— Что с тобой случилось? — спросила Присцилла.
— Госпожа уволила, — пожала плечами та. — Жить нету где. Думаю, что делать.
— Мне нужна служанка, — сказала Присцилла. — Как тебя зовут?
Через минуту рикша вез уже двоих. Женщину звали Мэйли, что означало «прекрасная слива». Родители надеялись на лучшее, но она и до оспы была некрасива, хотя это ничего, она уже привыкла.
— Мэйли, мне нужно найти одну семью, — сказала Прис. — Но я не знаю, как. Женщина умерла четыре месяца назад. Она была горничной в отеле «Рафлз». Ее звали Саомин…
— Я знала Ду Саомин, — кивнула Мэйли. — Она жила с белым мужчиной. Французом. Плохой человек. Много курит опиум. Саомин была полукровка и сирота, иначе бы с ним не спуталась. Жаль, что умерла.
Присцилла воспрянула духом. Поток принес ее к Мэйли, приведет и к детям.
— Да, были дети, — пожала плечами китаянка. — Девочки, маленькие еще. Но я была год в Англии, не знаю новостей. Наверное, подросли, если не умерли. В том районе вода плохая, дети много умирают.
Присцилла схватила ее за руки, сжала.
— Мы можем туда поехать? — спросила она с надеждой. — Ты поможешь мне их найти, Мэйли?
— Темно скоро, — ответила та. — Плохой район. Завтра утром поедем?
Присцилла задумалась. Рикша вез их по набережной, океан сиял глубокой синевой, вокруг проносились другие повозки — с пышно одетыми европейцами, с богатыми китайцами в ярких шелках и парче. Трое высоких сикхов в одеждах из белоснежного муслина стояли у перил и разговаривали, жестикулируя. Прошла очень грациозная малайка в ярко-желтом саронге. От красок и движения рябило в глазах. Потом потемнело, сердце стиснуло.
— Нет, — сказала Присцилла. — Сегодня, сейчас, быстрее.
— Оой! — крикнула Мэйли, и рикша остановился так резко, что всаднику, ехавшему позади, пришлось осадить лошадь. Китаянка что-то объяснила, рикша повернул оглобли повозки. Побежал быстро, а Присцилле все казалось, будто тень Саомин стелется за ними, погоняет, торопит.
Рикша остановился там, где кончалась мостовая, махнул рукой — дальше не проехать. Присцилла попросила его подождать, подобрала юбки, пошла по скользкой грязи.
Дом не выглядел лачугой, но был узок и очень неухожен. Дверь открылась нескоро. Мужчина, явный европеец, был очень худ и по самые глаза зарос неопрятной темной бородой. Он осмотрел их, подозрительно сощурившись.
— Я не вас ждал, — сказал он по-французски. — Чего вам?
— Я жила по соседству, — сказала Мэйли. — Давно. Пришла спросить про Саомин, вашу мертвую женщину.
Щека у француза дернулась, синие глаза сверкнули.
— Я жду важных людей, — сказал он. — Уходите.
Он начал закрывать дверь, но Присцилла выставила вперед ногу.
— Я заплачу, — сказала она. — Я хочу увидеть детей.
Француз облизнул губы.
— Англичанка? — сказал он. — Сколько заплатишь?
— Два фунта.
— Три, — ответил он и, дождавшись ее кивка, посторонился и пропустил их в дом.
Было грязно, в воздухе витал сладковатый дымный запах.
— Опий, — сказала Мэйли, увидев, что Присцилла принюхивается.
— Не ваше дело, — бросил француз, не оборачиваясь. — Эй, вы! Зое, Ирен!
Из-за невысокого бамбукового шкафа вышли две девочки лет пяти-шести, в простых хлопковых платьях, порванных и грязных. Молча встали посреди комнаты. Присцилла смотрела на них с бьющимся сердцем.
— Вот дети, — сказал их отец. — Давайте три фунта и о’ревуар.
Ирис сглотнула. Она смотрела на девочек, осиротевших по ее вине.
— Я бы хотела их забрать, — внезапно вырвалось у нее. — Я удочерю и воспитаю их. Вы, кажется, не сильно этим озабочены.
Француз расхохотался, запрокинув голову. Во рту у него почти не было зубов.
