Я поднял рукопись с земли и как бы невзначай спросил:
— А это что за machin-la?[11]
Один из них поспешно заверил меня, что иногда такие вещи кое-чего стоят. Второй, почуяв, куда ветер дует, затараторил, что Жан Такой-то отошел от дел благодаря единственной находке этого рода. Первый сразу вспомнил еще более поразительный случай. Короче, кажется, никто из парочки не сомневался, что разбогатеет этим утром, и был готов отправиться на покой, который им обеспечит будущая продажа обнаруженных бумаг.
Одного лишь взгляда на манускрипт оказалось достаточно, чтобы я загорелся его покупкой. Я случайно прочитал в нем: «Храмы, посвященные Волчице, позже стали публичными домами, или лупанариями. По сей день итальянское слово lupa переводится как волчица и как блудница».
Я предложил им франк. Они пожали плечами и продолжили отделять железки от тряпок, обменявшись несколькими быстрыми фразами на арго, которые я не понял.
Затем я, с громко стучащим от страха сердцем, совершил смелый поступок — бросил рукопись им под ноги со словами «Bonjour, messieurs»[12] и пошел прочь. Я успел сделать десять шагов, усилием воли заставляя себя не оглядываться, когда услышал окрик:
— On vous le vend pour cinq, monsieur[13].
Я вернулся, поднял бумаги, сказал как можно спокойнее: «Va, pour cinq»[14], — и протянул им банкноту.
Вот так, не без помощи Элианы, я стал обладателем заметок Галье — тридцати четырех мелко исписанных по-французски листов с добровольным свидетельством автора в защиту сержанта Бертрана Кайе, представшего в 1871 году перед военным трибуналом.
Поначалу я намеревался опубликовать эту курьезную находку без изменений, лишь сопроводив ее необходимыми читателю пояснениями по поводу дела Кайе. Но по зрелом размышлении решил придать всему тексту более яркую форму, включив в него результаты собственных изысканий. Признаюсь, партикулярное письмо Эмара Галье заинтриговало меня столь сильно, что я на какое-то время отложил диссертацию и сосредоточился на нем.
С самых первых слов рукопись завораживает. Ее содержание столь же необычно, как теории современных пирамидологов, этих странных ученых мужей, подробнейшим образом доказывающих, что древние пирамиды призваны вечно хранить в себе научные познания, превосходящие всё известное нам сегодня.
Галье пишет:
«Обширные успехи нашего поколения в завоевании материального мира не должны ослеплять нас, заставляя думать, что, когда мы сумеем постичь физический универсум до самых его глубин, мы сможем объяснить всё необъясненное.
В былые времена ученые с жаром стремились измерить глубины духовного мира, но едва ли не все их победы и достижения позабыты.
Кто способен сказать, чем мы обязаны отважным священникам далекого прошлого, что шли в запретные леса друидов, вооружившись лишь колокольчиком, Писанием да кадилом[15], и изгоняли лесных духов, уничтожали фамильяров и элементалей, сражались с чудовищами и демонами древней Галлии? Кто сможет оценить наш долг перед ними за то, что они помогли уничтожить всех странных и противоестественных тварей, затаившихся в темных уголках и закутках, под папоротниками и замшелыми камнями, и выжидавших минуты, когда на них, на свою беду, наткнется беспечный, забывший перекреститься путник? Не все те чудовища были одинаково опасны, но все они пагубно влияли на человеческие судьбы.
Неужели сегодня одинокий прохожий может без страха идти в полночных тенях по безмолвным лесам Франции благодаря одной лишь бдительности полицейских? Разве только стараниями ученых мы позабыли веру в призраков и чудовищ? Или все-таки то была Церковь, которой, после тысячи лет сражений, наконец удалось покончить с давящей атмосферой подспудных страхов и таким образом позволить человеческому эго раскрыться во всей своей полноте? Гордыня не должна затмить в нас, воспользовавшихся их наследием, чувство благодарности. Более непредвзятые мыслители будущего обязательно поддержат мое убеждение»[16].
