У античного мира другая проблема. Юлька говорит, что мак, а значит, и опиум, ещё с крито-микенских времён в большом почёте. Не исключено, что и пифии того самого Дельфийского оракула свою пророческую околесицу как раз под опиумом несут, а не под анашой. Хоть это и маловероятно, поскольку античный опиум для курения приспособлен хреново, но всё-же курят и его, так что, учитывая давнишние маковые симпатии греков — не исключено. Наши "коринфянки" тоже абсолютно не по этой части и в эти секреты тех дельфийских пифий не посвящены, так что внятно по этому вопросу просветить нас тоже не могут. Народ же античный настолько уже привык воспринимать опиум как нормальное снотворное, что находятся и такие альтернативно одарённые мамаши, которые и мелким детям эту дрянь дают вместо соски — ага, чтобы поменьше ревели, да поскорее засыпали. Вот так, млять, и вырастают предрасположенные к опиумной наркомании! Не все, хвала богам, даже не большинство, далеко не большинство, но в целом по общему поголовью не так уж и мало. Разъясняем, конечно, и знахарям, и самим массам, кого только охватить в состоянии, санбюллетень на эту тему издали и весьма приличным тиражом напечатали, распространив по всем общинам, но разве переломишь сей секунд многовековой обычай?
— Ты что, блистательный, хочешь вообще весь наш Большой Совет выставить на посмешище перед всем народом? — раздался голос Велтура.
— И почему же на посмешище, досточтимый? — этого нашего запрещальщика, по всей видимости, законотворческий зуд не оставляет и в перерыв.
— О боги! Максим, ну объясни ему ты! У меня, млять, слов приличных для этого ходячего стихийного бедствия уже ни хрена не осталось! — то, что шурин уже выражается по-русски, не стесняясь присутствия не посвящённых и не владеющих языком — явный и наглядный признак того, до какой степени его достали, и тут уж надо его выручать.
— Что и кому ты на этот раз хочешь запретить, блистательный? — спрашиваю это родовитое чудо без перьев на общепринятом турдетанском.
— Ну, почему же сразу запретить? Восстановить попранную справедливость!
— Даже так? И кто же это уже успел её попрать?
— Ну, ещё не успели, но если не принять немедленных мер, то это непременно случится и может привести к ещё одной нелепой трагедии!
— Да не юли ты, блистательный, вкруг, да около. Говори дело, времени же мало.
— Ну, ты же понимаешь, досточтимый, что несчастная невеста будет опозорена на всю оставшуюся жизнь, если не принять мер по спасению её репутации. Ну сам посуди, разве она виновата в трагической гибели своего жениха?
— Ты что, Тутелу эту имеешь в виду? — я едва удержался от хохота.
— Ну конечно же! Разве можно допустить, чтобы дочь благородного семейства оказалась обесчещенной как какая-то портовая потаскуха?
Эта непутёвая Тутела, короче говоря, избалованная донельзя дочурка хоть и не "блистательного", но достаточно именитого семейства, была завсегдатайкой всех тусовок рузировской свиты и по слухам не отличалась на них особой тяжестью поведения. Где-то за пару дней до этого ДТП с тем наркошей она была с ним официально помолвлена, через месяц свадьба уже назначена, что для знатных семейств подозрительно короткий срок, так что это уже и само-то по себе дало немалые основания для пересудов. И тут ещё это чудо под опиумным кайфом въезжает на скаку в мильный столб на дороге и зарабатывает свою законную премию Дарвина, а с этой прошмандовкой случается истерика и выкидыш — на третьем месяце интересного положения, как говорится, она оказалась. И по слухам, не от въехавшего в столб наркоши, а от Рузира. Слухи, конечно, к делу тут не подошьёшь, хотя агентура нашего главного мента ошибается редко, но это-то уже тонкости, а спалилась та дурында на толстости. Свидетелей столько, что замять инцидент невозможно в принципе, и хотя от физических последствий своего легкомыслия она, можно сказать, благополучно избавилась, ущерб ейной репутации нанесён непоправимый.
