Тем временем чижик отвлёкся — углядел пропущенную монетку, подскочил к ней бочком, выколупал из трещинки, размолотил в три секунды и склевал. Продолжил уже более спокойно:
— Паршивые, братуха, времена пошли… голодные. Всё больше иностранцы кидают, а у них не мелочь — фигня! Гадость легкомысленная, ни весу, ни вкуса. А то повадились ещё пластиковые фишки кидать. Совсем оборзели! Что я им — игральный автомат?!
— Люди — идиоты.
И не хотел ведь — а вырвалось.
Чижик задумался на миг, замолчал даже. Счастье-то какое. Цвиркнул клювом по граниту, потопорщил пёрышки. Мысленно он и сам наверняка был согласен с таким определением людей, но согласиться вслух не мог, не тот характер. К тому же он-то как раз уверен в неизбывном и вечном антагонизме пород и в том, что никак невозможно порядочной птице согласиться с мнением, высказанном кошкой. Пусть даже очень крупной и тоже бронзовой. Сейчас будет искать аргументы. И найдёт. Чтобы такой — да не нашёл?..
— Блохастик, ты не прав! Ну не все, во всяком случае, клювом отвечаю! Есть и ничего так. Вчера вот один пуговицу кинул. Тяжёлую, медную… — чижик деликатно рыгнул, ковырнул клюв когтем. — Хорошая пуговица, ничего не скажу. Нажористая.
— Летел бы ты… к себе, — лев поморщился. — А то опять решат, что украли.
— И пусть решат! — чижик воинственно встопорщил пёрышки, заблестел ещё фальшивей. — Я, может, легенду создаю, в поте клюва и не покладая крыл, за всех отдуваюсь! О вездесущем и вечно исчезающем чижике! Чижики здесь, пыжики там, чижики здесь, пыжики там…
— Тихо. Идут.
По набережной приближалась новая парочка. Чижик заполошно метнулся между бронзовыми лапами, притаился за левой передней, у края неаккуратного сварочного шва. Запричитал трагическим шёпотом:
— Ну хоть сейчас-то, хоть сейчас-то… засмейся, а?! Чтобы хоть раз их до печёнок! Чтобы знали! И верили! Ну опять же врать будут! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Засмейся, ну что тебе стоит?! Хочешь — я тебе пальчик покажу? Отклюю у кого-нибудь и покажу!
Лев молчал, глядя на противоположную набережную. Просто так молчал, без значения. И глядел просто так, не всматриваясь, не прислушиваясь, не обращая внимания. Искристое пенное вино белой ночи текло над городом, дурманило разум, кружило головы, толкая на безрассудные поступки и фальшивые клятвы. «Я буду любить тебя вечно… Я тебя никогда не забуду… Верь мне… Совершенно безопасно… Я подарю тебе весь мир и фигурные коньки в придачу… Мы будем счастливы…»
Может быть, они и сами верили в то, в чём клялись у его постамента — вино белой ночи коварно, путает мысли, сбивает с толку, и вот уже не понять — где правда, где ложь, а где просто корюшку заворачивали. Люди многого не понимают и не хотят понимать, не видят в упор, даже в самые светлые белые ночи. Он — не человек, он фальшивые клятвы видел всегда — и всегда смеялся над ними.
Только вот он давно уже научился смеяться про себя: легенда легендой, а собственная шкура дороже.
9. Белая ночь и темное пиво (цикл «Мы с тобой одной бронзы»)
Белые ночи Чижик не любил. Впрочем, он вообще много чего не любил, и кое-что даже поболее, чем белые ночи. Темные дни, например. Гадость редкостная! Рассветает хорошо если к полудню, а после трех уже сумерки. Но до них еще полгода, а Чижик был прагматичен и предпочитал не любить то, что ближе. И пока не любил белые ночи, самозабвенно и искренне. Терпеть не мог! И вовсе не потому, что их перламутровое вино, разлитое над городом, дурманило даже медные головы, дарило глупые надежды и пузырилось щекотно, словно мерзкая смесь кислот, которыми давным-давно, ещё в бурные девяностые, придавали его новодельной латуни сходство с благородной бронзовой патиной. Просто именно в их молочном киселе, размазанном над Невою, начинали вдруг шастать по набережнымвсякие-разные пережитки позапрошлого века; словно оно так и надо, словно это в порядке вещей, словно в них по-прежнему кто-то верит! Вроде и не мешают особо, но противно. К тому же они жили не по понятиям и почти никогда не кидали монеток. А это было уже серьезно. Шастать мимо, значит, можно, да? А кинуть монетку — западло? Рука переломится?!