Прежде, чем я углублюсь в содержимое документа, позвольте сказать несколько слов о его авторе. Кем был этот Эмар Галье, отстаивавший столь любопытные взгляды, изложенные выше? Мне не удалось найти ответа на этот вопрос в Национальной библиотеке Франции. Но я случайно заглянул в справочник «Весь Париж» за 1918 год. В нем упоминался некий Эмар Галье, второй лейтенант[17] и т. д., и т. п. Этого для меня оказалось достаточно. Должно быть, они состояли в родстве.
Короче, я написал ему. В ответ меня пригласили с визитом, и я ухватился за возможность приехать. Не так уж часто французы настолько любезны с американцем.
Итак, я познакомился с Эмаром Галье, теперь уже лейтенантом, приятным и щеголеватым малым с черными усами, ямочками на щеках и темными глазами в ореоле длинных ресниц. Он много улыбался, обнажая ровные зубы цвета и фактуры бланшированного миндаля, но его приветливость никак не давала подступиться к делу.
Наконец я не выдержал (довольно резко оборвав энергичное обсуждение боя Карпантье с Демпси)[18]:
— Эмар Галье ведь редкое имя, правда?
Он рассмеялся.
— Не думаю, что на свете найдутся два Эмара Галье одновременно.
— Следовательно, недаром я был уверен, что вы родственник Эмара Галье, жившего в прошлом столетии?
— Полагаю, мы говорим об одном и том же человеке. Мы с ним в родстве. Вряд ли вы подразумеваете кого-то другого. Однако мне было бы интересно узнать, откуда вам известно его имя.
Именно это я рассказывать не хотел. Я замешкался и пробормотал нечто невнятное.
— Вы случайно наткнулись на один из его трудов?
— Его трудов?
— Да, он много писал.
— Нет, — промямлил я, а сам подумал, что все-таки после него что-то осталось. Следующая реплика лейтенанта подтвердила догадку:
— В Национальной библиотеке немало его памфлетов, но в каталоге они все обозначены как анонимные. Моя мать мечтает исправить это упущение и постоянно разыскивает подписанные экземпляры, которые он раздавал друзьям. Но как его имя узнали вы?
— Ну… понимаете, я редактировал кое-какую переписку, и оно там встретилось.
— Ясно.
— А так как в мои обязанности входит комментирование материала, я посчитал необходимым сказать несколько слов и о нем.
— Да, конечно. Значит, так: родился он в тысяча восемьсот двадцать четвертом году, а умер в девяностом. В сорок восьмом[19] он был тяжело ранен в уличном бою и с тех пор, по мнению моей матери, чуть-чуть повредился в уме. Он писал многочисленные политические памфлеты, а потом вдруг решил стать священником. Но священник из него вышел далеко не образцовый. Он посещал спиритические сеансы и занимался столоверчением, а когда терпение церковных властей начало подходить к концу, добровольно отказался от сана. Его приход располагался в Орсьере, где он прожил до конца своих дней. Там же похоронен. Вот и все, что я припоминаю. Моя мать знает гораздо больше.
— Этого вполне достаточно, — сказал я. — Весьма вам признателен.
Я убрал в карман листок, на котором делал заметки.
— Не могу ли я узнать, в какой связи упоминалось его имя? Мать наверняка спросит меня об этом.
— Он свидетельствовал в защиту одного человека. Вы когда-нибудь слышали о некоем сержанте Бертране Кайе?
— Впервые слышу.
— Этот человек попал под трибунал, а ваш родственник, по-видимому, пытался ему помочь.
— За что судили того сержанта Кайе?
— Его судили за… — И я замолчал. У меня язык не повернулся бы сказать такое.
Даже если бы я приложил все усилия, я бы не смог выдавить из себя это слово. Есть на свете вещи, на которые не пойдешь. Кому хватит смелости сделать стойку на руках на углу Пятой авеню и 42-ой улицы? Определенные идеи иногда совершенно неуместны для высказывания в обществе некоторых людей, в остальном вполне очаровательных. И я неловко договорил:
— …судили за преступление.
— Какое?
