– Я думала, костей будет больше, – шепчу я ей.
– Мы еще не дошли до гробницы, – объясняет Полин, и ее голос эхом отдается от низкого потолка. – Это пока только галереи. Остались от тех времен, когда у этих туннелей было не такое мрачное назначение.
Туннель вьется и поворачивает, иногда он достаточно широк для двоих, а иногда приходится идти по одному. Вуаль толкает меня в спину, как рукой, вынуждая идти быстрей.
– Знаешь, что хуже места, где водятся призраки? – спрашивает Джейкоб.
И что же?
– Место, откуда нельзя уйти, когда захочешь.
Еще неизвестно, есть ли здесь привидения, – я стараюсь думать это как можно увереннее.
– Как же им тут не быть? – возражает мой друг. – Ты что, забыла Джона Маккензи?
Это был один из шотландских призраков. Он начал бродить по кладбищу и являться людям после того, как вандалы потревожили его кости.
Но может, легенды врут, и он всегда был таким… беспокойным?
– Ага. А здесь все призраки дружелюбные и приветливые, – недовольно бурчит Джейкоб, передразнивая меня, – и просто отлично проводят здесь время.
Мама достает коробочку, на верхней панели которой горят огоньки. Измеритель ЭМП – прибор, которым измеряют колебания электромагнитных полей. Колебания, известные также под названием привидения. Мама включает прибор и водит вдоль стен, но он регистрирует только слабый фон.
Уф! Наконец мы добираемся до конца туннеля и попадаем в небольшой зал, где на стенах висят стеклянные витрины, как в музее. В них листы с текстом и фотографии, рассказывающие, как и почему появились катакомбы. Но мое внимание притягивает дверь – проход с другой стороны.
Над ней каменная плита, на которой высечены французские слова.
ARRÊTE! C’EST ICI
L’EMPIRE DE LA MORT.
– Остановись! – переводит папа, и его голос отражается от тесных каменных стен. – Здесь Царство смерти.
– И совсем не жутко, – бормочет Джейкоб. – И ничуть не зловеще.
– В 1700-е годы, – продолжает свой рассказ папа, обращаясь к камере, которую держит Аннет, – Париж оказался в сложном положении: количество умерших превысило число живых. Парижан негде стало хоронить, кладбища были заполнены и даже переполнены. Нужно было что-то предпринять. Вот тогда и началась переделка катакомб.
– Целых два года, – подхватывает мама, – ушло на то, чтобы переместить останки. Только вообразите эти ночные процессии – по улицам медленно катились телеги, доверху наполненные трупами. Прах шести миллионов человек был перенесен с мест их погребения в туннели под Парижем.
Я все никак не привыкну видеть родителей перед камерой. Это так странно! Они как будто преображаются. Нет, они не превращаются в других людей, просто становятся ярче, красочнее и отчетливее. Та же самая песня, только на другой громкости. Папа – настоящий ученый. Мама – образцовая мечтательница. Вместе «оккультурологи» выглядят просто сногсшибательно. Я фотографирую их, делаю несколько снимков, а папа тем временем продолжает.
– На протяжении десятилетий, – говорит он, – кости мертвецов просто валялись под ногами – прямо здесь, в этих туннелях. Останки сбрасывали сюда, и они лежали грудами и кучами. Так продолжалось до тех пор, пока инженеру Луи-Этьену Эрикару не пришло в голову превратить эту братскую могилу в мавзолей и аккуратно разложить все кости. Это положило начало большим переменам, которые привели к появлению Империи смерти.
Мама взмахивает рукой, как шоумен, отдергивающий занавес.
– Приглашаю вас! Войдем же внутрь!
– Я, пожалуй, подожду здесь, – Джейкоб вдруг очень заинтересовался стеклянными витринами.
Как хочешь, думаю я.
Не оглядываясь, я бегу за съемочной группой. Я не могу слышать шаги Джейкоба, но точно знаю: он рядом, следует за мной по пятам, как тень.
Итак, мы вступаем в царство костей.
Глава шестая
Кости повсюду.
