Все бы шло хорошо; ни я барину ни словечка, ни он мне. Да подметили наши ребята, что хозяин уж больно мной доволен, — ну приставать ко мне. «Федька с бабой важной сведался, она балует его, — стали толковать. — Угости, с тебя следует магарыч». — «Отчего же? — говорю, — пойдем в трактир». Угостил ребят. Выпили с дюжину пива, развязались языки. Давай они допытывать, что и как. Я им и рассказал. А в трактире сидел барин «из стрюцких» — должно, чиновник. Выслушал он мои слова и говорит: «Ты бы, извозчик, осторожнее; это ты возишь домового или просто сказать — беса… И ты его денег без креста теперь не бери; сперва перекрестись, а тогда и принимай». — «Да как же узнать беса?» — спрашиваю чиновника. «А как будешь ехать против месяца, погляди, падает ли от того барина тень. Если есть тень — человек, а без тени — бес…»
Смутил меня этот чиновник. Думаю: постой, сегодня же ночью все выведу на чистую воду. Стал я опять у банка. Вышел с подъезда барин, и я его повез, как всегда; в последнее время его уж и не спрашивал, — знал, куда везти…
Выехали мы от Сената к Синоду, оттуда стали пересекать площадь у Конногвардейского бульвара. С бульвара ярко светил месяц. Я и давай изловчаться, чтоб незаметно оглянуться влево, есть ли от барина тень. И только что я думал оглянуться, он хвать меня за плечо… «Не хотел, — говорит, — по чести меня возить, больше возить не будешь; никогда не узнаешь, кто я такой…» Я так и обмер; думаю: ну как он мог узнать мои мысли? Я отвечаю: «Ваше благородие, не на вас…» — «На меня, говорит: только помни, никогда тебе меня не узнать».
Дрожал я всю дорогу до Волкова от этакого страха. Привез туда; барин опять бросил бумажку. «Прикажете завтра?» — спрашиваю. «Не нужно, — ответил, — больше меня вовеки не будешь возить…»
Ушел он и исчез между могилами, как дым улетел куда-то.
Думаю: шутишь. Выехал я опять на следующую ночь на набережную, простоял до утра, — никто с подъезда не выходил. Вижу, дворники метут банковский тротуар; я к ним. «Кто, спрашиваю, тут живет?» — «Никого, — отвечают, — нету здесь, кроме швейцара; утром приходят господа на службу, а к обеду расходятся; квартир никому нет». Что за наваждение? Выехал я на вторую ночь, опять никого. Заехал с Галерной к дворнику, спрашиваю, — тот то же самое: видно, говорит, тебе приснилось. Дождавшись утра, вышел швейцар, — я его сейчас узнал; спрашиваю, — он даже осерчал, чуть не гонит в шею. «Я тебя, — говорит, — никогда и не видел, проваливай — какие тут жильцы! Никто отсюда не выходил, и никого ты не возил, — все это тебе либо сдуру, либо со сна, а вернее, спьяна…» Постоял я еще ночь, утром поехал на Волково, давай толковать со сторожами; там я приметил рыжего одного, в веснушках, — все отреклись, и рыжий: знать тебя не знаем, никого ты не привозил, и видим тебя впервые, — у нас строго заказано, никого в калитку по ночам на кладбище не пускаем… Так это и кончилось, с той поры я не езжу на Аглицкую набережную, заработок этот прекратился, — одна беда — лошадь сноровилась и все ее тянет туда… Хозяин дуется, ребята прохода не дают; а что это за оказия была с банковским этим самым барином, ума не приложу…
— И это все правда?
— Сущай правда! Вот вам святой крест! — заключил рассказчик.
Так рассказывал извозчик. Я — на всякий случай, рассчитываясь с ним, — заметил номер его бляхи и передал о его сообщении некоторым из знакомых, в том числе одному писателю, — собираясь еще раз отыскать этого извозчика и расспросить его подробнее, — между прочим съездить с ним на кладбище и расспросить тамошних сторожей. Меня, однако, предупредили. Один из репортеров рассказал часть этой истории в газетной заметке; а через неделю по ее появлении в печати ко мне явился высший член сыскной полиции. Объяснив мне, что слух об извозчике, возившем «банковского беса», обратил на себя внимание полицейского начальства, это лицо просило меня дать средство полиции отыскать упомянутого извозчика.
— Но кто же вам сообщил обо мне? — спросил я полицейского агента.
Тот улыбнулся:
— Позвольте нам быть на этот раз всезнающими.