— И чем же тут может помочь её горю Большой Совет?
— Как чем? Постановлением, конечно, о защите чести и доброго имени дочери благородного и уважаемого семейства, дабы никто не смел подвергать её оскорблениям и распускать порочащие её достоинство сплетни, а тот, кто решит взять её в жёны, мог не бояться бесчестья.
— И как ты это себе представляешь, блистательный? — поинтересовался я, когда прокашлялся, поперхнувшись дымом сигариллы, — Прежде всего первого же, кто рискнёт предложить такое постановление, засмеют на самом Совете. Ты готов стать посмешищем?
— Вот поэтому мне и нужна поддержка людей влиятельных и авторитетных.
— Только не в этом. Засмеют всех, предложивших эту глупость, невзирая ни на какой авторитет, и будут абсолютно правы. Все же прекрасно понимают, что если Совет примет и обнародует такое постановление, над ним будет смеяться весь город, а спустя несколько дней и все окрестные общины. А через неделю или две — и вся страна.
— А вот это, досточтимый, необходимо строго запретить! Как можно допустить подобное неуважение к собранию достойнейших?
— Вот поэтому Совет и не станет выставлять себя на посмешище перед народом, — ответил я ему, когда мы с Велтуром отсмеялись, — Как ты представляешь себе запретить смеяться над глупостями, когда городская стража будет смеяться и сама вместе со всеми? И ладно бы ещё это хоть как-то помогло этой опозоренной дурочке, но ведь наоборот же, будут только ещё больше смеяться и над ней. Самое лучшее, что можно для неё сделать, это просто отмолчаться и всем нам, и её семейству, и тогда молва уляжется быстрее. А то, чего хочешь ты, только усилит пересуды и сильнее отравит ей всю её дальнейшую жизнь.
— Но почему ты так считаешь? Разве не было принято подобное постановление в римском сенате? Если уж там это было сделано, как я слыхал, для какой-то непотребной девки самой скверной репутации, то тем более достойна этого и дочь благородной семьи!
— Фецения Гиспала шесть лет назад? — мы с шурином ошалело переглянулись и сложились пополам от хохота.
— И что же тут смешного, досточтимые?
— Ты разве не знаешь, блистательный, чем кончилось для неё это дело? Ничем хорошим, уверяю тебя. Никто из достойных римлян так и не пожелал взять эту Фецению в жёны, несмотря на постановление сената о наделении этой шлюхи кроме очень хорошего по римским меркам состояния ещё и безупречной репутацией. Года четыре назад по моим сведениям она отчаялась найти достойного жениха и вышла замуж за какого-то запойного забулдыгу, а тот, дорвавшись до её денег, спился окончательно и через год сдох, но за этот год успел и половину её денег спустить, и ребёнка ей сделать, такого же бестолкового, как был сам. Теперь она такая тем более никому толковому не нужна. Пару лет назад запила с горя сама и пустилась снова во все тяжкие. Как видишь, не очень-то помогло опозоренной шлюхе даже постановление сената о её непорочности, так что абсолютно напрасно ты так уверен, блистательный, в чудодейственной силе подобных постановлений.