Они сложены штабелями, стены из скелетов поднимаются почти до самого свода. Из костей выложены узоры и формы – волна черепов на фундаменте из берцовых костей. Зловещие орнаменты, я вижу их повсюду. Со всех сторон таращатся пустые глазницы черепов с широко раскрытыми челюстями. Некоторые кости сломаны, другие, как ни странно, кажутся совсем новенькими. Если прищуриться, перестаешь различать отдельные косточки и видишь просто узоры из чего-то серого, бежевого и темно-коричневого – и можно представить, что они каменные, а не костяные.
На стенах пляшут наши тени, я снимаю кадр за кадром, зная, что камера выхватит только то, что правильно, что реально. Правда, реальность сейчас выглядит очень странно. Странно, немного пугающе и почти прекрасно.
– И кошмарно, – подсказывает Джейкоб, – не забудь вставить «кошмарно».
Мы заходим за угол, и вдруг, как по команде, измеритель ЭМП в руках у мамы начинает трещать, потом тоненько завывать. Его писк, будто чей-то зов, эхом проносится по туннелям.
Мама вздрагивает и поспешно выключает прибор.
– Ну вот, – ее голос немного дрожит. – Думаю, это говорит само за себя.
Я поеживаюсь, чувствую себя неуютно. Даже Полин выглядит встревоженной.
– С чего это она вдруг разволновалась? – саркастически замечает Джейкоб. – Потому что спустилась на пять этажей под землю? Или потому, что тут тесно, как в гробу? Или… О, неужели из-за того, что вокруг нас кости шести миллионов человек?
Шесть миллионов – так много, что просто не укладывается в голове.
Двести семьдесят тоже много, но все-таки это можно представить себе. Двести семьдесят – столько костей у человека, когда он рождается. Потом, по мере того, как мы растем, некоторые косточки срастаются, так что у взрослых в скелете двести шесть костей (спасибо, уроки естествознания!).
Итак, если в катакомбах хранятся больше шести миллионов мертвецов, сколько же здесь костей?
Шесть миллионов умножить на двести шесть, будет… Уф, много. Слишком много, так много, что не поместится в объектив камеры. Только представьте: этих костей хватило, чтобы сложить стену в пять футов высотой, которая тянется в каждом из извилистых туннелей, тянущихся под Парижем. Империя смерти огромна, ее жители безымянны и безвестны.
Джейкоб начинает издавать какие-то звуки, и мне требуется целых тридцать секунд, чтобы сообразить: мой друг поет.
«…У скелета кости, кости, кости-косточки везде, у скелета кости, кости, кости-косточки везде…»
– С ума сошел? – шиплю я.
Джейкоб всплескивает руками.
– Просто пытаюсь ко всему относиться с юмором.
Мы продолжаем петлять по туннелям. Хорошо еще, что боковые проходы закрыты железными воротами, и перед нами не лабиринт, а только одна дорога. Потеряться здесь проще простого, думаю я.
– Видите линию вон там, наверху? – папа задает этот вопрос, обращаясь к видеокамерам, но и к нам тоже.
Я поднимаю голову и вижу на потолке жирную черную полосу.
– Раньше, когда здесь не было ни ворот, ни электрического света, это был единственный ориентир, позволявший не заблудиться.
Пытаюсь представить себе, что брожу тут без света, только с масляной лампой или свечой. По коже бегут мурашки. Оказаться в этом дивном месте в темноте – вот, пожалуй, единственное, что может сделать его еще более жутким.
К видеокамере поворачивается мама.
– За прошедшие годы, – говорит она, – в эти туннели спускались многие, кто в поисках убежища, кто из любопытства, и многие терялись в бесчисленных переходах. Некоторые так и не нашли выход. По крайней мере, пока были живы.
Вуаль тяжело ложится мне на плечи, подгоняя, настаивая, чтобы я поскорее перешла, но мне удается удержаться на месте. Я чувствую себя стеклянным ящиком из сна, мир давит на меня со всех сторон. Но я не поддаюсь.
Джейкоб определенно становится сильнее.
Может быть, и я тоже.
– Вон там, – папины слова отдаются эхом: – Там, там, там…
Кое-где на костяных стенах висят каменные таблички, на которых вырезаны изречения о жизни и смерти. Перед одной такой табличкой папа останавливается, и мы с Полин отступаем назад, чтобы наши тени не попали в кадр.
