Кап-кап.
Кап-как.
Как?
Как оно все случилось? Как было на самом деле?
Как разобраться? Через восемьсот-то лет. Летят капли времени в черный ледяной бурдюк вечности. И ни струйки, ни ручейка обратно. Сто тридцать детей ушли из города, ведомые чертовой дудкой. А, может, и не сто тридцать. Кто же их считал-то? Одним больше, одним меньше. В бедной семье, где семеро по лавкам сидят, и не поймешь, то ли в речке ребенок утонул, то ли за Крысоловом подался. Взять хотя бы бездомного Уви, неизвестно откуда забредшего в Гамельн прошлой зимой, да так и оставшегося жить на старой мельнице. Кому он нужен и кто на него внимание обратит?
А может, все было так.
Крысы ушли из города ночью. Они знали, что Крысолов придет. Не знали только, за ними или за детьми. Но, ушлый народец, рисковать не стали. Под черным, как задница Сатаны, небом шлепали по булыжнику мостовой хлипкими лапками, дрожали розовыми голыми хвостами, уносили в пастишках скудные пожитки.
Дети ушли утром. Зачарованные мелодией, сулящей заманчивые простые радости. Худющий, как некормленый щенок, Мартин - за сдобным калачом, таким, как пробовал однажды на Рождество. Двенадцатилетняя Марта с отчаянно синими, в выгоревших ресницах, глазами - петь в балагане бродячих комедиантов. Лопоухий щербатый Барри - научиться всех оставлять с носом и обводить вокруг пальца. А местный дурачок Петер - просто так, за компанию.
И, приплясывая на кривых тонких ногах, бежал впереди сам Крысолов. Блестела в узких глазах злая искра, летели, развевались в такт липким безумным звукам серебрянной флейты разноцветные лохмотья.
Город бурлил, как гороховая похлебка на огне. Мимо Грима то и дело маршировали детские отряды. Старательно месили летнюю пыль босые ноги. Дети держали в руках кресты и зазженные свечи, размахивали курящимися кадильницами. Тоненькие голоса вразнобой тянули псалмы и доморощенные гимны. Переводчик верещал не переставая.
В Хронокапсуле полным ходом шла видео- и звукозапись. Грим азартно делал стоп-съемку, ловил удачные кадры. Вот какой-то мальчишка в смешных башмаках с загнутыми носами и с кожаными ножнами на боку, важный как генерал, строит свое маленькое войско. А вот старый знакомый Николас верхом на низкорослом ослике. Сидит, почему-то, понурившись, а худой и высокий спутник с серебряным кларнетом или другой какой дудкой что-то недовольно ему выговаривает. Но закончить не успевает, из-за угла высыпает толпа горожан, бросается с криками к Николасу, вопит, тянет руки. Грим прислушивается. Кажется, люди просят кого-то исцелить. А вот давешняя красивая девочка гордо шагает в строю мальчишек. Рядом бежит пацаненок лет семи. Тоже просится в ряды, но его не пускают - мал еще.
Грим замахал было девочке рукой, но вовремя сообразил, что она его не видит.
Грим решил перекусить. Попил воды, разломил масляные галеты. На прозрачной стенке капсули появились жирные отпечатки пальцев. Грим попытался стереть их рукавом. Получилось только хуже. Выйти бы сейчас, размять ноги. Жалко, что невозможно. Ручки на внутренней стороне люка не было. Грим постучал по невидимому пластику. Звук получился глухой, еле слышный.
Отец сразу сказал: "Богоугодное дело", а вот мама не соглашалась ни в какую.
Родители даже поругались из-за нее. Хотя обычно мама отцу не перечила.
- Ты гордиться должна, - кричал отец. - Разуй глаза. Половина городских детей в поход отправляется. Их матери вместо того, чтобы орать, серые рубахи шьют. Господь все видит. Ничего с Мартой не случится.
- Ничего не хочу знать. Сгинет наша Марта. Никуда не пущу, только через мой труп. Два дурака на мою голову: ты и дочка твоя.
