— А она что, квадратная?
— Ты… это умникам из магистрата скажи. И святошам. Хотя лучше не надо, — Гессе яростно почесал сгиб локтя. — Чревато. Хочешь, я расскажу тебе еще одну легенду?
Жанна кивнула.
— Однажды я встретил гадалку в портовом кабаке, лет сто назад, — усмехнулся, видя расширившиеся глаза собеседницы, — ну, может быть, десять. Время в тюрьме идет вовсе не так, как на воле. Так вот, это была совершенно мерзостная старуха. И воняло от нее похуже, чем вот сейчас от меня… или твоего коры… судна. Гнилой рыбой и еще чем-то отвратительным, может быть, старостью. И ее все гнали от своих столов и засыпали оскорблениями. А я заглянул ей в глаза… и угостил вином. Не самым лучшим, конечно, но в том кабаке лучшего-то и не было.
Юрген с сожалением вспомнил о той бутылке, которую пришлось пожертвовать тюремщику. Поросятина, хрен с ней, жесткая, а вот выпить бы сейчас не помешало. Интересно, ему позволено последнее желание, или отделались прощальным ужином?
Девушка слушала, затаив дыхание, что узника несколько взбодрило.
— В общем, старуха мне рассказала одну легенду. Когда тебя должны казнить, когда наступает самый край, когда спасения уже нет, нужно нарисовать на полу тюремной камеры лодку, корабль. Тогда он обратится в настоящий и увезет тебя к свободе. Для него не препятствие ни стены, ни цепи, ни стражники. Главное, успеть до полуночи… Я думал, она мне солгала. Посмеялся и забыл. А сегодня вспомнил.
— Тебя… вас должны казнить?
— На рассвете. Отличная приправа к воскресенью. Я бы предложил вам глянуть в окно, чтобы увидеть помост с дровами… Но оно слишком высоко. А на плечах я вас не удержу… сейчас.
Юрген замолчал. Жанна подошла и села рядом. Пахло от нее не затхлой водой и плесенью, а цветами.
— Я не могу, — с безнадежностью в голосе проговорила она. — Существуют правила…
— И исключения из них. Вот что! — осененный мыслью, он ухмыльнулся во весь рот, притянув Жанну за плечи. — Пересылают же свежую малину к королевскому столу… Живую рыбу… и даже лошадей. Давай пошлем по почте меня!
Гостья икнула. Глаза у нее сделались совсем круглыми — как у совы, что жила на стропилах и всю прошлую ночь громким уханьем мешала Юргену спать.
— А об оплате потом договоримся. За мной не пропадет! Хочешь, векселем, а хочешь, этими… тронными деньгами, — он сжал в руке ее теплые, податливые пальцы.
— Но адресат!
— А где живешь ты? Вот и пошлем туда. Давай договор, — напирал Гессе деловито, пока Четвертая не передумала. — Подписывать кровью?
— Не-а, — она, словно сонная, повертела головой. — Введу в корабельный компьютер.
Укладываясь в длинный, обитый мягким ящик для перевозки животных, почти погрузившись в благодатный сон, Юрген спросил, не сдержав прирожденного любопытства:
— А ты Летучему Голландцу кто? Дочь?
— Внучка.
— А он сам?
— Дедушка разводит тюльпаны в Антверпене.
Рука Жанны отдернулась от его щеки. Крышка поехала, закрывая от бывшего узника залитый призрачным светом трюм. И тут же колокола на колокольнях многочисленных церквей стали торжественно и мрачно отбивать полночь.
Тень ангела из Домреми
В ночной корчме за закрытыми ставнями дым стоял коромыслом. На сдвинутых столах валялись неопрятные остатки трапезы и пара дворян, упившихся до положения риз, коптили каганцы и сальные свечи, растыканные без порядка и лада, плавали в лужах осколки расплющенных кувшинов. Какой-нибудь юный священник так представил бы ад, но пировавшие в корчме люди были лишены воображения. Они уже дошли до состояния, когда хочется любить всё, что движется, а плотская сила ему не соответствует… Не надеясь на последнее, и жена, и дочери хозяина, и служанки внезапно исчезли. Английская оккупация приучила всех быть осмотрительными. А кто осмотрительным не был, тот плохо закончил… Впрочем, темноволосый великан-рыцарь, одетый с ног до головы в черное, с волосатыми кистями огромных рук, торчащих из тесных рукавов, и с бледным лицом, заросшим иссиня-черной бородой, особенно страдать и раздумывать по поводу женщин не стал, а просто сходил в овчарню, выломал двери и принес, держа попарно за ноги, белую ярочку. Плюхнул на стол.