Я ведь упоминал уже о римских Вакханалиях и о письме патрона, в котором тот поведал мне и о подробностях принятия сенатом этого маразматического постановления? Он сам над ним ржал, как и все его собратья-заднескамеечники, а ведь это хоть и не самая влиятельная, но по численности наибольшая часть сената. А ведь принятое постановление предстояло ещё ратифицировать Собранием для его вступления в законную силу, да и сам характер дела предполагал его широкую огласку, и если смеялась добрая половина сената, то с чего бы и простым горожанам реагировать на этот маразм иначе? Мы тогда, прочитав письмо, посмеялись тоже, Юлька нашла описание этого казуса у Тита Ливия, где о смехе в сенате дипломатично умолчано, но и само отсутствие какого бы то ни было продолжения той истории прозрачно намекает на отсутствие хэппи энда, о котором античные авторы уж точно не умолчали бы. Собственно, для меня это было очевидно и так, по логике расклада, и дальнейшие подробности меня уже не интересовали, но профессиональное любопытство нашей исторички не давало ей покоя, и по её просьбе я всё-же напряг патрона запросом на эту тему. В полученном от него ответе меня несколько удивило только одно — что шалава всё ещё вообще жива. По идее, уцелевшие от арестов и судилищ вакханутые должны были устроить на неё натуральную охоту за то, что заложила их и стала причиной репрессий, а какой там у тех среднереспубликанских римлян механизм защиты свидетелей, когда у них там и полиции-то обыкновенной ни хрена нет? Тем не менее, оказалось, что жива ещё, как ни странно, но результативность того сенатского постановления о реабилитации бывшей шлюхи — в точности как я и ожидал, так что если Юлька ждала чего-то иного, то её постиг облом. Но бабы есть бабы, среди них многие склонны наивно верить в эффективность тех государственных запретов и постановлений, иногда вот и историчнейшую нашу куда-то в ту сторону заносит. Но этот-то — мужик, да ещё и в годах, да ещё и из родовитой знати с её потомственным управленческим опытом, так что мог бы и сам понимать такие вещи…
Он, правда, не знает о последующих событиях Поздней Республики и Империи, когда римская элита уже и без всяких Вакханалий пустится во все тяжкие, и многим бабам из нобильских семеек наверняка захотелось бы восстановить их подмоченную репутацию таким же манером — благо, и прецедент на это есть, и связей семейных, чтобы сенат на это настропалить, тоже хватало у многих. Да только ведь так и не стал этот казус с Феценией Гиспалой прецедентом для множества подражаний, а так и остался единичным случаем, в юридической практике уникальным. Видимо, не впечатляли результаты и не вдохновляли на подражания. Настолько не вдохновляли, что даже бабы, в среднем в гораздо большей степени склонные верить во всемогущество власти, в данном случае не вдохновились. Так что чем меньше будут судачить и чем скорее переключатся на другие новости, посвежее, тем лучше будет реально для самой же родовитой прошмандовки. Головой, млять, нужно было думать своевременно, а не клитором!
Но это, конечно, официозная позиция, а если в тонкости вникнуть, так тут уже и тревожный звоночек просматривается — ага, с учётом нашего послезнания. На самом-то ведь деле думала-то дурында наверняка и башкой своей тоже, а то, что мозги в той ейной башке недалеко от птичьих ушли — вопрос уже другой. У крестьянского народа во многом и элита его такая же — молодняк владельца виллы видит вокруг себя всё то же самое, что и сверстники из соседней деревни, да и общаются же они меж собой постоянно. Наблюдая за домашней живностью, уже сопливые подростки прекрасно знают, откуда берутся дети, и дурацкие сказки о приносящем детей аисте с ними хрен прокатят. Собственно, правды от них никто и не скрывает, так что осведомлённость у них уж всяко повыше, чем у девок из джентльменских семейств викторианской Англии или тургеневских барышень. И если эта непутёвая Тутела, залетев, за целый месяц с лишним так и не соизволила избавиться от проблемы втихаря, значит, проблемой этот залёт не считала и избавляться не собиралась, а собиралась рожать. Кто-нибудь верит, что от этого никчемного наркоши, который в той рузировской свите был на положении шестёрки? Гораздо вероятнее пристройка замуж за холуя залетевшей любовницы признанного доминанта для соблюдения политесов, да вот незадача — сгинул холуй в случайном ДТП, так и не успев исполнить своё предназначение, а замены ему на такой случай не оказалось. Но это ведь что значит, если вдуматься? А то, что метила-то эта прошмандовка в эдакие узаконенные фаворитки царского наследника и будущего царя. А фаворитизм как явление для каких монархий вообще-то характерен? Уж всяко не для бутафорских вроде нашей, а для вполне самовластных. Рузир явно мечтает о нормальной по античным понятиям ничем не ограниченной царской власти, и компания его наверняка бредит перспективой головокружительной карьеры придворных жополизов, и такие же настроения во всей их тусовке. Млять, а ведь Миликон не вечен, и наследничек его намерен стать для нас ходячей проблемой, от которой как бы не пришлось запасаться табакеркой поувесистее!
