Я становлюсь совсем неподвижной, похоже, что впадаю в торн, как те кролики с Уотершипского холма и могу только смотреть сквозь мутную пелену и вижу свои руки, испуганно вскинутые- тоненькие как прутики, хилые, не способные ни от чего защитить, и мама несется на меня, неумолимо, но в последний момент огибает по какой- то невообразимой дерганной дуге и врезается в шкаф позади. Там она замирает на какое-то время вне поля моего зрения, я слышу только ее дыхание, больше похожее на глухой утробный собачий рык, затем она снова появляется, растерянно крадется вдоль стены, все также гротескно дергаясь.
Только бы не окно, думаю я. Всегда боюсь, что мама может нечаянно выпасть, - это еще одна причина, почему шторы плотно задернуты. Мама добирается до них, обшаривает ткань и вдруг отпрыгивает в сторону. Не знаю почему, но эта преграда, как и некоторые другие, к счастью, всегда оказывалась для нее непреодолимой.
Мама опять находится рядом со мной и стоит, извиваясь в странном танце, пустые глаза ее блуждают, но ни на чем не фокусируются.
-Какого цвета эта чертова волна? - неожиданно кричит она и этим приводит меня в чувство. Я снова способна двигаться и потихоньку отползаю в сторонку, за постель, к выходу из комнаты, не спуская с мамы испуганного взгляда. Это уже не она, я знаю, и дальше будет еще хуже, но в конце концов она успокоится, это я тоже знаю, упадет на пол или на кровать, лучше бы на кровать, вся закаменеет, и вот тогда я возьму влажное полотенце, оботру ее, приведу в порядок, как смогу, покормлю ее теплым бульоном- иногда она не может глотать, но нужно выбрать правильный момент, - а потом... но лекарства больше нет, и эту проблему придется решить.
Я выползаю из спальни, опять растрепанная, будто и не причесывала меня мама и не гладила своими горячими руками, плотно затворяю за собой дверь. Все, что может причинить вред, все, что смогла, я из комнаты вынесла, а взамен набросала одеял, подушек, одежды, и в таком замкнутом мирке мама обитает и ни разу не попыталась его покинуть. А в моем распоряжении вся остальная квартира и весь мир, если я решусь в него выйти, но большую часть времени я провожу в маленькой гардеробной- фактически, это просто большой шкаф, встроенный в стену. Ребенку из моего тогда вполне хватало и этого, - остальной мир был слишком велик и слишком темен для детского разума.
-Ты выздоровеешь, мама, - шепчу я, на слабых, дрожащих ногах направляясь к своей маленькой уютной пещерке, которую я соорудила в шкафу. - Я никуда от тебя не уйду.
Внутри постелен матрас, есть одеяло и подушка, а еще мои куклы и кролик Орех- большой, точная копия настоящего кролика. Раньше был и свет, пока не сгорел весь запас свечей и пока не кончилась зарядка в телефонах, на которых я подолгу разглядывала фотографии из прошлой жизни, в то время как мама шумела в своей комнате. Но темнота в шкафу меня не пугает, больше не пугает- здесь мой маленький мирок, и я верю, что в нем со мной ничего не случится. Весь ужас снаружи, и я давно это поняла. И ужас внутри людей.
-Привет, - говорю я, заползая на матрас, - привет, я Эльза, я Анна. Привет, я Олаф.
Я сворачиваюсь калачиком, обнимаю кролика, прячу свое заплаканное лицо в его мягком мехе. Из маминой спальни доносятся ритмичные удары, какие-то восклицания время от времени- незнакомым, почти нечеловеческим голосом. Не знаю и не хочу знать, что она там делает.
-Поспим немножечко? - шепчу я; слезы никак не останавливаются. - Уходи. Уходи, Огонек, уходи. Уходи, прошу тебя.
Мой папа всегда любил острое, а особенно жгучий красный перец, который называется "огонек". Бывало, мама ставила на стол большую тарелку супа, папа съедал одну- две ложки, а потом брал длинный стручок перца и смачно откусывал. Затем он зажмуривался от удовольствия, открывал рот и делал так: "А-а-а-хх!". А мне в такие моменты он представлялся неким сказочным драконом, и, казалось, сейчас наружу вырвется жаркое, но очень красивое пламя. Меня это прямо завораживало.
Когда я впервые почувствовала исходящий от мамы жар, мне сразу вспомнился этот "огонек", даже не знаю, почему, и таким он для меня и остался, и каждый раз, засыпая, я шептала одну и ту же молитву о том, чтобы огонек ушел.
