Мама всё ещё немного дулась из-за «кофь».
– А я вот в школу никогда не опаздывала! – заявила она.
– А дедушка почему-то говорил, что ты приходила только к третьему уроку… – мелочно вспомнила Ева.
Каждый подросток начинает жизнь с того, что собирает компромат на родителей, для чего заводит в голове особую папочку. В эту папочку собираются все сказанные родителем неосторожные слова, каждая выпитая банка пива, каждое нарушенное обещание, каждый подзатыльник, а также всевозможные тараканы и роковые вопросы.
Самый распространённый вопрос – зачем взрослые заводят детей, если потом путаются в своих проблемах, ходят сердитые и не готовы любить их на полную катушку? Неужели нельзя было подобрать идеального родителя и согласовать его кандидатуру с ребёнком? Если ребёнок сказал «ок!» – тогда всё «ок!»: рожайте, разрешение дано!
Но Ева жизнерадостна. Такие вопросы задаются вечером, а сейчас только утро.
– Бред какой-то! Не мог дедушка такого говорить! Когда надо было к третьему уроку, то я вообще не приходила, – буркнула мама. Она потянулась за паштетом, и Ева заметила на её руке свежую царапину.
– Откуда это? – спросила она.
Мама посмотрела на царапину и лизнула её. Общение с животными не проходит бесследно, это Ева и по себе уже знает.
– А, ерунда! Обезьянка выхватила у меня телефон – бегала, грызла, стучала им по стенам. А я забыла, что отнимать нельзя. Надо ждать, пока ей надоест и она сама бросит.
– А почему отнимать нельзя?
– Потому что обезьяна не помнит, у кого что взяла. Раз вещь у меня – значит, уже моё! Отнимешь – сразу начинает мстить… Все обезьянки, даже мелкие, ужасные истерички, а силы в них как во взрослом мужике. Видела, сколько пальцев у обезьяньих дрессировщиков? Если по три на руке есть – это ещё много… Ну всё! Семь пятьдесят пять! Пора! – внезапно воскликнула мама, и для Евы это прозвучало как команда «старт!».
Она торопливо обулась, схватила рюкзак, куртку и выскочила на улицу.
Глава 3
Котошмель
Мы исходим из того, что человеческая история создаётся людьми. Что короли всё предусмотрели, всё решают, всё у них спланировано. Что где-то есть профессионалы – политики, врачи, учёные, которым всё известно лучше нас и которые о нас заботятся. Это иллюзия. Никакой спланированности человеческой истории не существует – она абсолютная тайна даже для непосредственных её участников. Все важнейшие изменения истории происходят в человеческих душах, в некоей групповой сумме этих душ, накапливаясь в них как критическая масса, а всё остальное, даже страшные войны – лишь поверхностная рябь этих изменений.
Был ясный солнечный день. Каждая козявка, выползшая на упавший жёлтый лист, всякое дерево, даже прыгающий по столбам ограды воробей кричали: «Аз есмь! Я существую! Это моё мгновение жизни!»
Но Ева листьями сейчас не любовалась – она неслась. Тридцать пять лет назад дедушка купил в ближнем Подмосковье дом так близко от железной дороги, что, когда проезжал поезд, стёкла в рамах начинали дребезжать. Тогда вокруг были сплошные хлипкие дачные домики, и дедушке казалось, что, выстроив двухэтажную зимнюю дачу, он возвёл дворец.
Теперь всё изменилось. На месте хлипких домиков как грибы выросли огромные коттеджи, а их узкий двухэтажный дом с пристроенной верандой и такой же пристроенной с противоположной стороны ванной казался скворечником.
Вокруг всё было уже скуплено, каждый сантиметр земли. Соседи отгородились трёхметровыми заборами с камерами, а у них так и остался забор из деревянных щитов с сохранившимися кое-где обрывками афиш. Эти обрывки были так пропитаны клеем, что их не брал никакой дождь. Дедушка, умерший два года назад, работал в цирке кем-то средним между администратором, прорабом, завхозом и специалистом по хищным кошачьим. Где это среднее, никто толком не знал, но оно было.
Ева очень спешила. На втором уроке контрольная, на которую лучше не опаздывать. Обычно в начале учебного года контрольных не дают, но их учительница считала иначе. У неё каждая четверть была разбита на десять контрольных, и если кто-то контрольную пропускал или плохо писал, то это была двойная трагедия: одна для учительницы, а другая для самого бедняги.
