуть… спастись — и для монстров вроде меня. ***
Пламя ширится, пока не завладевает крышей. Выбивает тени из-под деревьев, заставляя лес отступить. Дом гудит, визжит, ухают лопающиеся балки, с длинным вздохом обрушивается кровля. Мы пятимся от колючих искр.
— Как нам вернуться домой? — отсветы пожара делают лицо волшебницы по- детски беззащитным. Я вижу родинку-слезу на скуле под правым глазом и что Нина младше, чем кажется. Чем хочет казаться.
— Придется прогуляться. Пару километров вдоль реки. Идем быстро, иначе опоздаем, и тогда сидеть здесь еще сутки. Не отставайте.
Девушка резко разворачивается и, не оглядываясь, уходит в чащу вслед за своим огоньком. Скользит между стволов с легкостью, выдающей привычку к подобным прогулкам. Мы же спотыкаемся о каждый чертов корень, влезаем в какие-то дремучие заросли, хотя идем прямо за ней. Девочка путается в ногах особенно часто. Белый шар безжалостно удаляется.
— Стой! Подожди нас! — кричу я. У меня полно вопросов, но их не задать, когда между нами половина леса.
— Я не собираюсь с вами нянчиться! Не успеете — брошу здесь до завтра, — доносится в ответ. Черт возьми! Да она просто убегает!
— Эй! — и притворяется глухой. Я ругаюсь сквозь зубы и, подхватив девочку на руки, ускоряю шаг. Тяжело, очень, но нельзя оставаться здесь. Ночь пока спокойна, но к рассвету погребальный костер догорит, и тьма оживет хищными силуэтами. Поэтому — почти бежать, пусть колючие кусты царапают кожу, цепляют волосы и одежду. Нестрашно, скорей.
— Посвети телефоном, — вспоминает о фонарике девочка.
— Я его потеряла, — бросила в грязи могилы. Идиотка. Глаза давно привыкли к темноте, но с фонариком перебираться через поваленные стволы и скалистые уступы было бы гораздо проще.
Нинин свет вспыхивает и меркнет, потом вовсе пропадает, и вот мы продвигаемся вперед скорее по инерции. Мышцы дрожат от усталости, и вскоре я опускаю девочку на землю.
— Смотри! Там! — она указывает на серебристый отблеск чуть слева. — Это Нина! Нет, это деревья кончились, запнувшись о каменистый берег реки. Журчание потока оглушает — после хрупкой тишины чащи, где звуки прячутся в шелесте хвойного ковра. По берегу идти проще, а видно дальше: лунный свет дробится в течении, оглаживает серые валуны и расчленяет угольный монолит подлеска до мельчайших веточек.
— Вон она! — нашли. Холодная звезда вновь обозначает направление. Цепляясь друг за друга и стараясь не поскользнуться на гладких камнях, переходим на другую сторону: вода не достает и до колен. Холодная и быстрая, обдает ледяными брызгами и норовит сбить с ног. Девочка высоко подбирает оборванное платье, но все равно промокает до пояса. Жалуется:
— Есть хочу, — киваю: мой желудок тоже давно сводит от голода.
Лес редеет, рассыпается тонкими деревцами по долине. Река здесь разлита шире, камни сменяются травой и топкой грязью.
— Я вижу дорогу! — радуется девочка, когда шар замирает. Чем ближе, тем яснее различимы столбики на каменной изгороди, отделяющей ленту асфальта от полей. Один из столбов, обмотанный куском тряпки, отмечает конец пути.
— Успели, — констатирует Нина, когда я помогаю малышке перелазить через ограду. — Еще пара минут в запасе.
Девушка курит, прислонившись к камням и запрокинув голову к звездам. Пахнет не табаком. Я выдыхаю:
— Тени, что приходят за мной. Как их отогнать? Что они такое?
— Скорее, что ты такое, — дымом в небо.
— Хватит! — рявкаю, выдергиваю сигарету и комкаю, обжигая пальцы. — Отвечай! Иначе, клянусь, я выкину, что бы ты мне ни сунула, и буду преследовать тебя, пока они не вернутся, и тогда… — она им тоже нужна. Я вижу в ее прозрачных глазах и сладковатом запахе травки: Нина убегает.
Но не сейчас, сейчас шагает вплотную, от мнимой расслабленности не остается и следа. В ребро упирается острие стилета, ноздри щекочет аромат лаванды. Девушка шипит:
— Никакие ответы тебе не помогут. Ничего не поможет, даже обереги не спрячут надолго, а цена за них… Забудь! Ты родилась такой, и этого не исправить. Пойдешь за мной — будет хуже. Есть вещи страшнее тварей, уж поверь мне, — между темными бровями появляется горестный залом.
— Тварей?… Что может быть страшнее? — голос срывается, в горле комок. Пожалуйста, не оставляй меня так.