Я поворачиваю голову и едва сдерживаюсь, чтобы не завопить: мне померещилось, что один из черепов на меня смотрит – его пустые глазницы оказались прямо напротив моих глаз. Не успев разобраться, я вскидываю руку, чтобы отмахнуться от светлой, словно отбеленной кости, и…
В то же мгновение Вуаль взлетает к моим пальцам. Как только она касается меня, я слышу приглушенный звук голосов с той стороны, щемяще-печальных, одиноких, растерянных. Кто-то кричит и как будто зовет, я даже почти различаю слова. Я тянусь навстречу.
– Ау! – зовет голос из тьмы. Такой потерянный и одинокий…
Я озираюсь, но, кажется, больше никто его не слышит. Родители идут дальше, Полин смотрит прямо перед собой.
– Кэссиди, – шипит Джейкоб. – Не надо.
Моя рука куда-то проваливается, но я все еще ощущаю Вуаль, она скользит между пальцами, как шелк.
– …s’il vous plaît… – просачивается сквозь тени другой голос. Этот говорит по-французски. Он едва слышен и как будто молит о чем-то.
– …никто не придет… – шепчет третий.
А потом четвертый:
– ПОМОГИТЕ!
Крик раздается так неожиданно и громко, что я отшатываюсь. Нога соскальзывает с камня, и я взмахиваю руками, пытаясь удержаться. Вроде бы мне это удается, но рука касается стены – и проваливается, не встретив сопротивления, как будто стена не из костей, а из тонкой ткани.
Нет, нет, нет, мысленно кричу я, а Вуаль расступается, и я падаю куда-то.
Короткий, резкий удар.
Пронизывающий холод.
Вкус ледяной воды.
Я падаю на четвереньки на холодный каменный пол.
Ладони пронзает боль. На шее маятником раскачивается моя камера.
В туннеле темно, я моргаю, помогая глазам поскорее привыкнуть к темноте. Пока единственный свет, который я вижу, исходит из моей груди. Синевато-белая спиралька светит ярко, но освещает только мою рубашку. Так что не быть мне человеком-фонарем. Самое большое – человеком-светлячком.
Я поднимаюсь на ноги и вытаскиваю из заднего кармана зеркало.
– Джейкоб! – окликаю я, но ответа нет.
Когда глаза наконец привыкают, я замечаю, что здесь есть и другой свет, тусклый и красный. Его источник находится где-то за углом. Как в моей домашней фотолаборатории, когда я проявляю пленку.
Я направляюсь к свету, но вдруг слышу тихий звук, похожий на шаги по песку или камням, и красный свет начинает удаляться.
– Эй! – окликаю я и прибавляю шагу. Но когда заворачиваю за угол, алый огонек уже не виден. Вместо него я нахожу на земле старинный фонарь. От него исходит неровный желтый свет, бросающий тени на кости и черепа, и кажется, что они усмехаются. Гримасничают. Ужасаются.
Я вдруг замечаю, что в туннеле очень тихо и очень пусто.
Но я же слышала призраков, разве нет? Где же они?
За моей спиной в темноте что-то или кто-то бесшумно движется. Но я это чувствую. Пальцы крепче сжимают медальон, я собираюсь с духом, чтобы обернуться, и вдруг слышу голос:
– Кэссиди!
Это Джейкоб. Я вздыхаю с облегчением и оглядываюсь. И вижу злое, очень сердитое лицо.
– Мы вроде договорились этого не делать, – он стоит, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.
– Я и не собиралась, клянусь.
– Ладно, – говорит он. – Тогда давай убираться отсюда, пока ничего…
Снова звук, будто по каменному полу мимо нас прокатился камешек.
– Ты это слышал? – спрашиваю я.
– Может быть, кости оседают, – предполагает Джейкоб, – или это ветер.
Но здесь нет ветра, и мы оба знаем, что это были не кости, особенно когда слышим еще один звук – шаги, кто-то идет. Здесь еще кто-то есть. Я шагаю вперед, но Джейкоб хватает меня за руку.
– У нас же нет карты, – напоминает он.