Подбегая к станции, Ева обнаружила, что там, где она всегда переходила пути, за ночь вырыли ров и поставили охранника. Железнодорожное начальство в очередной раз боролось с «перебегальщиками». Значит, переходить придётся по верхнему мосту, а это ещё добрых три минуты.
Когда Ева, запыхавшись, скатилась по длинной грохочущей лестнице, электричка уже закрыла двери, но пока стояла. Ева побежала вдоль электрички, умоляя небо, чтобы машинист увидел её в зеркало. Размахивала руками, подпрыгивала. Бесполезно. Её не видели – либо не желали видеть.
«Ну в день рождения же можно! Пожалуйста! Ну пожалуйста! Один раз!»
Ева бросилась к дверям и попыталась раздвинуть их. Не смогла. Перебежала к следующему вагону – может, там дверь окажется не такой упрямой? И опять не повезло. Ева метнулась дальше.
«Открой мне! Заметь меня!»
Ощутив сильное, в тоску переходящее желание, чтобы ей повезло, она отчаянно рванула двери в разные стороны – и… это случилось.
Всё выглядело как нечёткое наложение двух кадров. И вот эта вторая дверь – не внешняя, которая оставалась закрытой, а другая, на втором кадре, вдруг открылась. Ева, не задумываясь, рванулась вперёд и, прорвав плечом невидимую обёрточную бумагу, оказалась в уже тронувшемся поезде. Здесь она потеряла равновесие и стукнулась виском о стенку. Боль от удара заставила Еву забыть странное чувство, словно продираешься сквозь что-то, а оно тотчас смыкается. На всякий случай она ещё раз оглянулась. Так и есть – почудилось. Дверь как дверь.
Потирая висок, Ева перешла из тамбура в вагон и села. Найти свободное место оказалось несложно. Почему-то вагон был почти пуст. Кроме Евы в нём ехали всего трое, сидящие в другом ряду – чуть влево и наискосок. У окна расположился плотный мужчина с необычной внешностью прямоходящего салата и одновременно римлянина времён упадка. Щёки – два помидора. Снизу к помидорам подклеена жёлтая груша – подбородок, утыканный колючками щетины. Щетина такая толстая, что кажется, перекусить её можно только плоскогубцами. Любая бритва тут бессильна. Где-то между грушей и помидорами затесался алый маленький рот с очень пухлыми губами – вылитая клубника. Сизый крупный нос смахивает на перезревшую сливу. Лоб мясистый, с толстой складкой над переносицей. Голова совершенно лысая, и только на макушке произрастают две заблудившиеся проволочки. Кроме того, на фруктовом лице присутствуют маленькие внимательные глазки-виноградинки, пристально разглядывающие сейчас Еву.
– Здрасьте! – тревожно сказала Ева и сделала пальцами застенчивое движение.
Мужчина с красными щеками на её приветствие не отреагировал, лишь помидоры его невнятно дрогнули – что, вероятно, означало мимику. Между ним и его соседом стоял чёрный ларец. Ева посмотрела на ларец, потом на соседа и… О нет! Лучше б она посмотрела на что-то другое! Если, изготовляя мужчину-помидора, природа вдохновлялась овощами и фруктами, то здесь её явно занимали строительные материалы. Тело было как гигантская плита, а голова красивая, неподвижная, с правильными чертами, точь-в-точь как у статуи в музее. Еву это напугало. На секунду мелькнула мысль, что кто-то действительно отбил у греческой статуи голову, а потом оживил всю эту конструкцию.
У ног грозного человека-плиты помещался внушительного вида контейнер с окованными металлом углами. Человек-плита цепко придерживал его коленями. В руках у него был тубус, вроде тех, в которых художники носят ватман.
Ева перевела взгляд на третьего пассажира вагона – и немного успокоилась. Это был небольшой подвижный старичок с длинными седыми волосами. Лёгкие, невесомые волосы его походили на пушинки одуванчика. Казалось, ветер вот-вот подхватит их, сорвёт и унесёт. Лицо у старичка было умиротворённое. На Еву он посматривал с ласковым любопытством.
«Чего они все на меня уставились? Что со мной не так? Видели через стекло, как я в вагон ломилась?» – с тревогой подумала Ева.