— Я бы с вами, мадам, поторговался, — сказал он, отсмеявшись, — но на этот товар уже есть покупатель. За ними вот-вот придут. Я много должен некоторым уважаемым китайцам, — он отвесил в сторону Мэйли шутовской полупоклон.
— Обратно за шкаф! — рявкнул он девочкам. Младшая вцепилась в сестру, та сверкнула из-под нечесаных волос такими же синими, как у отца, глазами.
— Постойте! — сказала Присцилла. — Сколько вы хотите? Кому вы их собираетесь продать?
— Тут уже дело не в деньгах, — пожал плечами француз. — Говорю же — много задолжал. Если не отдам, китайцы меня на стейк тартар порубят, причем не торопясь.
— Выбор между болью и грехом, — пробормотала Прис. — Зачем им дети? Что с ними будет?
— Откуда я знаю? — огрызнулся он. — Может, тоже удочерить кто хочет. Они вон, на вид почти белые.
— Когда чуть подрастут, в бордель заберут, — сказала Мэйли. — Тут много, есть с совсем молодыми.
— Ну может и так! — крикнул француз. — А мне что делать теперь? Уходите!
— Саомин, — позвала Присцилла. — Саомин!
По стенам прошла рябь. Француз в ужасе огляделся. Темная фигура накрыла его, вобрала в себя, он задушенно закричал.
— Выходите на улицу, — сказала Присцилла девочкам. — Мэйли, выведи их.
— Это тень мамы? — спросила по-французски младшая девочка, показывая на темное облако. — Мама!
И она рванулась через комнату прямо в жуткую черноту. Стон прошел по дому, тень распалась, ушла затихающим всхлипом.
Француз сидел на полу, на лице у него сочились кровью глубокие царапины. Он обнимал дочь и плакал. Протянул руку, позвал: «Зое!» Вторая девочка тоже бросилась в его объятия. Он крепко сжал их и поднял глаза на Присциллу.
— Забирайте их и уходите.
— А вы? — спросила Прис. Он невесело усмехнулся.
— Я буду мертв к утру. Или к концу недели. В лучшем случае — года. Забирайте их и храни вас бог.
В отеле портье с удивлением проводил глазами даму, вышедшую на прогулку в одиночку, а вернувшуюся со служанкой и двумя детьми.
Девочки сидели в в большой эмалированной ванне, как две лохматые куклы, все в синяках, царапинах и въевшейся грязи. Стоя на коленях у ванны, Присцилла расстегнула свои рукава, чтобы не замочить, и при виде ее покрытых подживающими ранками рук девочки наконец проявили интерес.
— С тобой это сделали, потому что ты плохо себя вела? — спросила Зое.
Присцилла кивнула.
— Мама-тень сказала, что ты хорошая, — тихо сказала Ирен.
Присцилла разрыдалась, обняла их сразу обеих — мокрых, грязных, еще почти чужих, но уже прорастающих в ее сердце чувством горячим, острым, нерассуждающим, как в ту минуту, когда, истекая кровью после родов, она прижала к груди крохотное тело своей дочери, и больше никогда ее не увидела.
— Я буду вас очень любить, — пообещала она.
Девочки спали на большой кровати под москитной сеткой, когда Мэйли вернулась, отдала Присцилле чуть полегчавший кошелек и разложила на диване несколько красивых детских саронгов, и один взрослый — красный, как кровь, из плотного шелка с золотым шитьем.
— Мне? — усмехнулась Прис.
— Говорят, даже ноги бинтовать не так больно, как каждый день носить европейский корсет, — покровительственно сказала Мэйли. — Попробуй, госпожа. Будет легко и красиво. И не так жарко.
Присцилла снимала слои плотной одежды, как старую кожу. Тяжело стукнула о пол зашитая в ткань стальная клетка корсета. Прис скользнула в гладкий шелк саронга, улыбнулась. Мэйли поклонилась и ушла в свою комнату.
Рябь прошла по обоям, начала сгущаться. Прис раскрыла ей навстречу руки, ожидая знакомой боли. Но тень Саомин скользнула по ней невесомой лаской, последним прощанием. На секунду она накрыла спящих девочек и растаяла, как облачко тумана.
Присцилла вдруг подумала, что она совсем еще молода, что теперь ни от кого не зависит, что впервые в жизни она свободна. Она может остаться здесь, или уехать с девочками в Англию, в Австралию, в Америку — куда угодно.