А еще в белые ночи просыпалась Сфинкла…
Сфинклу Чижик не любил уж точно больше белых ночей. Подумаешь, ночь! Гадостно, но хотя бы сожрать не пытается. Сфинкла — дело другое. Сфинкла — не Лев, ее не надо уговаривать хвостиком махнуть, в прошлый раз так махнула — еле увернулся. Злая она. Зазевался — и нету Чижика, опять подумают, что украли. На Сфинклу не подумают. Будет лежать непричемная такая, с каменной довольной мордой. И вот что ей не спится-то? Сфинкс ейный — мужик правильный, чисто-конкретный пацан, слова никому дурного не скажет. На памяти Чижика он и не просыпался ни разу. Лежит себе, словно и на самом деле каменный, а эта… совсем дурная, не понимает, что в ее возрасте просто неприлично быть такой оживленной. И ладно бы только в белые ночи, так ведь нет же! Время моей охоты, говорит, оно тогда наступает, когда мне чего-нибудь охота. И плевать ей с высокого постамента на правила и распорядок. И на понятия тоже плевать. Ни стыда, ни совести, ни понятий. Одно слово — кошка!
Кошек Чижик не любил вообще. Особенно таких крупных и вечно голодных.
Мелких, впрочем, тоже не любил. Но мелких хотя бы гонять прикольно. А такую попробуй погоняй. Такая сама кого хошь погоняет.
Сейчас Чижик сидел на водосливе эрмитажного окна и хмуро следил за уборочной машинкой, деловито нарезающей круги по Дворцовой площади. Машинка была яркая, оранжевая, аккуратненькая, словно игрушечка. Ползала шустро, оставляя за собой влажно поблескивающую брусчатку идеальной чистоты. Но Чижику было плевать на ее красоту. Он из-за этой машинки уже который раз голодным оставался — вот на это ему плевать не было. И потому машинку он не любил. Дворцовая площадь раньше была его любимой кормушкой, тут люди и просто так постоянно теряют монетки, и на счастье бросают, ибо принято, а брусчатка удобная, монетки отлично приныкиваются в щелях между камнями. Вкусные, нажористые толстенькие монетки, только знай выколупывай! Раньше хорошо было: никаких машинок. Одни дворники. С хорошими такими метлами. Редкими. Прутья, конечно, тоже выколупывали монетки, но дворники их все подчистую не забирали, понимали, что птичке божией тоже питаться чем-то надо. Дворники были с понятием и по понятиям жили. Машинка же творила полный беспредел, гребла все под себя и ничего не оставляла другим. Если не успел до нее — считай, все, опоздал и ходи голодным. Чижик опоздал. Опять. Хорошо летал он только над набережной, а там Сфинкла, пришлось шустрить в обход, тяжело перепархивая с крыши на крышу. А с крыши на крышу, да еще и в обход — это намного дольше выходит. Вот и опоздал.
Очень хотелось слетать посмотреть — а вдруг случилось чудо и хотя бы одну форточку Египетского зала сегодня забыли закрыть? Там же столько всего вкусного!!! И не только медь с бронзой, но и… ну, другое, короче. Тоже вкусное. Черное вкусное, белое вкусное и очень-очень вкусное желтое. Чижик слабо разбирался в металлах, но желтенькую цепочку однажды склевал — на пляже у Петропавловки, пока хозяйка не видела. И до сих пор помнил тот божественный вкус, нежный и бархатистый. В Египетском зале такие цепочки тоже есть, Чижик видел! Вот бы до них добраться… и драпануть, пока Бастетка до тебя самого не добралась. Она, пожалуй, еще более оживленная, чем Сфинкла. И такая же древняя. И злая. Вот же неугомонные бабульки! А бедная птичка страдай.
Нет, на голодный желудок к тем окнам лучше даже и не соваться. Себе дороже. Сорвет крышу от вида таких-то вкусностей, рванешься к ним напролом, без форточки, прямо через стекло или даже стену — тут тебя Бастетка и сцапает. И прости-прощай друг Чижик. Нет уж.
Чижик попрыгал по водосливу, с досады попробовал на клюв жестяной отгиб. Сплюнул — металл и металл, никакой веры в него не вложено. Разве что самую крошечку… Чижик прислушался к ощущениям, клюнул еще. Хм… жиденькая вера в то, что завтра не обманут с получкой, и еще более слабенькая надежда, что Машка таки даст. Как раз после получки. Жидковато, но на безмедье…
Чижик прицелился и заработал клювом наподобие отбойного молоточка, буквально в несколько секунд выклевав наиболее аппетитный уголок водослива свпечатанными в него вкусняшками чьих-то надежд. Полусыто рыгнул заморенным червячком. Ну вот. Совсем другое дело, жизнь-то налаживается! Свысока посмотрел на машинку — и не такое расклевывали! Дай только срок. И в уже куда более благодушном настроении спикировал к окну Египетского зала.