Человек-помидор что-то негромко приказал своему соседу. Тот, двигаясь как заведённая кукла, достал планшет и направил его камерой на Еву. Решив, что её фотографируют, Ева мысленно возмутилась. И вдруг осознала, что это не планшет, а книга в твёрдом переплёте, с прорезанным в обложке четырёхугольным отверстием. Приоткрыв книгу, гигант сквозь прорезь посмотрел на Еву и что-то сообщил своим спутникам. Голос его звучал без интонаций, будто тяжёлые капли дождя падали на жесть.
«Маме позвонить? Лучше в другой вагон перейти, где людей больше!» – трусливо подумала Ева, однако прежде, чем она успела встать, старичок с невесомыми волосами вспорхнул воробышком – и невесть как оказался рядом с ней.
– Как тебя зовут? – спросил он вполне приветливо.
– Я никто, и зовут меня никак! – огрызнулась Ева.
Старичок не обиделся. Шевельнул лёгкими бровями:
– Никто Никаковна, стало быть? Развлекаются же родители… А я Павел Андреич Звенидраг, из Магзо. Не расскажешь, как ты сюда попала, Никто Никаковна?
Ева сорвалась с места и попыталась проскочить мимо него. Павел Андреич мизинцем к ней не прикоснулся – но почему-то, сколько Ева ни бежала, она не сдвинулась ни на сантиметр.
– Хорошая скорость! – цокнув языком, одобрил Звенидраг. – Чтобы тебя остановить, я потратил не меньше магра. А на лося я как-то потратил пять… Но это ж лось! Одна пятая лося – это ж сколько будет… – он зашевелил губами, – ноль целых двенадцать сотых дракона. Недурственно, скажу я вам!
Сердце у Евы прыгало и колотилось:
– Отпустите меня!
– Отпущу. Но вначале давай кое-что выясним! Ты кто? Ну помимо того, что Никто Никаковна?
– Человек! – опять огрызнулась Ева.
Это была вторая попытка грубости, но Павел Андреевич услышал её по-своему и радостно заулыбался:
– Значит, не сказочник и не под мороком? Я почему-то так сразу и подумал. А откуда у тебя, позволь поинтересоваться, рыжьё?
– Нет у меня никакого рыжья!
– Нет, дорогая моя, магия у тебя имеется. Иначе бы ты в этот вагон никак не попала. Причём не зелёная магия, а именно жёлтая, запретная, что нас, собственно, и заинтересовало… – тут Павел Андреевич, точно извиняясь, оглянулся на своих спутников.
Те сидели далековато, но явно не пропускали ни слова из их разговора. На гиганте с мраморным лицом это никак не отражалось. Его волновал только контейнер у его ног и, пожалуй, тубус. Человек-помидор же был важен, как языческий божок, которому кровью мажут губы. Спиной улавливая его настроение, Звенидраг изредка оглядывался и успокаивал его волнообразными движениями рук, как заклинатель змей свою самую сердитую гадюку.
– Всё же я думаю, что у тебя не обычное рыжьё… То есть, конечно, рыжьё в основе своей, но очень-очень слабо разведённое. Откуда оно у тебя, вот вопрос?
Ева жалобно распахнула глаза и замотала головой, показывая, что понятия не имеет. У каждой девушки есть соответствующее выражение лица, натренированное школой. Обычно оно применяется, когда девушку спрашивают, сколько будет 7,293 в квадрате, или просят перечислить все малые реки России.
Евины гримасы – надо сказать, убедительные – не произвели на Звенидрага особого впечатления. Он высматривал в её лице что-то своё, одному ему понятное. Несколько долгих секунд он внимательно вглядывался в ту точку над её бровями, которую человек, когда злится, трёт пальцем, а потом мягко произнёс:
– Ведь ты не маг, не волшебница, верно?..
– Н-нет.
Звенидраг успокаивающе вздохнул:
– Охотно верю! И откуда у тебя рыжьё, тоже не знаешь?
– Нет!
Павел Андреевич радостно закивал, очень довольный её ответом, и оглянулся на языческого божка.
– Вот и я говорю: откуда тебе знать? – громко, словно подсказывая Еве, какой версии придерживаться, произнёс он. – Может, ты её от бабушки получила? Или там подобрала на улице какой-нибудь предмет, пропитанный жёлтой магией… Веретено там какое-нибудь… Всякое, знаешь ли, бывает… А тут электричка… Ты переживала, боялась опоздать, случайно толкнулась в нужную дверь – и всплеск магии привёл тебя сюда!