— Люди. Люди страшнее всего, — лезвие со щелчком возвращается в рукоятку. Нина отстраняется, но я перехватываю за локоть:
— Что я такое? — на секунду кажется — ударит. Но лишь смотрит устало. Высвобождает руку, щелчком подзывает шар со шлейфом мошкары:
— Вот. Только вместо мух — твари, и их ночь длится вечность. Просто… прячься получше. Убегай. Это все, что можно сделать.
— Я… у меня не выходит прятаться. Больше нет.
— Конечно, — мягко говорит Нина. — Ты сияешь как солнце.
— Я больше не могу, — крупная бабочка бьется о свет. — Я не могу… — рассказать ей, что я наделала. — Что будет, когда я остановлюсь?
— Я не знаю. Я никогда не останавливаюсь, — Нина оборачивается на светлеющий горизонт. — Оберег даст тебе фору в пару недель. Советую переехать и держаться подальше от осевых мест, тогда твари нескоро догонят.
— Осевых мест?
— Места трагедий. Ты их чувствуешь. Тебя туда тянет.
Закусываю губу, чтобы промолчать.
Я их создаю.
— Возьмитесь за столб. Мы возвращаемся. Крепко, нет, не так, — тянет притихшую девочку за платье, заставляя стать вплотную, кладет руки поверх наших. Выдыхает заклинание. — Теперь ждем.
— Те люди, которые страшнее теней. Они знают, как прогнать их? — шепчу. Нина слишком близко. Серые глаза широко распахнуты.
— Да. Но это и я тебе скажу: вспыхнуть, сжечь дотла тварей или погаснуть самой. В первом случае придут новые. Во втором — смерть.
— Должно быть что-то еще, — я не верю тебе. Не хочу верить.
Ночь превращается в яркий день, жара обрушивается пыльным покрывалом. Под пальцами вместо ржавчины лущится голубая краска: столб изменился. Я давлюсь несказанными словами.
— Ничего нет, — девушка лезет в рюкзак. Достает слипшийся конфетный ком — грязно-зеленый, с резким запахом полыни. Отламывает два кусочка.
— Вот, это восстанавливает иммунитет после контакта с мертвыми. Съешьте, или заболеете, — девочка безропотно сует конфету в рот. Я медлю.
Подчеркнуто равнодушный тон и — пристальный взгляд. Нина врет. Кладу свою часть в карман, к оберегу.
— Серьезно? Хочешь умереть от какой-нибудь простуды через неделю? Ешь, я хочу видеть. Мне не нужны проблемы, — поднимаю брови. — О, да ладно. Ты не сдашься так просто.
Волшебница истолковала мой жест по-своему. Фыркаю. Нет, конечно не сдамся. Я скорее вспыхну, чем погасну. Нашариваю звонкую мелочь, заколку, холодную колбу… мягкий кругляш стирательной резинки. Кладу в рот. Нина не замечает подмены.
— Выспись. Станет легче, — советует, уходя. Выуживаю и рассматриваю на просвет оберег: сургучная печать с символьным узором закупоривает склянку с серым порошком. Прах. Смеюсь и кричу вслед:
— Ты ведь только ради костей и пошла туда, верно?! Не для того, чтобы освободить их! Чтобы себя защитить! — Нина не отвечает, только шаг становится деревянным. Выдыхаю, глажу хрупкое стекло. Ладно. Ладно…
Не разбивать. Не открывать. Не повредить печать. Осевые места…
— Где мы? — девочка тянет за майку. Баюкает кисть: повязка черная от крови.
Мы на парковке, среди рядов раскаленных машин.
К Нине с лаем бросается собака.
— Привет, засранец. Что-то ты совсем свалялся, — девушка гладит пса. Дворняга скулит от счастья.
— Скоро узнаем, — там, где Нина уже не раз бывала. И будет снова, если повезет. Она исчезает за воротами, мы спешим следом.
— Твою мать, — выплевываю резинку. Не считая пса, улица в обе стороны совершенно пуста. Нинин знакомый виляет хвостом, но шарахается в сторону, когда я протягиваю руку.
— Смотри. Тут ходят трамваи, — девочка бежит к остановке. — Есть мой номер!
— Покажи рану, — усаживаю ее на скамейку. Напитавшись влаги, тряпка почти сползла. — Давай перебинтую.
Отрываю новую ленту от еще мокрого подола. Теперь юбка лишилась всех маков. Быстро, стараясь не смотреть, прячу под обмоткой чудовищный порез.
— Извини. Я так испугалась, что совсем не соображала, — она вытирает набежавшие слезы, размазывая грязь по щекам:
— Почти не болит, — кривится от боли. — Как думаешь, они теперь вместе? И с папой, и той девочкой…?
— Твоей пра-пра… кучу раз прабабушкой, — от жары мысли тяжело ворочаются в голове.
— Да. Анна, Натан, Истер и мама Эйлин. Я не забуду, — серьезно говорит девочка, болтая ногами. Вдалеке появляется трамвай.
— Вот, — вздрагиваю: запястье опутывает цепочка. Малышка возится, пытаясь застегнуть замочек одной рукой. — Ты тоже не забывай.