Она вышла на балкон, вдохнула ароматный ночной воздух и вздрогнула — в саду под балконом стоял человек, его было хорошо видно в свете окон нижнего этажа. Он приподнял шляпу и поклонился.
— Мистер Монк? — спросила Прис, боясь поверить своим глазам. — Как же вы?.. Что вы здесь делаете?
— Тсс… — сказал Юджин, поднимая к ней руку. — Какой там свет мелькнул в окне! То луч востока, а Присцилла — солнце! О, встань, мое светило, и затми завистливое лунное сиянье!
Это было так глупо и прелестно, что Присцилла смеялась и плакала, стоя в красном саронге на белом балконе в черной-черной тропической ночи.
2. Телец — Я ИМЕЮ
Утверждение, развитие и укрепление. Мягкость, выдержка и женская сила. Созидание, материнство.
♂ Скучать по Птице
Майк Гелприн
Уно выбрался из носовой пазухи, встряхнулся, разминая затекшие за время вахты мускулы. Запрокинув лицо, улыбнулся жёлтому южному солнцу, неторопливо катящемуся к зениту навстречу белому, северному. В тот момент, когда солнечные диски ободьями коснутся друг друга, настанет конец первой вахты, тянущейся от рассвета до полудня и зовущейся утренней. Его вахты, Птицы-1, которого братья называют Уно. Одновременно начнётся вторая вахта, вечерняя.
Птица-2, которого братья называли Дуалом и которому эту вахту предстояло нести, уже спешил вдоль левого гребня на нос. Там, где голова корабеллы заканчивалась и переходила в кожистый бугристый загривок, братья встретились. Привычно обнялись, затем Уно шагнул в сторону, освобождая проход.
— Спокойной вахты, брат, — пожелал Уно. — Передай Птице, что я буду скучать по ней.
— Я передам ей это.
Дуал, преодолев загривок и махнув на прощание рукой, ловко нырнул в пазуху. Обе фразы были неизменными, ими мореходы издревле обменивались при смене вахт. Однако бессмысленными, как большинство ритуальных фраз, эти две никогда не были. Сдавая вахту, мореход и в самом деле начинал скучать по корабелле, так же, как та по нему. Знать, что команда непрестанно думает о ней, для Птицы было важно.
Так они корабеллу назвали — Птицей. Назвали в тот самый день, когда та, будучи ещё детёнышем, завершила отбор команды. Тем же вечером Птица впервые отвалила от причалов Острова Кораблей, а они вчетвером утратили сухопутные имена и, как положено мореходам одной команды, назвались братьями.
Уно постоял с минуту недвижно, понаблюдал, как жёлтое солнце наползает в серо-голубом небе на белое, и неторопливо двинулся вдоль спинного хребта к хвосту. Птица была огромна, величественна, заботлива и надёжна — как и положено зрелой корабелле на пятом году хождения по морям. Уно на мгновение остановился, затем шагнул в сторону, к полупрозрачному, с перламутровыми прожилками и золотистыми складками правому гребню. Гребни шли вдоль спины корабеллы, от загривка до самого хвоста. Или, как говорили мореходы, по палубе вдоль бортов до кормы. На высоте в два с половиной человеческих роста гребни смыкались, создавая над палубой подобие купола. Он надёжно защищал команду от ветра, дождя и града, а заодно от атаки извне, хотя атаковать мореходов не рискнули бы ни сухопутные смельчаки, ни морские удальцы. Выгоды нападение не принесло бы: даже удайся атакующим перебить команду, товар бы корабелла не отдала. И хотя причинить вред ей самой было под стать невозможному, умерла бы вслед за своей семьёй, выбросившись на прибрежные камни.
Уно запустил руки в складки гребня, и тот вздрогнул под его пальцами, а миг спустя Птица ответила на ласку — обдала ладони и запястья мягким влажным теплом.
— Птица моя, — сказал Уно, прижавшись к гребню щекой. — Птичка моя, Птиченька…
Он поцеловал корабеллу и пошагал дальше, кряжистый, бородатый, наголо бритый, с распирающими рукава нательной рубахи узловатыми мышцами. Было Уно под сорок. Чем он занимался до того, как стать мореходом, не знали даже братья. Где взял деньги, чтобы уплатить ловчим свою долю, не знали тоже.