Кто в состоянии был еще что-то соображать, придвинулись, глядя, как овечка ерзает между объедками и опивками черными тонкими ножками. Сам же великан расстегнул гульфик и навалился на ярочку, вцепившись могучими пальцами в кудрявое, кисловато воняющее руно и, подтягивая блеющую животинку к себе, ритмично задвигался, точно высаживал тараном ворота. Окружающие столы дворяне громко дышали, держась ладонями за чресла.
Черноволосый, похожий на ангела, паренек, которому едва минуло шестнадцать лет, навалившись грудью на стол, жарко выдохнул чесноком и вином:
— Грешно с бессловесной тварью, надо… вот…
Он пальцами зачерпнул розовое бургундское вино из кувшина и окропил испуганно блеющую овцу:
— Во имя овса, и сена, и винного духа… нарекаю тебя Жанна, — шутка казалась упившемуся мальчишке смешной, и он громко хихикал, брызгая в овцу вином.
Великан оторвался от любовной утехи.
— Гаденыш!
Не приводя себя в порядок, он прыгнул на паренька, уронив того за скамью. Жилистые руки сомкнулись у мальчишки на горле.
Великана потянули за плечи, но это было все равно что раздвинуть окованные железом створы запертых крепостных ворот. Мальчишка молил жалким взглядом то ли о снисхождении, то ли о желании оправдаться.
— Жиль! — завопил один из собутыльников. — Отпусти его! Видишь: он не может говорить.
— Пусть оправдается! — нестройно подхватили другие, темным разумом не желая, чтобы забава превратилась в смертоубийство. Великан разжал руки.
— Так зовут мою сестру, — прошептал дворянчик бескровными губами и стал тереть шею.
— Тогда я женюсь на ней, — Жиль дернул алыми губами. — У меня сейчас как раз нет жены.
Таким образом инцидент был исчерпан, и когда дворяне уже договаривались об очереди на удовольствие и тянулись к собственным гульфикам, Жиль поймал овечку, сбежавшую в угол, за ногу и со словами: «Ненавижу, когда мою женщину бесчестят другие», — наискось вбил нож ей под горло.
У меня не было богатых нарядов и драгоценностей, но немногие наши служанки твердили, что я диво как хороша. Белая кожа, гибкий стан, густые черные волосы, укрывавшие меня вьющимся плащом ниже колен, когда я их распускала. Мы были бедны, но братья подвизались при дворе, и потому я смела надеяться на знатного жениха. В смутных мечтах он приходил ко мне: стройный шатен с очаровательной улыбкой, и мои губы, похожие на спелую вишню, невольно улыбались в ответ. Я и вообразить не могла, какая судьба меня на самом деле ждет. Младший брат Анри, похожий на ангела, нашел мне жениха. Граф Жиль де Рец был видным рыцарем в войске Девы, снявшей осаду с Орлеана и короновавшей в Реймсе нашего милостивого короля. Но когда бургундцы схватили ее и продали англичанам, а король Карл отказался ее выкупить, и Деву сожгли на площади в Руане, как ведьму, Жиль рассорился с королем и удалился в свое поместье, куда мне после брака по доверенности предстояло поехать.
У нас не хватило ни средств, ни времени, чтобы сшить мне подвенечное платье и устроить пир, да и жениха это вряд ли интересовало. Он прислал вместо себя егеря, звероватого, медвежьего облика мужчину, отстоявшего передо мной у алтаря, буркнувшего все положенные слова и после этого тут же увезшего в замок мужа меня и мою молочную сестрицу Анну. Мы с детства были дружны с ней, не госпожа и служанка, а две сестры, между которыми не было тайн. И в этот путь она отправилась со мной по доброй воле.
Муж мой оказался человеком высоким, видным, крепко сложенным. Черный старомодный костюм шел ему, бледное лицо и черные волосы придавали чертам благородство. Если бы не иссиня-черная борода. Говорили, что его бабушкой была итальянка, но все равно эта борода сообщала его благородным чертам нечто дьявольское.