Этот зал находился на цокольном этаже, чуть ли не в полуподвале, тут приходилось быть особенно осторожным. Люди, конечно, в упор не видят того, чего быть не может. Нормальные люди. Но всегда существовал риск нарваться на идиота. Которому закон не писан. А еще есть дети. Дети видят, да. Им ведь еще не втолковали, что такого не может быть и верить глазам нельзя. Дети наиболее опасны. Они пронырливы и все хватают руками. Хорошо, что ночью, даже белой, они попадаются редко.
Чижик тяжело шлепнулся на на пристеночную фигню у нижнего окошка. Он не знал, как она называется — плоская такая, похожая на его полочку. Только уже и длиннее, вдоль всей стены идет, повезло кому-то. Можно сразу хоть сто чижиков в ряд усадить. Бочком подскочил к подоконнику и уже примерился на него запрыгнуть, как увидел шевельнувшуюся за оконным стеклом тень — и шарахнулся на автомате. Хотя, конечно, что она из-за стекла сделает? Чижик ведь пока ничего не нарушил! А значит — в своем праве! Впрочем, Бастетка ведь тоже кошка, причем крупная, а у крупных кошек своеобразные понятия о правах. По принципу — кто Лев, тот и прав.
Чижик отпрыгал по влажной брусчатке подальше, с безопасного расстоянии заглянул. Убедился — да, стоит. У самого окна. А вовсе не сидит в своем дальнем углу, как положено всякой порядочной скульптуре. Смотрит пристально. А на что смотрит-то? Не на Чижика, нет, сдался ей тот Чижик! На машинку смотрит. Вон даже голову за ней поворачивает, чтобы удобнее смотреть было. И чего ей сдалась та машинка?
Взлетать с земли было сложно. В три приема Чижик забрался на подоконник, а с него уже сумел поймать восходящий поток. Людей он не любил. Но иногда уважал. Вот, к примеру, хороший столбик воткнули аккурат посреди площади. Очень славный столбик. Не будь его — и не посмотреть бы бедной птичке на машинку поближе, деревьев-то нет! А тут — красота! Обзор! Воздух! Дядька только мешается. Вредный дядька, весь обзор своими крыльями загораживает. Ну ничего, Чижик не гордый, проклюет себе дырочку… Ай! Че сразу драться-то?!Ладно, ладно, Чижик только на посмотреть…
А, понятненько! У водилы за сиденьем сумка стоит, а в сумке упаковка баночного пива. Поправочка — две упаковки. А че, удобно! Чижик влет заценил. Сидишь себе, одной рукой баранку крутишь, в другой банка будвайзера. Закончилась банка — за следующей даже нагибаться не надо, только руку протянуть. Вот как сейчас. Это мы удачно…
Чижик прыгнул со столба, как в воду нырнул, он часто так нырял за монетками. Заложил крутое пике и на бреющем стриганул водилу чуть ли не по тыковке, вырвав непочатую банку из руки. Сжал когтями — чуть, чтобы брызнуло, — и рванул по прямой к окну, за которым маячил изящной тенью женский силуэтик с тонкой талией и округлыми ушками сверху слишком большой для человека головы. На подлете разодрал банку в клочья, плеснув остатками пива на стекло — и свечкой ушел наверх. Разгона до крыши хватило еле-еле. Но удержался. Хорошо.
Склевал банку. Надежды в ней было с тараканий чих, но это была хорошая крепкая и честная надежда на вкусное пиво. Несбывшаяся, правда, но от этого не менее питательная. Как раз хватит до родной полки допрыгать. Без особых полетов, с крыши на крышу — полеты забирают кучу энергии. Но это сейчас нестрашно, завтра можно будет отожраться. И послезавтра. И потом.
Потому что машинки не будет.
Женский алкоголизм — штука страшная. А если этому алкоголизму несколько тысяч лет… тут даже и подумать жутко, не только лицом к лицу встретить! К тому же до пива Бастетка вообще сама не своя, клинит ее на пиве, вон на каком расстоянии учуяла. А тут прямо на стекло плеснули. Буквально под нос.
Не удержится.