Марта тихо сидела в углу, как мышь под веником. Ждала, чем дело кончится. Но про себя решила: "Все равно убегу". В чулане у нее уже была припрятана котомка с сухарями, старыми отцовскими штанами и плотной дерюгой вместо одеяла.
С утра, не обращая внимания на протесты мамы, Марта удирала из дома, встречалась со своим отрядом, куда определил ее один из помощников Николаса. Впереди выступал командир Вольф, младший сын самого что ни на есть благородного рыцаря. И так у него ладно это получалось. Они гордо шли посредине улицы с деревянными крестами и красиво разрисованными вымпелами. Прохожие останавливались поглазеть, кричали вслед, свистели. А однажды сам Николас приехал посмотреть. Вот просто так, запросто. Прошел вдоль рядов, улыбнулся. Марте показалось - лично ей. Аж сердце зашлось. Сказал, что надеется на них. А значит на нее, Марту, тоже.
Как они замечательно пели в тот день: "Со словом божьим нам нет преград".
Марте представлялось, как отряды детей маршируют по каждой улице, сливаются на площади и уже текут дальше, как полноводная река по полям, по лесам, через горы и города. Расступается перед одетым в белые одежды Николасом невозможно синее море и расцветает на горизонте радужное сияние. Вставали вдали золотые купола Иерусалима. Бежали в ужасе бородатые злодеи-сарацины, теряя на ходу кривые сабли. Хотелось скорее в путь.
К походу Марте на башмаки поставили новые заплатки. Накануне мать, вздыхая, испекла лепешек. На серую рубашку, как у всех в отряде, был нашит синий крест. На рассвете, наскоро попрощавшись с родителями, пообещав скоро вернуться, девочка выскользнула за дверь. Небо на востоке было нежно розовое, как вода, в которой постирали окровавленную тряпку. Где-то недалеко пела флейта. Было радостно и страшно. Чуть-чуть, самую малость. Собирались на площади. Не успела Марта пройти и половину пути, как ее окликнули.
- Марта! - посреди улицы стоял Густав. - Я с тобой.
- Кыш! - отмахнулась девочка. - Мал еще.
- Не уйду! Я тоже хочу с вами. Как боженька сказал.
- Сейчас заревет и заорет, - поняла Марта.
Можно было еще развернуться, отвести Густава домой, но с площади уже несло ветром неразборчивых горячечных разговоров, возбуждения, праздника.
- А, ладно. Только не ной потом, - Марта взяла брата за руку.
Кап-кап.
Кап-как.
Как?
Как оно все случилось?
А может быть так? Никто теперь уже не скажет правды. Все кто знал растворились в терпких водах бесконечной реки времени. Остались только сказки. Крысы никуда не ушли. Не решились. Спрятавшись в сырых подвалах, прижимались друг к другу влажными спинами, чесались за нежными ушами, стряхивали на холодные камни нажравшихся крови блох. Блохи цеплялись к подолам платьев, потертым шерстяным чулкам, прятались за отворотами остроносых башмаков. Смыкали острые жвала на бледной, сладко пахнущей коже. Так незаметно черная смерть брала город в осаду. И вот уже на опустевших улицах гремели по мостовой телеги с мертвецами. Вместо смеха поселились за глухо закрытыми ставнями рыдания, а вместо песен - нескончаемые стоны.
Дети не хотели уходить. Им было страшно. Но родные силой выталкивали их за порог, надеясь спасти. Так и брели они на рассвете, еще не проснувшиеся красивая Марта, у которой за три дня умерли трое братишек, худющий Мартин, у которого осталась только слепая бабка, шмыгающий носом Барри с серебряным подсвечником в узелке - единственной дорогой вещью в семье. Дурачок Петер скакал на верхом на палке и размахивал невидимой саблей - ничего не понимая и ни о чем не тревожась.
А впереди вышагивал важно господин Крысолов, обещавший вывести детей в далекую страну, где не свирепствуют болезни и всегда светит солнце. Только на первой же остановке, оставив задремавших кутят у костра и собрав в большой мешок узелки и котомки, с зажатым в руке подсвечником, он шагнул в лесной туман. Мешок, завязанный золотой ленточкой детской мечты, хлопал по худой спине. Выдохнула обиженно крошка флейта и все, затерялся господин, единственный знающий путь в счастливую страну.