— А ещё, досточтимый, необходимо строго запретить разнузданное поведение греческих блудниц и тех легкомысленных девиц, которых они учат своим непотребным замашкам! Слыханное ли дело — разъезжать на колеснице с коротким подолом?
— Ты намекаешь на Гавию? — за гетерой-лузитанкой такое водилось.
— Ну конечно же! И ладно бы ещё эта развратница каталась в таком виде где-то на загородных пустошах, но ведь она же позволяет себе это и в самом городе, привлекая к себе внимание бесстыдно обнажёнными ногами! И как же тут, глядя на это, оставаться в рамках приличий порядочным дочерям уважаемых семейств? И напрасно вы позволяете учиться вместе с вашими детьми и ученицам этих развратных гречанок. Говорят, в лагере уже не только они, но и вообще все девчонки разгуливают уже с короткими подолами на глазах и у сверстников, и у солдатни? Вот оно, влияние греческого разврата!
— Не там ты разврат ищешь, блистательный. Длинный подол неудобен и только мешает при военных упражнениях. Поэтому на военных занятиях в лагере его никто и не носит. Но где ты видел хотя бы одну из них с коротким подолом вне лагеря? И назови мне хоть одну из них, которая бы спуталась с негодной компанией и вляпалась в нехорошую историю. В то же время кое-кому не помешал спутаться и вляпаться и длинный подол. И как ты сам думаешь, у кого теперь будет больше проблем с достойным замужеством?
— Так разве же это справедливо? Какие-то простолюдинки, подобранные где-то в глухих деревнях и воспитанные распутными гречанками, сами чуть не ставшие такими же распутницами, найдут себе достойных мужей и будут считаться вполне приличными женщинами, а дочь благородных родителей из-за одной единственной ошибки рискует не выйти замуж вообще или выйти за недостойного!
— Какова ошибка, блистательный, таковы и последствия, и это, я считаю, вполне справедливо. Ведь знала же, чем рискует? Не могла не знать. А раз знала, но всё-же пошла на этот риск — кто ей теперь виноват в последствиях? Пусть теперь молит Иуну о милости и радуется, если её такую — с неизбежным позором на свою голову — возьмёт хоть кто-то.