Я сообщил агенту номер бляхи извозчика, с одним условием, чтоб мне дали возможность ознакомиться с окончательным разъяснением этого дела. Каково же было мое удивление, когда дня через три меня уведомили, что извозчик найден, но от всего отперся, уверяя, что газета, сообщившая вкратце его рассказ, все на него выдумала. Я поехал по письменному извещению к агенту, производившему это исследование. Был призван извозчик. Последний, разумеется, меня не узнал: он меня видел ночью, притом в шубе и шапке, а теперь я был в сюртуке. На новые расспросы полицейского агента при мне извозчик повторял одно: знать ничего не знаю, ничего такого не говорил, все выдумано на меня…
Признаюсь, я пришел в немалое смущение. Бросалась тень на мое собственное сообщение приятелям. Мне пришло в голову попросить агента дать мне остаться с извозчиком наедине. Он согласился. Я прямо объявил извозчику, что я то лицо, которому он сообщил свой рассказ. Извозчик сильно смешался.
— И не стыдно тебе запираться, врать? — сказал я. — Теперь и я через тебя выхожу лгуном.
Извозчик оглянулся по комнате, замигал глазами.
— Ваше благородие, — сказал он, — да как же мне не отпираться? Меня как взяли сейчас это на ночь в арестантскую, паспорт отобрали, выручку отобрали и еще побили…
— Кто побил?
— Анисимыч и Николай Федосеевич.
— Кто это?
— Вахтера в арестантской.
Меня возмутило это признание. Я позвал полицейского агента, сообщил ему жалобу извозчика и просил его при мне, немедленно, возвратить извозчику паспорт, выручку и уплатить его убытки за три дня ареста, прибавя что-либо и в вознаграждение за побои усердных вахтеров. Все это было исполнено. Извозчик упал агенту в ноги.
— Все расскажу, как было, — объявил он и поведал слово в слово все, что передавал сперва мне о том, как он возил на Волково банковского беса.
По указаниям извозчика было произведено дознание — как на подъезде банка, так и на Волковом кладбище. Швейцар банка и кладбищенские сторожа остались при прежнем отрицании всей этой истории. Так она и поныне ничем не разъяснена. Но я утверждаю одно: извозчик был слишком простой и добродушный малый, чтобы выдумать свой фантастический рассказ. Он при нашем расставании прибавил только одно.
— Должно быть, — сказал он, — в том месте погребен кто-нибудь без креста, оттого, сердечный, и мается, все ездит на кладбище к остальным покойникам, погребенным, как след, по вере…
Бес
Не так страшен черт, как его малюют.
Дед поставил ружье в угол, уселся на теплой лежанке и стал рассказывать…
— Это было в Изюме, — говорил он, — на святках. Шел мещанин Явтух Шаповаленко по дальнему переулку, заглядывая во все окна и затрагивая всех прохожих. Шел он уже поздно на заре, на вечерницы, т. е. посиделки, которые справлялись на десятикопеечную складчину молодежи ближней слободки, в лесу, на водяной мельнице, и потому-то он нарядился в пух и прах. Синие нанковые шаровары, только что купленные на торгу, были туго перетянуты ремнем, с висящими на нем гребенкой и коротенькой трубочкой. Концы шаровар были засунуты в высокие, с железными подковами сапоги. Поверх белой рубахи, с синим и красным шитьем у воротника, на плечи молодецкие была накинута серая свитка, а на волосы была надвинута высокая, с синим суконным верхом, черная барашковая шапка. В его левом ухе болталась серьга, а из кармана шаровар выглядывал конец желтого с разводами платка. И шел он, предаваясь всяким потехам. То просунет голову в узенькое окошко подслеповатой бабы-вдовы и над самым ее ухом крикнет: «агу!» То совершенно неожиданно, перед домом волостного писаря, начнет на руках и ногах вертеться колесом — и роняет по пыльной дороге то трубку, то платок, то целую дорожку пятаков; или погонится за толпою разряженных девок, а те разбегаются от него с визгами и криками, как стая воробьев от налетевшего ястреба… То, наконец, у ворот двух соседей-стариков, с громким криком: «Ходил гарбуз по городу!» — пускается отплясывать вприсядку. Его сапоги звенят подковками, выбивая лихой танец. Густая пыль летит столбом, и в ее облаке мелькает по временам баранья шапка, складка шаровар или его длинные черные усы. С громом летит мимо таратайка проезжего купца, и последний, подняв с подушек изумленное лицо, смотрит и, спросонок, не понимая, что перед ним делается, исчезает в конце улицы.
— Молодец! — говорит в одно слово ватага парней, идя мимо плясуна. — Молодец Явтух! Молодец гуляка Шаповаленко!