— За изнасилование, — решительно сказал я. Это прозвучало наиболее подобающе в присутствии столь располагающего к себе, вежливого, щеголеватого лейтенанта. Да, изнасилование и никак иначе. Все лучше, чем…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Поскольку Эмар Галье начинает свое письмо с рассказа о Питавале и Питамоне, я поступлю подобным же образом, впрочем, не лишая себя привилегии несколько преобразить его местами чрезмерно сухое изложение. Происшествие, описанное далее, на первый взгляд покажется не относящимся к делу. Точно так же, решение выкопать колодец под домом вроде бы не имеет ничего общего с тем, что тиф уносит жильцов одного за другим. Истоки моральных болезней тоже зачастую уходят в далекое прошлое.
Питаваль и Питамон[20] — это два французских замка, расположенные на противоположных берегах речки Ле-Пит. Мне, конечно, известно, что в географическом справочнике этих названий не найти. Но правда такова: два замка, от которых и развалин почти не осталось, сейчас смотрят друг на друга через пересохшее русло. Когда земля на холмогорье оскудела из-за вырубки лесов, река иссякла. Однако до сих пор можно проследить ее былое течение по каменным извивам. Местные археологи, если таковые найдутся в этом гористом и бесплодном краю в двадцати пяти милях к юго-западу от Гренобля, в будущем непременно объяснят, почему позабылись названия замков.
Современный турист вряд что разглядит в этой стороне, но один путешественник, безусловно, увидел многое. Я говорю о Виолле-ле-Дюке[21], который пришел в восторг от местности, нарисовал ее подробный план и восстановил в эскизах ее исторический облик. Ими, если я не ошибаюсь, он иллюстрирует словарную статью о барбете[22]. Упоминание замков есть и при толковании «уборной». Не стоит забывать, что Виолле-ле-Дюка всегда интересовали средневековые санитарные сооружения. Возможно, во время его поездки по описываемой местности развалины еще хранили их следы.
С давних времен владельцы Питаваля и Питамона, хотя и являлись ветвями одного и того же родового древа, вели беспрерывную войну друг с другом. Оба семейства исстари делили меж собой обширные и плодоносные земли. Виноградники на холмах давали превосходное вино. В лесах жирели кабаны, росли каштаны, трудились углежоги. Крестьяне, семижильные и неунывающие, исправно и обычно без ропота платили дань феодалу и Церкви.
Но непрекращающиеся стычки между двумя домами постепенно все более тяжкой ношей ложились на плечи простого люда, пусть в истории и нет никого терпеливее жестоко угнетаемых бедняков. Работники покинули свои наделы, благо в то время в Европе имелась свободная земля. Так зачем же жить в постоянной опасности?
Поместья с каждым годом приносили все меньше и меньше прибыли, и Питавали с Питамонами, стесненные в средствах для продолжения войны, стали чаще спускаться в долину, в город Гренобль, где имелся представитель банкиров Датини, и даже наведывались в Авиньон, в головную контору этой обширной финансовой компании. Мало-помалу они заложили все имущество. Задолженность росла. Чтобы выплатить хотя бы ее часть, Питавали начали грабить Питамонов, но те не раз умело перехватывали инициативу, отчего и в их карманах звенела монета.
Как-то ночью нищенствующий монах, застигнутый тьмой среди холмов, нашел приют в замке у Питавалей. Женщины, уставшие от грубости и неотесанности мужской половины семейства, были рады появлению чужого, но излучающего доброту лица. Почтенный член братии развлекал дам рассказами об Италии, откуда он только что прибыл.
— Все там согрето солнцем и залито светом, — сказал он, задумчиво поглаживая длинную бороду.
Слушательницы трепетали, переполненные желаниями. Снаружи бушевал ветер. Очередной его порыв ворвался в щель под дверью, камыши, покрывающие пол, зашуршали. Где-то в лесу завыл пес — или волк? Все перекрестились.
Монах произнес несколько слов на латыни.
Молодой великан, старший сын Питавалей, шлепнул по столу мясистой ладонью и хрипло расхохотался.
— Слыхал я, что мужчины у них — да не только у них, ведь мода распространилась повсюду — пишут песни и поют их дамам, тренькая на лютне. Есть такое? Люди не врут?