Поразительно просто, до какой степени эта избалованная "золотая молодёжь" бывает убеждена в своей абсолютной безнаказанности, вытворяя всё, что только их левой пятке вздумается. В основном в расчёте на родственный блат, на семейные связи, да ещё на сословную солидарность, а эта в данном случае — на высокопоставленного любовника, реальное могущество которого она сильно переоценила. Считала, что ей можно всё, и за её родовитость её и такую возьмут? Ну, пусть теперь поищет такого — из числа тех, кого и сама считает достойными, конечно — кто её и такую возьмёт. А когда хрен найдёт сама — пусть она любовничка поднапряжёт, заодно и его дутое всемогущество дискредитировав, когда окажется, что окромя шестёрок-жополизов ни для кого он не такой авторитет, чтобы позориться ему в угоду. Вот тогда и поглядим мы на неё, когда обломится во всех своих расчётах. Судьба оступившейся бестолочи — быть наглядным предостережением для тех прочих, кто ещё не оступился и в состоянии одуматься. И уж всяко не в длине подола тут дело, а в породе и в воспитании. Вот нехрен быть обезьяной, легко ведущейся на дешёвые понты и живущей по сути дела ради понтов…
После перерыва наконец-то занялись делом. Поздняя осень у нас на дворе, и в Бетике, включая и сопредельную территорию, и Гадес, эпидемия брюшного тифа сошла на нет. Кому суждено было от неё помереть — померли, кому суждено было переболеть — переболели, и о новых заболеваниях, вроде бы, сведений не поступало. Некоторые у нас в Большом Совете, посчитав, что опасность миновала, настаивали на отмене этого довольно обременительного для страны и торговли карантина. Наташка же предупредила, что для тифа характерно утихать на зиму, но возвращаться по весне, так что рано ещё радоваться и расслабляться. Да и Юлька напомнила, что в Италии эпидемия и на следующий год ещё продолжится. Поэтому на сохранении карантина мы упёрлись рогом, согласившись лишь на смягчение его условий до середины весны и оговорив их немедленное восстановление во всей строгости и посреди зимы в случае малейшего проникновения болезни. Конечно, все устали от карантина, и с ума сходить абсолютно незачем, но и расслабляться в натуре рано. Более того, по весне карантин придётся распространить и вдоль всей нашей морской границы на западе, поскольку будет возможен занос заразы с кораблей плывущих на север гадесских фиников. А с учётом её вполне возможного заноса и в Олисипо, нужна полная готовность к введению карантина и на нашей северной границе в низовьях долины Тага. И пожалуй, есть смысл предупредить о возможной опасности и власти Олисипо, и Ликута. У себя-то они карантин едва ли введут, дисциплина не та, но это уже их дело, а наше дело — предупредить, дабы пеняли потом в случае чего на себя и своё раззвиздяйство, а не на нас.
Перспектива, естественно, не обрадовала вождей тамошних общин, но и крыть им было нечем. Несколько мелких вспышек болезни со смертельными исходами были уже известны всем, поскольку ни один случай не замалчивался, а обо всех их сообщалось, и по каждому после его устранения проводился подробный разбор полётов. Наслышаны все и о ситуёвине в Бетике, и никому, конечно, не хочется такой же по нашу сторону лимеса. Так что покряхтели вожди, поворчали, но особо против карантина по весне в своих общинах не возражали. Вот что вызвало дискуссию, так это вопрос о предупреждении ликутовских лузитан. Некоторые предлагали не только не предупреждать их, но и самим организовать им гарантированный занос заразы и эпидемию, и дело чуть было не дошло до скандала с вождями наших лузитан, которым это предложение, конечно, не понравилось. Хотя сама логика-то его понятна. Официально-то ведь Ликут для нашего государства — вражина ещё тот, и ослабить его формально очень даже в наших интересах. О том же, что вот эти наши с ним формально враждебные отношения на самом деле не столь просты и однозначны, а конфликты — преимущественно договорные спектакли для римлян и простофиль, знает у нас, как и у него, лишь узкий круг посвящённых. И естественно, отвечая на это дурацкое предложение бактериологической войны, мы этого фактора реальной дружбы с Ликутом и не думали озвучивать перед всем Советом, а мотивировали отказ как уже вполне наглядно продемонстрированным неудовольствием своих лузитан и недопустимостью конфликта с ними внутри страны, так и тем, что "и вообще это не наши методы". Пострелять в чистом поле, порубить, да на сучьях поразвесить на хрен этих разбойников, если понадобится, а кого-то и в рабов обратить — это другое дело, на войне — как на войне, а вот так, болезнью моровой втихаря истреблять — так не делается. В результате скандал утих в зародыше, так и не разгоревшись, а лузитанские вожди, лязгнув мечами и фалькатами, поклялись, что на честной войне как не ржавело за их соплеменниками поддержать турдетанских сограждан до сих пор, так не заржавеет и впредь.