Теперь в доме и на улице все чаще тихо, все как будто успокоилось, а еще недавно мир и каждая частица меня самой содрогались от звуков, которые могут быть только в кошмарах. Я подолгу лежала зажмурившись, закрыв уши ладошками, но все рано слышала этот бесконечный вой, рычание, крики, плач за стенами, за окнами, везде. Но все проходит. Сейчас редко кого можно увидеть и услышать, если не считать Лешки.
Лешка, мой сосед снизу и одноклассник появился несколько дней назад с той стороны, где окна у нас выходят не во двор, а на улицу, то есть, его можно увидеть с балкона в большой комнате и из окна кухни. Он стоит внизу, на тротуаре четырьмя этажами ниже. Просто стоит в тени высокого клена и ничего не делает, смотрит вверх, и всякий раз, когда я выглядывала, у меня возникало такое чувство, что он пялится прямо на меня, но, может быть, он просто глядит на свои окна, которые под нами.
Весь его вид, то как он стоит там, и его взгляд- все это пугает меня до дрожи в коленках, правда, увидев его в первый раз, я пыталась покричать ему с балкона, позвала его по имени, а потом села с колотящимся сердцем и тихонечко уползла в комнату.
А потом я видела собаку- совершенно случайно, из окна кухни. Собака- большая беспризорная псина- бежала совсем по другой стороне улицы и почти пробежала мимо куда-нибудь по своим делам, но вдруг круто развернулась, перебежала дорогу и бросилась прямо на Лешку- вцепилась ему в ногу и не просто укусила, а начала грызть, жевать. Я завизжала, а собака так же неожиданно отпрыгнула и унеслась прочь.
Самый ужас заключался в том, что Лешка абсолютно не обратил внимание- продолжал стоять, как стоял. Я видела ужасную, но подозрительно бледную рану в прорехе его разорванной брючины, видела кровь на тротуаре, но крови до странности мало, - впрочем, это не то, на что я могла обратить особое внимание. Мне хватило мимолетного взгляда на это... мясо... и на лицо Лешки- пустое, ничуть не изменившееся, страшное.
Позже я кричала, топала, дергалась и извивалась перед окном:
-Пошел вон! Пошел вон отсюда! Убирайся, Лешка! Дурак! Дурак! Ты дурак, Лешка!
Конечно, я зеркалила мамино поведение, но это было вполне естественно. А потом я лежала в своей темной пещерке, изо всех сил обнимая Ореха, долго плакала, никак не могла успокоиться.
На другой стороне улицы- прямо напротив- есть продуктовый магазин, а чуть дальше находится аптека. Я выглядываю в щелочку, слегка отодвинув занавеску, стараюсь не увидеть Лешку внизу. Там тишина и как будто никого нет; двери магазина открыты. Всего лишь выйти во двор, обогнуть дом, перейти дорогу, ну и Лешку обойти. С таким же успехом все это могло бы находиться на другом конце мира.
Я болела. Очень сильно заболела перед тем, как все началось, поэтому моя память о тех событиях хаотична, отрывочна, перемешана с кошмарами. Вероятно, воспоминания были бы точно такими же даже если бы я была абсолютно здорова- слишком многое обрушилось на мозг, больше, чем можно уместить в себе. Но так или иначе.
Помню, что у меня поднялась температура- а до этого я носилась во дворе целый день, радуясь тому, что начались летние каникулы, - и мама дала мне лекарство и сказала, что утром мы пойдем на прием к врачу. Но потом, кажется, мне становилось все хуже, и мама с папой вызывали скорую и никак не могли дозвониться. Я помню все это как сон- обрывки тревожных разговоров, даже крики, тени на стенах при свете ночника. И папа, скорее всего, сам убежал в приемный покой за врачом- больница от нас совсем недалеко. Возможно, впрочем, кое-что из этого мне только мерещилось. Я, например, не могу сказать, когда именно и куда ушел папа, не знаю даже, сколько часов или дней я была в забытьи, но, когда я очнулась на мокрой и измятой постели- с кружащейся головой, с пересохшим горлом и дрожащими конечностями, - в квартире была только мама.