Нет, к такому Грим готов не был. Кто изобрел эти чертовы Хронопутешествия? Какой Винтик-и-Шпунтик собрал первую Хронокапсулу? Невозможно, мучительно было смотреть на чужие страдания. Хотелось закрыть глаза и ничего не видеть. Стать слепым и глухим. Закончить эту поездку к чертовой матери.
Не получалось.
Благодаря глупости какого-то доморощенного Суворова, отряды пошли не на Марсель по равнине, а рванули в Альпы. Увидел бы его Грим - придушил бы. Тысячи окоченевших детей брели по обледенелым горным тропам, срывались в пропасти, замерзали от холода по ночам.
Грим смотрел на уже не раз виденную им красивую девочку, он даже имя ее запомнил - Марта, и, сам не замечая этого, матерился сквозь сжатые зубы.
Девочка лихорадочно рылась в котомке, надеялась, что там завалялось что-нибудь съестное. Худенькие руки все скребли и скребли по протертой до прозрачности ткани. Лицо тоже казалось прозрачным, безжалостно обгрызенным голодом.
- Надо было слушаться мамку и остаться дома, - тоскливо вздохнул рядом щербатый пацан.
Марта опустила котомку: "Как ты так можешь говорить! Видел бы сейчас тебя Николас!"
А вот и Николас, потерявший где-то ослика, легок на помине. Уставший и бледный, но, хотя бы, в теплом меховом жакете. Физиономия у него была печальная. И грязная. Двое простуженных телохранителей топали по бокам.
- Сейчас мы остановимся, и ты будешь выступать, - втолковывал Николасу уже знакомый, высокий и кривоногий сопровождающий.
- Не сейчас, - тяжело дышал Николас, - я устал, мне тяжело. Ты говорил, что все будет совсем не так.
Высокий сгреб мальчишку за грудки: "Ты, кажется, забыл, кто здесь все решает. Дети должны идти. И ты дашь им надежду. А если устал, то ведь тебя можно и заменить..."
- Что я должен сказать? - встрепенулся юный пророк. - А потом ты найдешь для меня еду?
- Скажешь, что Генуя совсем близко. - проигнорировал последний вопрос кривоногий. - Что скоро все плохое будет позади. Что надо собрать последние силы и идти быстрее. Пока все не передохли.
Марта продрожала всю ночь под тонкой дерюгой, хотела было протиснуться к одному из немногих костерков, но ее безжалостно отпихнули в сторону, а сил драться за место не было. Кто-то позарился на ее одеяло, попытался стянуть. Марта изо всех сил вцепилась зубами в чужую руку. Прокусила даже сквозь рубашку. От нее отстали. Раньше Марта делила дерюгу со щербатым Барри - вдвоем легче было согреться. Но Барри заболел три дня назад, кашлял страшно, горячий был, как горшок на огне, а вчера утром не проснулся. Марта долго дергала его за руку, потом встала и пошла дальше. Это был уже далеко не первый невставший попутчик.
В начале пути все было не так. Их отряд бодро шагал по проселочным дорогам. Вольф построил их по пять в ряд, так велели помощники Николаса. Они очень бодро шагали, не смотря на жару. Пели, приплясывали, наскоро перекусывали на коротких привалах. В котомках тогда еще было много еды.
Первым скис Густав. Плелся, еле волоча ноги. Потом запросился на руки. Пришлось взять его на закорки.
- Терпи, - выговаривала ему Марта. - Сам напросился. Ты же хотел увидеть Иерусалим.
- Домой хочу, - хныкал Густав. Он уже больше ничего не хотел.
Потом дорога пошла в гору, Марта больше не могла нести брата. А он стал совсем квелый, не мог идти.
В одной из редких деревушек, стоящих на пути, Марта упросила крестьянку приютить Густава.
- Пока мы не вернемся. Господь вам не забудет.
- Зачем мне лишний рот, - отказывалась крестьянка, пытаясь захлопнуть дверь перед их носом.
Марта ухватилась за плохо обструганные доски, кричала, ревела, молила, грозила всеми небесными карами.