— Это же твой подарок? Зачем ты даешь его мне? — серебряные звездочки позвякивают при малейшем движении. На некоторых кровь. Меня знобит.
— Железо прогоняет смерть. Так Нина сказала, помнишь? — железо, не серебро, но я киваю. — Браслет прогонит чудовищ, которые пугают тебя.
— Прогонит… — повторяю эхом. Смаргиваю: глазам горячо.
— Спасибо.
Трамвай подобрался совсем близко, и девочка вскакивает, читая вслух номер:
— Девять! Мне подходит!
— Ты доедешь сама? — ей всего семь. Но усталость растекается в костях, и я вряд ли смогу хотя бы встать.
— Да! Конечно! Я сто раз сама ездила, — отмахивается, перекатывает во рту конфету: то одна щека округляется, то другая. Похожа на оборванку.
— Почему? — спрашиваю раньше, чем думаю. На перепачканном лице застывает уязвимое выражение:
— Бабуля уже старая, ей тяжело ходить.
— А мама и папа?
— Мама не живет с нами, только в гости ходит. А папа…
— …умер, да? — позади нее с лязгом останавливается вагон.
Опускает ресницы. Стряхивает мусор с остатков юбки. Едва разбираю слова:
— …ма сказала: такие, как папа, не попадают на небо. Я подумала, что встречу его там, где живут привидения. Но хорошо, что не встретила, да? — из открывшихся дверей выходят люди. Поток равнодушно огибает малышку, обнявшую себя за плечи. — Там страшно… только я теперь не понимаю, где он.
— Здесь. Он будет рядом, пока ты его помнишь. Пока скучаешь, — в конце все хотят лишь иметь значение. Пусть даже для одной только маленькой девочки. — Невидимый, но… это гораздо лучше дома с привидениями и даже неба.
Улыбается дрожащими губами — кругляшек леденца уже едва заметен. Голубой взгляд теряет фокус, а потом девочка рвано кивает, коротко машет раненой рукой на прощание и успевает скользнуть в закрывающиеся створки. Я смотрю вслед, пока фигурка за стеклом не размывается расстоянием. Ложусь на нагретое дерево скамейки. Мышцы ноют. Живот сводит от голода. Надо вернуться на сорок вторую улицу, забрать сумку: внутри пропуск, без него не попасть в общежитие. Но сначала полежу пару минут, я по-настоящему заслужила. Тихонько, чтобы никто не услышал, обещаю:
— Сегодня я перестану убегать.
Летний зной обнимает одеялом. По спине ползет капелька пота. Люди расходятся, мимо шумят машины. Звуки отдаляются, тают. Еще чуть-чуть отдохну, и… Проснувшись, долго не могу понять, где я и когда. Спрашиваю время у ждущей трамвай старушки — та брезгливо поджимает губы, но выплевывает:
— Двенадцать дня.
Что?
— Какой… какой сегодня день?
— Среда, — второе июня. Господи! Я проспала весь день и ночь! Целую ночь, полную темноты, и ничего не случилось! Я фыркаю — старуха шарахается в сторону. Ха! Конечно, я грязная, растрепанная, залитая кровью. Как не забрали в полицию? Подтягиваю колени к груди. Внутренности горят, тело ломит, а в горле клубится кашель, но я хохочу, не в силах остановиться:
— Кости работают! Я не одна вижу тени! Я не одна такая, я не сумасшедшая! — часто оглядываясь, старуха семенит прочь. Я смеюсь, спрятав лицо в ладонях, и вместе со мной смеются маленькие серебряные звезды.
***
Парковка оказалась на другом конце города от общежития и улицы, где я нашла девочку и потеряла сумку. Мелочи в карманах хватило доехать до центра, дальше я шла пешком, да что там — почти летела. Я умирала от голода, пропустила смену в баре, телефон остался в могиле. Но главное — я должна была скорее вернуться к столбу-порталу.
— Даже если Нина не объявится, она явно не единственный человек, понимающий в тенях и призраках, а значит — есть смысл поспешить обратно.
После сна мысли очистились, и стало ясно, как мало она, в сущности, сказала.
— Да ни черта вообще! — я бормотала под нос, сворачивая в коридор заброшенных домов. — Что за люди, которые страшнее темноты?
Быть может, у них, как у Нины, блестит металлом знак на груди: щит из тонких пересекающихся линий? А обереги? У них тоже есть обереги, прогоняющие теней?
— Тварей. Она назвала их тварями.
Чего она боится? Стоит ли бояться мне? Нина сказала: да, но…
Я остановилась, будто врезавшись в стену:
— Нет. Я не могу так жить. Больше не могу. Она предупредила, что кости перестанут действовать через несколько недель. Этого мало.
И гораздо больше, чем я мечтала.
Сумка стояла у бордюра. Но я бросила ее посередине дороги. Внутри не хватало кошелька и плеера, а у ежедневника выдрали первую страницу с логотипом бара. Студенческое удостоверение сменило карман.