Я проснулась от странных звуков вокруг: за стенами где-то в доме кто-то кричал- тонко и страшно, с недолгими паузами: "И-и-и-и-и-и-и-и-и-и!". На улице тоже кто-то вскрикивал время от времени- монотонно, как птица: "Хоп! Хоп! Хоп!". И непонятные шорохи совсем неподалеку. Но при этом совсем не слышно машин и любых обычных уличных шумов, типичного городского фона, на который обычно даже не обращаешь внимание.
Кошмар продолжился в реальности, и мое сердечко забилось быстро и тревожно.
-Мама! - позвала я тоненьким испуганным голоском.
Никто не отзывался. Дверь моей комнаты была закрыта, воздух застоялся и пах потом, болезнью. Этот шорох. Я бы спряталась под одеяло, но и без того было слишком душно.
-Мама?
Бесконечно долго я собиралась с духом, прежде чем выбралась из постели, понуждаемая страхом и жаждой, тихонько подкралась к двери- босая, растрепанная, во влажной пижаме, - потянула за ручку и выглянула в узкую щелочку. И все время слышала это "И-и-и-и!" и "Хоп! Хоп!" и еще что-то далекое, неопределенное. И шорох- определенно у нас дома- звук с каким рвется бумага.
В коридоре был полумрак; очень долго я собиралась с духом, прежде чем вышла. Дверь в родительскую спальню была приоткрыта, и мне были видны не столько тени, сколько намеки на движение, сотканные из света с переменчивой интенсивностью. И звук доносился оттуда. На цыпочках я прокралась к двери, сама не понимая, отчего так бьется сердце, откуда этот тягучий, прилипчивый страх. Какая-то часть меня уже сообразила, что не все в порядке. Я заглянула в спальню.
Мама была там. Родная, любимая. Страх, так и не дойдя до сознания, немедленно отступил. Ведь мама была здесь, со мной- молодая, красивая, в своем шелковом халате с ярким цветочным принтом, который мне очень нравился. Надежная, домашняя, и значит, все хорошо.
И это мама была причиной странных звуков. Похоже, у нас затеялся ремонт. Вот так все просто, и ничего страшного.
Мама сдирала со стен обои- руками, методично, упорно, - и на полу уже скопилось достаточно бумажного мусора.
-Мама? - позвала я.
-Пф, - вздохнула мама, не оборачиваясь, продолжая отрывать маленькие клочочки там, где обои плохо отходили. - О, Сашка, ты как раз вовремя. Видишь, тут... невозможные, ужасные линии, вот, смотри. А потом пропадают. Так нельзя. А тут вообще ничего нет. Как это? Исчезло... Сашка, подойди-ка ко мне.
-Мама, я... я... - подбежала и обняла, - испугалась...
-Сашка, подойди ко мне.
Я подняла голову.
-Я же здесь.
-Сашка, ты скоро?
-Вот же я!
-Сашка? Ты где? Куда подевалась? Подойди. Я прямо у окна.
Я посмотрела на окно в паре метров от нас, снова на маму.
-Мамочка? - Липкий страх, оказывается, никуда не делся, всплыл на поверхность- тут как тут. И только сейчас я почувствовала сквозь халат, какая же мама горячая. - Ты шутишь, да?
В репрезентации себя я вижу ребенка в его когнитивном развитии во взаимодействии с радикально пошатнувшейся средой, не знающего о проприоцепции, кинестезии, нейронных связях, ни о чем таком. Но ребенку хватало той малой доли информации, которую он был способен воспринять, чтобы на уровне чувств, эмоций, на уровне самого тела начать подозревать, что его мир рушится ко всем чертям. Огонек пришел.
Я все пыталась поймать мамин взгляд, а она смотрела куда угодно, только не на меня. Но то, что я видела в ее глазах, отрешенно обегающих комнату, словно глядящих сквозь предметы и стены, заставляло меня цепенеть. Это был не мамин взгляд, не ее глаза.
-Мамочка, ты заболела, да? У тебя жар. Это я тебя заразила?
-С этой стороны ничего нет, - произнесла мама; голос ее тоже как будто изменился, почти незаметно для слуха. Но ушли куда-то знакомые, родные интонации, исчезла душа. И я вдруг поняла, что и голос больше не мамин. Маму украли, а на ее месте... кто?
Мир всегда рушится в одночасье, и едва ли можно к этому подготовиться.
-Оно хочет воды, - сказала мама; ее руки прекратили метаться по стене, безжизненно повисли, все ее тело в моих объятьях словно окаменело. И пышет жаром, не хуже печки. - Напоите. Или выбросите. Ничего не надо.