Он прав. Место здесь соответствует этому же месту в промежутке. Один шаг здесь – то же, что шаг по другую сторону. Если мы уйдем слишком далеко от родителей и телеоператоров, я могу потеряться и в реальном мире. Могу остаться навсегда в этом лабиринте.
Вдруг откуда-то издалека доносится веселый молодой голос, он считает по-французски:
– Un… deux… trois…
– Нет! – Джейкоб хватает меня за руку. Тащит меня назад, уже почти дотянулся до занавеса.
– Подожди, – я пытаюсь освободить руку, а тот голос раздается снова. Но Джейкоб не ослабляет хватку.
– Слушай, – говорит он, – я все понимаю. Ты не можешь с собой справиться. Такова твоя природа или предназначение – называй, как хочешь. Тебе обязательно нужно заглянуть под кровать. Открыть шкаф. Сунуть нос за занавеску. Но включи мозги, Кэсс. Должно же у тебя быть хоть немного здравого смысла. Мы под землей, на глубине больше пятидесяти футов, а вокруг кости и только вот этот фонарь. Я официально напоминаю тебе о двадцать первом правиле дружбы и требую, да, требую, чтобы мы немедленно отсюда убрались. Вместе.
– Окей, – киваю я. – Уходим.
Джейкоб вздыхает с облегчением и хватает занавес. Вуаль идет волнами, разделяется, я следую за ним. Но в последнюю секунду перед тем, как шагнуть за Вуаль, я оглядываюсь и – клянусь! – вижу, как вдоль стены туннеля движется тень, ее очертания светятся красным.
Вуаль исчезает, я падаю, ледяная вода в легких… а потом мир снова становится четким, а свет ярким. Я слышу, как съемочная группа убирает оборудование, по каменному полу цокают каблучки Полин… А вот и голоса родителей, они идут сюда.
Я все еще на коленях, и поспешно подношу к глазам видоискатель камеры. Делаю снимок – арка из черепов вокруг каменной плиты – в тот самый миг, когда из-за угла выбегает мама.
– Кэссиди, – выдыхает она и, обернувшись назад, кричит: – Я ее нашла!
Мне удается улыбнуться.
– Я поснимала тут немного, – мой голос подрагивает, ладони и колени в грязи. – Для шоу.
– Еще бы немного, Кэсс, и… – мрачно говорит Джейкоб. Он прислоняется к стене. Вернее, хочет прислониться. Но, едва коснувшись костей, отскакивает, вздрогнув от отвращения.
Мама внимательно смотрит на меня, потом кивает.
– Твоя увлеченность мне нравится, – она гладит меня по волосам, – но в следующий раз оставайся у нас на виду, ладно?
– Постараюсь, – говорю я, мама целует меня в макушку и помогает встать.
Идя за ней по туннелю, не могу удержаться, чтобы не оглядываться назад, в темноту. Мне все кажется, что я снова увижу там алый свет.
Часть вторая
Озорник
Глава седьмая
У вас когда-нибудь бывало чувство, что за вами следят?
Когда затылок как будто покалывает, и вы догадываетесь, что кто-то взглядом сверлит вам спину?
Мы поднимаемся вверх по лестнице, выходим из туннелей на улицы Парижа, а я все не могу избавиться от этого ощущения. То и дело оглядываюсь, уверенная, что увижу что-то или кого-то. И каждый раз мне кажется, что я чуть-чуть не успела. Зрение начинает играть со мной шутки, теперь уже каждая тень кажется мне живой. Каждое солнечное пятно превращается в подозрительную фигуру.
Я твержу себе, что это ничего не значит. Всего лишь последствия перехода, липкие, как паутина.
Самое время обедать, и мы садимся за стол в летнем кафе прямо посреди тротуара. Все мы, кажется, рады, что выбрались на свежий воздух. Мама и папа обсуждают место следующей съемки – Люксембургский сад, – а я заказываю что-то под названием «крок-месье». Мне приносят круассан с горячим сыром и ветчиной. Обжигающе-горячий сэндвич из круассана помогает согреться и окончательно справиться с ознобом после катакомб. Но все чаще я посматриваю на асфальт, вспоминая, что там внизу, прямо под ногами, город мертвых. Думаю, многие ходят по улицам, даже не подозревая, что в прямом смысле слова ходят по костям.