— Это отрадный и благородный обычай, — ответил монах и добавил: — Господь наш тоже благодать любил.
Женщины, томимые тоской, смотрели на монаха. Им казалось, что в нем живет частица южного солнца и нежная мелодия любви. А мужчины, раскрасневшиеся от выпитого, уже позабыли о нем, погрузившись в обсуждение предстоящей охоты на кабана.
Огонь в очаге потух. Едва горели дымные свечи. Хозяева разошлись по опочивальням.
Монаху разрешили расположиться на полу и укрыться от холода несколькими овечьими шкурами.
В замке царила тишина. И непроглядная тьма. Монах откинул шкуры и медленно поднялся. Из складок рясы он достал длинный, острый кинжал. Он, Питамон, тайно отрастивший бороду и оставшийся неузнанным, теперь мог свободно перемещаться по замку. Дыхание беззвучно вырывалось через разомкнутые зубы. Приметив заранее, кто куда ушел, он крался к покоям спящих Питавалей.
Он достиг первой комнаты. Луна в узком оконце тускло сияла сквозь облака. Питамон, опустившись на четвереньки, пополз к постели. Полог был раздвинут. Держа кинжал обеими руками, Питамон замахнулся и с силой ударил спящего в кровати человека. Звук получился тихий, будто кто-то наступил ногой на гнилое яблоко.
— Что там, Робер? — сонно прошептала лежащая рядом жена. Но убийца уже занес кинжал и ударил во второй раз.
Тишина.
Питамон покинул комнату с мертвецами и проследовал дальше. Ни один Питаваль не должен дожить до утра. С ними надо было покончить.
Питамон на ощупь крался вдоль стены, но вдруг его нога угодила в щель в полу, и он упал ничком. Кинжал вывалился из руки и с лязгом скатился по невысокой лестнице.
— Holà![23] Гуго! Holà! Жуффруа! Нужен свет!
— Это всего лишь я, — сказал монах. Обнаженный молодой гигант Питаваль подошел к нему и схватил за шиворот.
— Ты что здесь делаешь?
— Ищу, где бы облегчиться, — объяснил монах.
— Чем тебе угли в очаге не угодили?
К этому времени проснулись все обитатели замка — все, кроме тех двоих, уснувших навеки.
Утром во владение замком вступил новый хозяин, великан Питаваль, унаследовавший имение отца.
Питамона, монаха-самозванца, заперли в крошечной камере, где он мог размышлять о злосчастье, разрушившем в последнюю минуту его планы. «Смерти я не боюсь», — сказал он себе и улыбнулся.
В огромном главном зале молодой Питаваль сидел рядом с красавицей-женой и тоже раздумывал.
— Что же нам теперь делать с твоим солнечным итальянцем? — со смехом спросил он. Она отвернулась и заплакала.
Питаваль послал в ближайшую деревню за каменщиком. Они несколько часов совещались, после чего мастер позвал помощников и приступил к работе.
Во внутреннем дворе замка располагался старый колодец. Использовался он редко: новый был и больше, и лучше, и удобнее. Теперь старый колодец расширили сверху до самой воды, чей уровень оставался постоянным, и там, прямо над ней, уложили тяжелую железную решетку. Рядом с колодцем соорудили выгребную яму с двумя трубами: у первой имелся выход к решетке над водой, вторая, предназначенная для подачи воздуха, вела к поверхности земли. В пяти-шести метрах над получившейся площадкой возвели купол. Прежде чем его закончить, самозванца, до потери сознания окуренного дымом, опустили в колодец. Купол замуровали, оставив в центре лишь маленькое вытяжное отверстие. Стенки колодца были выложены гладкими камнями, плотно пригнанными друг к другу. Над землей возвышалась надстройка, тоже каменная, с тяжелой железной дверью на замке. Ступени в ней вели в вентиляционную камеру над куполом. Трижды в неделю слуга, сопровождаемый хозяином, заходил туда и бросал в отверстие увесистый кусок жирного мяса. Он глухо ударялся о решетку над водой. Долгое время это было единственным звуком, доносящимся из колодца.