И Явтух понимает, что он точно молодец, потому что наконец и головы столетних старцев поднимаются перед ним, и устремляются на него глаза тех людей, которые уже столько лет с утра до ночи сидят, как могильные камни, у своих ворот и смотрят в землю, не поднимая головы ни перед чем на свет.
«Любо жить на свете! Вот так любо!» — думает между тем Явтух, минуя околицу и огородами пробираясь к лесу. Тряхнул он волосами, надвинул шапку, подтянул туже пояс и взглянул на ясное звездное небо… Звезды дрожат и будто колышутся, точно огоньки воздушных свечек. Но вот из-за леса послышался далекий говор и смех. Хата мельника скоро выглянет из-за деревьев. А там веселье, шум, толкотня, и среди всего — красавица Найда, дочка мельника…
«Что за краля эта Найда!» — думал Явтух, пробираясь к околице и перескакивая то через камыш, то через ров, обросший осокой. «Была не была! — скажу сегодня всем, что Найда — моя невеста и что я женюсь на ней! Посмотрю тогда, как заартачится старый мельник!» И, разведя кусты, он смело вошел в лес. Темнота и мертвая тишина кругом. Ни соловей, ни филин не оглашают леса. Между деревьями, на месяце, сверкнуло болото; через него, по мостику из бревен и ветвей, лежит дорога… Подойдя к болоту, Явтух бодро ступил на мост, размахивая длинною хворостиной и расточая разные замечания насчет людского трудолюбия. «Эка народ эти изюмцы! Пять лет копались по пояс в воде и выстроили такой мост, прости Господи, что с нечистым не разминуться; а уж куда необъемист этот вражий сын!..» И вдруг он видит, как раз на средине моста уселось что-то маленькое, худенькое, черненькое и мохнатое. Явтух к нему, а оно сидит, и только его зеленые глазки сверкают, как у кота. Явтух закричал: «Брысь!» — а оно и ухом не ведет и только виляет черным и длинным, как у собаки, хвостиком. «Э-ге-ге, дело недоброе! Только упомянул нечистого, а уж он и подвернулся! Постой же ты, иродова душа, я тебе покажу, как вашего брата учат!»
Он быстро подошел и со всего размаха хлестнул его длинною хворостиной. Завизжал, залаял бес, как собака, и кинулся под ноги парня. Явтух пошатнулся, скользнул с мостика и со всего размаха полетел вниз усами, в болото.
— Вот вода так вода, да и холодная какая! — пробурчал он, выкупавшись в луже и опять взбираясь на тощие бревна. С его шаровар, с рубахи и с усов текло, как с крыши во время дождя. — Эхма! — прибавил он, осмотревшись и выворачивая карманы шаровар и свитки. — Ни кисета, ни платка, ни денег нет! Все там! — И он показал в воду… — Погоди ж ты, бесов сын — я тебе утру нос! Заставил выкупаться, точно пьяного москаля! И на вечерницы теперь опоздаешь!.. Ах ты, свиное твое ухо… Ах… — И, в самом досадливом расположении духа, он пошел обратно в Изюм.
Он шел, едва передвигая ноги от намокших шаровар, а тут еще казалось ему, за плечами, по кустам, кто-то шагал и будто говорил ему: «Что, брат? Смеяться вздумал? Что? драться вздумал? Вот, теперь и пляши, и пляши!»
Закипела месть в его груди.
— Не поддамся! — крикнул он и плюнул. — Добегу до хаты, переоденусь и еще поспею на вечерницы! — Сказал и во всю прыть понесся к Изюму…
Но не добежал Явтух и до половины пути, как холод стал пронимать его до костей. Он остановился, оглянулся по полю и, не видя вокруг ни души, присел в траву, да, недолго думая, начал раздеваться. «Теперь не будет холодно!» — сказал он себе, взял свитку и рубаху под мышки и еще шибче побежал, несясь по высокой траве и перепрыгивая через рвы и кочки… Месяц кстати спрятался в тучи и не смотрел на полураздетого парня. Изюм скоро выглянул из-за пригорка. Огороды Явтух миновал счастливо и, прошмыгнув под заборами, вбежал в околицу… Тут он остановился и бросил пугливый взгляд по сторонам: на улице ни души. Старики и бабы сидели уже в хатах, а молодежь повалила на вечерницы в подгородную мельницу… Явтух вздохнул свободнее и впотьмах пустился далее… Но не миновал он и четверти улицы, как из ворот мещанки Хиври Макитренковой, с песнями и криками, выступила ватага девушек и длинный, как цапля, ткач Юхим Бублик… Разряженная толпа щебетала вокруг ткача, а он, со всякими припасами для вечерниц, важно шел по улице.