Триал ждал брата на корме. Он сидел, скрестив ноги и привалившись спиной к левому гребню. Поджарый, тонкий в кости, горбоносый и черноглазый Птица-3, в отличие от братьев, не был потомственным мореходом. Долю за него внёс отец, состоятельный столичный вельможа. Как правило, корабли и корабеллы таких, как Триал, в команду не брали, чутьём определяя чужака. Птица-3 стал исключением: морем он грезил с детства, хотя и сам не верил, что удастся когда-либо в него выйти. За торговлю в семье Птицы отвечал он, и он же выбирал очередной маршрут. Морские карты Триал держал в голове, географию Мира Тысячи Островов знал едва ли не наизусть, начиная со столицы в восточной части архипелага и заканчивая населённой полудикими скотоводами Западной Грядой. Плавание в неизведанные южные моря, к островам, на карты не нанесённым, затеял также он. Мореходы рассказывали о южных островах истории удивительные, противоречивые и странные. Некоторые поговаривали, что земли там богаты и плодородны, а островитяне простодушны и дружелюбны, так что за одно плавание можно обогатиться. Иные, напротив, утверждали, что южные моря ядовиты, а аборигены воинственны и коварны. Веры, впрочем, не было ни тем, ни другим, потому что говорили они с чужих слов. Все, кроме братьев Стрел.
Стрела вернулась с юга чудом, обессиленная, едва держащаяся на плаву и с неполной командой на борту. И уже без всякого чуда выбросилась на камни, стоило двоим уцелевшим братьям её покинуть.
Триал вспомнил, как отрешённо, безучастно глядел перед собой Стрела-2, седой, с измождённым лицом старик, и как бросился с прибрежного утёса Стрела-4, совсем ещё юнец. Стрела-2 ненадолго пережил брата, но перед смертью успел рассказать кое-что. По его словам выходило, что южные земли богаты товаром, а аборигены цен на него не знают, не торгуются и отдают чуть ли не даром. О том, что случилось с не вернувшимися братьями, Стрела-2, однако, не сказал ни слова, лишь точил редкие стариковские слёзы по щекам, когда о тех заходила речь.
— Квар ещё не проснулся? — Уно присел рядом с братом на корточки.
— Пока спит.
Квар был самым юным из них четверых. Сын ловчего, он и сам хотел стать ловчим, но корабелла распорядилась иначе. Птица была торговым зверем или, как говорили мореходы — торговым судном. Тем, кого она из множества претендентов выбрала для себя, предстояло стать торговцами. Ни один мореход не станет противиться решению судна — так было испокон, так есть ныне и будет всегда. Квару досталась самая трудная вахта — с полуночи до той минуты, когда на юге восходит жёлтое солнце и делает первый робкий шаг по небосводу навстречу северному. Квар не жаловался, тем более что в ночные часы единение с Птицей было глубже, полнее, чем в дневные. А ещё оттого, что кормилась корабелла ночью, на втором часу четвёртой вахты, под неровным и бледным светом трёх лун. Следить за тем, чтобы она насытилась, было обязанностью Квара.
— Я хочу поговорить с тобой, брат, — сказал Птица-1. — Я волнуюсь за Дуала.
— Я тоже, — признался Триал. — Но мы забрались слишком далеко на юг. Возвращаться нелепо — мы можем достичь суши со дня на день. Дуалу придётся потерпеть, брат. Нам всем придётся.
— Ты уверен?
Триал пожал плечами.
— Если южные земли не выдумка, мы скоро увидим их, — твёрдо сказал он. — А значит, увидим людей и среди них женщин. Дуал выберет любую… Птица чует, вот в чём беда, — задумчиво добавил Триал. — Чует, что Дуал не в себе.
Птица-2 пребывал не в себе вот уже много дней. Принимая у него вахту, Триал всякий раз успокаивал корабеллу, которой состояние Дуала передавалось и которая неизменно начинала тревожиться, рыскать, иногда даже теряя связь с вахтенным и сбиваясь с курса. Женщина была Дуалу необходима, вынужденное воздержание неблагоприятно сказывалось на нём. Птица-2 то замыкался в себе, то срывался, метался, не находя себе места, по палубе. Двое суток в лечебной пазухе не помогли — Птица умела врачевать телесные раны, но не душевные.