Говорят, она и людей жрет, если от них пивом пахнет. Чижик сам не видел, но верил: такая может. Не то чтобы она во хмелю буйна, но лапы тяжелые, базальтовые. А нрав горячий. Машинку, может, другую и найдут, а вот водилу — вряд ли. Может, она его и не сожрет. Даже лучше, если не сожрет — зачем ей за водилой гоняться, когда в сумке почти две упаковки, и никуда не убегают? Впрочем, слухи так и так пойдут. С кадрами будет проблемка. А вот у Чижика не будет никакой проблемки с тем, чтобы подкормиться впрок!
Настроение у Чижика улучшилось настолько, что он даже чирикнул что-то приветственное Сфинкле, прыгая мимо. Она не ответила. Может, и не заметила даже — что ей тот Чижик? Но даже и это ничуть не испортило Чижику настроения.
Засыпал в то утро Чижик почти счастливым. И почти никого не не любил.
Ну, почти.
10. Гот или не гот?
Вот так вот, черным по рыжему. Почерк ничего так, ровненький, разборчивый, а цвет так и вообще мой любимый.
Радует меня эта надпись? Да нет, вроде. Злит? Тоже нет. Вот ведь огорчение какое. Однако и огорчиться толком тоже не получается…
— Вот-вот! Безобразие просто! Все двери опять испохабили, и все с подковырочкой, с издевочкой этакой! Ну теперь-то вы понимаете необходимость видеокамер на каждом этаже? Это же вовсе недорого, если на всех раскидать, а консьерж, опять же, может в свободное время за небольшую доплату…
Управдомша у нас — настоящая ведьма. Не шучу. Меня просто завораживает её умение выныривать совершенно неожиданно. Вот откуда сейчас взялась? Я же одна на площадке стояла, надпись рассматривая и пытаясь найти в себе хотя бы тень раздражения или радости, никто не шёл по ступенькам, и лифтовая дверь не хлопала. И вот однако же — извольте любить и не жаловаться.
— Вот у меня и документик с собой, вы, главное, подпишите, а денежки можете и потом внести, мы не торопим. Главное, чтобы порядок был. Как только камеры установим — так сразу этих проходимцев за ушко и на солнышко! Чтобы неповадно всяким! И правильно! А то ишь, взяли моду! Главное — гражданская сознательность! И мы им покажем, правильно я говорю!
— Неа, — отвечаю тихо и ласково. — Неправильно.
И гляжу с умилением, как кипятится и подпрыгивает от праведного негодования управдомша, вся такая деловая и правильная, граждански сознательная, от туфель на широких каблуках до седого кока на макушке. На нее просто нельзя смотреть без улыбки, светлой и доброй, вот я и улыбаюсь. Да и настроение сегодня хорошее. Впрочем, как и всегда.
— Как неправильно?.. — управдомша растерянно моргает и автоматически отзеркаливает, тоже понижая голос чуть ли не до шёпота. Тихий голос и безмятежная улыбка на скандалистов очень часто действуют куда эффективнее ушата холодной воды, это я давно заметила. — Почему неправильно?..
— Потому что свобода личности, — говорю со значением, словно открывая жуткую тайну. И добавляю с чуть виноватой улыбкой: — Ну и потом, вы же знаете, кто мой папа…
Она не знает — и никогда не узнает, я позаботилась. Но именно поэтому затыкается моментально. Таращит глаза, пытается выдавить понимающе-подобострастную улыбку — получается плохо. Шустрым теннисным мячиком скатывается по лестнице на этаж ниже, теребит звонок. Очень надеюсь, что соседей с четырнадцатого не окажется дома — а раз я понадеялась, то значит так оно и будет…
Когда неизвестный поклонник посвящает тебе стихи, причём ради их написания на твоей двери не ленится подняться на пятнадцатый этаж, а потом ещё и протопать двенадцать ступенек последнего пролёта, ибо лифт у нас останавливается на площадках между этажами и до самого верха не доходит, это приятно. Ладно, ладно, пусть оставляет он надписи на двери не только тебе, но и доброй половине подъезда, и почти все они в рифму. Ну и что? Все равно приятно. Конечно, хотелось бы, чтобы стихи эти были прекрасны, возвышенны и лиричны. Ну или хотя бы точны. Но — как в том анекдоте — а не слишком ли вы много хочете? Жаль, конечно, что придверный рифмоплет не ошибся лишь с временем года, а остальное — мимо нот на два лаптя по карте. Для начала я не готка и сроду ею не была, да и стильные дольчики с чёрно-серебрянными спиралями бытия — это вам вовсе не какие-то вульгарные колготки! Только слепой перепутать может. Но это же не повод вешать над моей дверью следилку, в самом-то деле!