Завидел девок Явтух и обомлел от ужаса. Мокрую свитку и рубаху он оставил на дороге, под огородом, думая завтра рано взять их оттуда. «Ведь это беда!» — подумал он, да так в одних мокрых шароварах и остался посреди улицы. Ватага приближалась к нему… Уж девки близко, уж он слышит их голоса, как счастливая мысль мелькнула в его голове; он оглянулся, вскочил в первые ворота и забился под опрокинутую бочку. В то же время выглянул месяц. Песни и говор раздались под самым его ухом.
— Ох, постойте, девки, — я кого-то видела!
— И я.
— И я…
— И я видела! — посыпались звонкие голоса, и толпа остановилась у ворот. Явтух, ни жив ни мертв, сидел под бочкой.
— Куда же оно делось? Как в воду упало! — заметили некоторые голоса.
— Да, точно странно: куда б ему деться? Только что видели…
— Да не под бочку ли залез какой-нибудь дурень? — заметила рябая и косая Векла.
— Может быть, и под бочку! — отозвались другие и уже направились к бочке.
— Да нет, постойте, то, верно, слепой Кондрат проснулся и зачем-нибудь ночью выходил из хаты, — перебил ткач.
— Ну, так и есть! — захохотали девки и, поглядывая на опрокинутую бочку, пошли далее…
На душе у Явтуха отлегло. Он выглянул, переждал, пока толпа исчезла за околицей, и что есть духу понесся по улице. Прибежал к своей хате, ударился в дверь: на двери висит замок; дверь заперта. Он к окну! — оно изнутри заперто; да и без того в окно разве одна рука его могла бы свободно пролезть… «Ах ты, судьба моя горемычная! — сказал он себе, чуть не сквозь слезы. — Надо же было матери уйти и запереть двери. Ну где я ее теперь найду?» И он с досады хлопнул кулаком по двери… И вдруг слышит: за его плечами, в темноте, кто-то заливается тихим, дребезжащим смехом. Явтух обернулся и наставил перед собою увесистый кулак.
— Не поддамся я тебе, окаянный! Не поддамся, да еще при случае и побью! Хоть в чужую юбку и в бабьи чужие башмаки оденусь, а вот пойду на вечерницы, и горилки напьюсь, и с моею красавицею насмеюсь над твоею собачьею харей!
Сказал и подошел к окну соседней хаты. В хате не было ни души. Месяц отражался на гладком полу, на печи и на полках, уставленных посудой. Он вошел во двор, ступил на крыльцо и толкнул ногою дверь. Дверь отворилась.
— Это не по-нашему! — заметил он. — Не запираются, как от татар, прости Господи!
Вошел Явтух в хату своей кумы, молодицы Ивги Лободы, у которой муж был в отлучке, на заработках; припер дверь засовом, достал из печи уголь и засветил огонь… «Кума посердится, да и простит, а на вечерницы я все-таки попаду!» — подумал он и стал снимать со стены оставленные наряды соседки… Надел длинную женскую рубаху, голову повязал платком, надел красные башмаки с подковками, ожерелье «доброго мониста», накинул зеленую кофту и посмотрел в зеркало.
— Не будь усов, и вышел бы молодица молодицею, — сказал он с усмешкою. — И как, право, странно рядятся эти женщины! Точно писанки на Пасху… Распотешу же я теперь всю сходку! И набегается, насмеется и навеселится моя Найдуся, моя зорька, моя краля ненаглядная!
Он погасил огонь, вышел из хаты, запер дверь и ступил за ворота. Город молчал. Светлая глубина неба переливалась тысячами звезд… Месяц неподвижно и ярко стоял над горою Кремянцем. «Вперед, Явтух Остапович, вперед!» — сказал сам себе Явтух, двинувшись в путь по опустелой улице, и вдруг заболтал по воздуху ногами…
Протер глаза, посмотрел вниз — и обомлел от ужаса! Земля у него далеко-далеко под ногами, а его тянет кверху какая-то невидимая, страшно могучая сила, и он летит все выше и выше, покидая облитый лунным блеском город и быстро рассекая воздух ночи.
— Что? Будешь теперь смеяться да грозить? — спросил за плечами чей-то голос… Явтух обернулся и увидел, что маленький и черненький бесенок торчит у него за спиной, и мохнатые лапы беса держат его под руки. — Вот тебе и невеста, и горилка, и твои вечерницы! — говорит парубку черт, быстро унося его все выше и выше. Холодом обдало парня при мысли о мести и силе нечистого, и от страху он закрыл глаза. Когда он вновь посмотрел — земля, город, лес и окрестности, все исчезло под его ногами… Он летел в необъятной пустоте, и воздух с шумом скользил мимо его ушей.