Кроме того, как оказалось, он был женат на мне не первым браком, а вдов. И с первой встречи показался мне едва не стариком, далеко за тридцать. Впрочем, изменить я ничего уже не могла. И потому поручила себя Господу.
В первую ночь мою в замке Жиль, не особенно церемонясь и не расточая слова, лишил меня девственности под скабрезные шутки челяди, и окровавленная простыня была вывешена из башенной бойницы, доказывая мою предсвадебную невинность. Наутро, в награду за стыд и боль, муж подарил мне золотое яблоко, велев всегда носить при себе, и вручил ключи от дома, подтверждая мой статус супруги. А еще привел в погреба и указал на дубовую, окованную железом дверцу.
— Можешь открывать в замке все двери и сундуки, можешь переделывать все по своему желанию, но ежели не мечтаешь расстаться с жизнью — не отпирай эту дверь, хотя ключ от нее на связке есть.
После того Жиль каждый вечер приходил ко мне, и я, согласно его прихоти, покорно раздвигала ноги или подставляла ягодицы, а когда он засыпал, отвалившись, изливала тоску в слезах и молитвах. Еще каждый раз он просил меня показать яблоко и внимательно его осматривал, кивая и что-то бормоча.
Впрочем, через какое-то время интерес супруга ко мне иссяк, и он все больше времени проводил на охоте либо объезжая владения, и мне осталось общество венецианского зеркала и молочной сестрицы Анны…
Мы не скучали, беседуя с ней обо всем и разглядывая утварь в сундуках и платья в гардеробных — разных фасонов и размеров, все больше старые, местами поеденные молью, но все еще красивые. Анна помогала перешивать их под меня, напевая за работой, а мне закрадывались странные мысли, что до меня в этом доме жили многие женщины, и что я сейчас донашиваю за ними гардероб, как когда-то по бедности перешивала под себя рубашки братьев. О новых уборах для меня Жиль не позаботился. Впрочем, разглядывая неприютный замок и немногочисленную челядь, я понимала, что времена его богатства минули безвозвратно.
Одна из отлучек мужа длилась слишком уж долго, замок заливали осенние дожди, грянула распутица, и я поняла, что до первых заморозков он не вернется.
Я предусмотрительно убрала в сундук золотое яблоко и все чаще замирала и задумывалась над вышивкой, и боясь нарушить запрет, и желая его нарушить. Окованная железом дверца снилась мне в страшных снах, мерещилась наяву, и лишь о ней одной могла я с моей Анной говорить.
— Ты скоро захвораешь, сестрица, — раз сказала она. — Может, заглянуть одним глазком за эту дверцу, только одним глазком, и ты успокоишься?
Я кивнула. Я раздала такие задания слугам, чтобы удалить их как можно далее от замковых погребов, и решилась. Анна подсвечивала мне факелом, когда я выбрала ключ, которым до сих пор ничего не отпирала, и вставила в замочную скважину, прежде смазав ее маслом. Ключ легко повернулся, и мы заглянули в длинный, сырой и сводчатый коридор.
Факел могли заметить издалека, потому я велела Анне затушить его и нагребла в горшок углей из очага.
Я шла, обнимая горшок с раскаленными углями, по ледяному, сырому коридору, а за мной поспешала сестрица Анна. Коридор шел под легким уклоном вниз и казался мне бесконечным, но наконец уперся в дубовую, окованную железом дверь, почти такую же, как на входе. Замок был тщательно смазан, ключ повернулся в нем без скрипа и мы, с трудом сдвинув дверь, приникли к щели. Там оказалось неожиданно светло, круглый зал без окон был усажен по стенам пылающими факелами. Горящие смоляные капли падали в бочонки с водой и с шипением гасли. Свод зала поднимался так высоко, что терялся в темноте. Зато прекрасно были видны у дальней стороны зала какие-то бочки, кувшины и патрубки, переплетенные самым странным образом, то и дело выпускающие в воздух шипящие цветные дымы. От одного вида я закашлялась, сестрица Анна вторила мне. По залу разнеслось эхо, и я поспешно зажала рот рукой.
— Светочи, — шепнула Анна. — Кто-то должен их менять. В деревне говорили, в башне живет итальянский колдун. Он делает для графа золото. Уйдем, а?