Ева сопела, окончательно сбитая с толку. Звенидраг же, всё уже себе объяснивший, смотрел на неё добрыми глазами.
– Знаешь, как мы с тобой поступим? – соображая, он пожевал губами. – Ты куда едешь? В школу?
– Да.
– Вот и замечательно! Примерно… э-э… через двенадцать минут ты приедешь в Магскву…
– В Магскву? – удивилась Ева.
– Да. У вас Москва, а у нас Магсква. Всё очень просто! Два города, но на самом деле один. Но не важно… ты выйдешь из вагона и обо всём забудешь. И как попала в вагон, и про наш разговор. В конце концов, человек не обязан помнить все электрички в своей жизни, особенно если ездит каждый день. Так или иначе происходит суммирование впечатлений… Наложим вчерашние воспоминания, продублируем – и всё будет чудесно… Ты согласна?
– Отличная идея! – сказала Ева с энтузиазмом. Только бы отделаться от этого городского сумасшедшего, а там уж пусть говорит что хочет.
Павел Андреевич радостно закивал, одобряя её сознательность, протянул руку, растопырил пальцы и собрался уже мягко коснуться лба Евы, но тут… из широкого рукава его куртки выползло непонятное существо. Толстое, жёлтое, окрашенное как шмель, с коротким полосатым хвостом, пушистыми лапами и мордочкой котёнка… Шмель с мордочкой котёнка?! Мама, я же просила тебя никогда не покупать грибы у незнакомых старушек! Хоть они и бедные, хоть и у станции стоят, но НЕ ПОКУПАЙ!
Самого Звенидрага появление шмеля удивило не меньше, чем Еву. Даже, пожалуй, больше. Не пытаясь схватить шмеля, он застыл. Свободной рукой схватился за карман и вытащил маленький контейнер. Контейнер был закрыт, и надёжно, но учёного это не ввело в заблуждение. Он коснулся контейнером щеки и простонал:
– Так и есть! Горячий! Он расплавил пластик! Надо было использовать керамику!.. Помоги мне открыть крышку! Не делай резких движений! – умоляюще зашипел он углом рта.
– А вы рукой его возьмите! – посоветовала Ева.
– Разве его удержишь рукой, если он не захочет? Контейнер, быстро! Если накрыть, он сразу не вылезет… А потом контейнер охлаждать, охлаждать…
Загадочное существо издало недовольный мяукающий звук. Прогреваясь, заработало крыльями, неторопливо, как вертолёт, оторвалось от рукава и, разом набрав скорость, врезалось в стекло вагона. В том месте, где оно ударилось в стекло, что-то золотисто полыхнуло. Существо развернулось и, отчаянно работая крыльями, врезалось в стекло напротив. Ещё одна вспышка!
– Не может расплавить! Ну почему я не использовал хотя бы стекло?! – простонал Павел Андреевич.
Летающий кот попытался вцепиться в окно когтями. Неважная идея! Удержаться у него не получилось. Кот съехал по стеклу вниз, уселся на пустой скамье и принялся чесаться задней лапой. Когда он чесался, шерсть заливало сияние, но не такое яркое, как когда он бился о стекло.
– Тшш! – зашипел Звенидраг, за руку притягивая Еву к себе. – Умоляю: не напугай! Мы его потом не поймаем!..
– Кто это? – спросила Ева.
– В разных культурах разные названия. Пчелокот, осокот, осомяв… У нас он котошмель. Крайне редкий вид!
Не договорив, Звенидраг распахнул крышку и, отчаянно вскрикнув, бросился на котошмеля, пытаясь накрыть его контейнером. Котошмель заметался по вагону, ударяясь о стёкла и озаряя электричку вспышками. Павел Андреевич рванулся за ним, но остановился и безнадёжно опустил руку с контейнером. Какое тут поймать! Тут и глазом не уследишь! Котошмель врезался в стекло ещё с полсотни раз и, наполовину оглушённый, рухнул на скамью рядом с Евой. Ева присела рядом на корточки. Котошмель, следивший за ней глазами, выгнул спину и зашипел.
– Боишься меня? Я тоже тебя боюсь! – призналась Ева. – Котов я видела много, шмелей тоже немало, а вот котов и шмелей вместе…
Котошмель перестал шипеть и стал слушать её голос. У него была смешная маленькая мордочка с торчащими усами. И уши с кисточками как у рыси.