Я едва не засмеялась, уж кому, как не нам, было знать, что муж мой вовсе не богат.
При малейшей опасности готова была я последовать совету сестрицы. Но ни на скрежет двери, ни на кашель, ни на шепот никто не появился, дымы из сосудов продолжали сипеть и взлетать, и я осмелилась сделать несколько коротких шагов по залу, стискивая связку ключей в потной ладони. Каменное кольцо пола вдоль стены вдруг оборвалось, я покачнулась от испуга и неожиданности и шлепнулась коленями и ладонями на ледяную поверхность. Ключи выпали и проехались вперед. Я потянулась за ними и застыла, ошеломленная. Заключенная в толщу льда, головой в мою сторону лежала женщина. Когда-то она была молода и прекрасна, но черты исказились диким ужасом, платье на груди было растерзанно, точно когтями, и торчала рукоять кинжала, вбитого в сердце. Меня замутило, но я глаз не могла оторвать от страшного зрелища. А сбоку вскрикнула сестрица Анна. Я на четвереньках поползла к ней и увидела еще одну мертвую красавицу подо льдом, лицо ее было лиловым, язык выпал, а шея была сломана…
Очнулась я от благодатного дождичка на лицо. Практичная Анна полила меня из бочки. Сунула мне в руку ключи и передником стала затирать следы рвоты, ползая над мертвецами.
Во льду их было шестеро, шесть мертвых жен Синей Бороды, уложенных звездой ногами друг к другу посередине зала. Одно место оставалось свободным. А в середине этой звезды в граненом хрустальном шаре билось и трепетало алое сердце.
— Уйдем! Скорее! — я встала на подгибающиеся ноги и, опираясь на сестрицу Анну, покинула зал. Мне пришлось отдать ей ключи, чтобы запереть замок, сама я все время промахивалась по скважине.
Путь назад показался бесконечным. Я наваливалась на плечо сестрицы Анны и думала, что вот-вот умру прямо здесь, так и не добравшись до замка.
Я слегла, и испуганная Анна послала за сельской знахаркой. Я лишь надеялась, что среди горячечного бреда не успела рассказать старухе то, что видела.
Через три дня воротился Жиль. Он ворвался ко мне, не взирая на мольбы Анны, и потребовал яблоко.
Я, пошатываясь, добрела до сундука и попыталась поднять крышку. Зато Жиль с легкостью справился с ней, схватил золотой плод, лежащий на самом верху, и стал сосредоточенно осматривать со всех сторон, поднеся к огню в очаге.
— Я приказывал тебе носить его при себе! — рыкнул он. Я сжалась и дрожащим голосом отвечала, что боялась за сохранность яблока, пока болею.
— Не вздумай клеветать на наших слуг и впредь с точностью следуй моим приказам, — муж замахнулся, но бить не стал, бросил яблоко в сундук и вышел. Сестрица Анна помогла мне добраться до постели. Я долго плакала в подушку и расхворалась еще пуще. Потом наступила оттепель, потом ударили морозы, хотя снег еще не ложился.
Я была все еще очень слаба, но подумала, что если спустить мужу его преступления, то Господь отвернется от меня. И когда он по какой-то надобности покинул замок, принялась составлять длинное письмо, благо, грамоте меня обучил вместе с братьями старичок-священник.
В замке в башне имелась голубятня, я, выехав из родного дома, прихватила с собой голубей в плетеной корзине, и иногда отсылала братьям весточки о житье-бытье. Муж смотрел на это сквозь пальцы.
Письмо было почти готово, когда он внезапно вернулся. Я едва успела присыпать песком свежие чернила, свернула пергамент и сунула за корсаж. Немного песку просыпалось на овчину на полу, да и письменные принадлежности я убрать не успела.
— Пишешь шуринам? — Жиль дернул губами. — Жалуешься?
Я сползла со скамьи, преклонив колени, умоляя Господа, чтобы муж не потребовал письмо.
— Нет, что ты!
— Дай сюда.
Я заслонила грудь ладонями. Муж вынул из-за пояса черную плеть со свинцовой каплей на конце и со свистом рассек ею воздух.
— Нет! — сестрица Анна кинулась вперед, и очередной удар пришелся ей по лицу.
Она упала в беспамятстве, обливаясь кровью. Жиль снова поднял плеть.