Вот ель, напоминающая рогатину. Но это не главная ее отличительная черта. Если издалека эта ель казалась самой обычной, то вблизи можно было увидеть, что это было совсем не так. Дерево не могли обхватить шесть взрослых людей, таким оно было большим.
Оно когда-то было полностью живым и целым, юноша ещё помнил это, но в одну из гроз в дерево, возвышавшееся над большей частью леса, попала молния. Одна из частей «рогатины», правая и более высокая, была обуглена, а вторая, как ни странно, была всё еще зелёной.
Замученное вековой жизнью, множество поколений повидавшее дерево вызывало у Иккинга не восхищение своими поистине исполинскими размерами, а жалость, только сострадание. Говорят, это дерево было на Олухе еще до того, как на нём поселились люди…
Целый день ушёл на то, чтобы пересечь остров по вполне знакомым тропам, найти подходящую пещеру и обустроить новое жилище.
Ничего необычного, Иккинг уже достаточно много раз здесь бывал, когда желание путешествовать переваливало все мыслимые и немыслимые границы, а обида на всех и вся была и того больше. Даже пещерка была уже давно облюбована и только то, с каким трудом сюда можно добраться, останавливало Иккинга от того, чтобы бывать здесь чаще. Сейчас эти трудности только сыграли на руку.
За этот день Иккинг не проронил больше ни слова, старался ни о чём не думать.
«Надо».
«Я должен».
Кому должен?
Кому он теперь, Хель всех подери, должен?! Он выбрал свой путь, мосты, ведущие назад, сожжены, и теперь надо выбирать — принять сторону драконов, дабы жертва Беззубика была не напрасной, или же, забыв всё это, как кошмарный сон, перебраться на другой остров, к другим людям, начать всё с нуля. Но кому он там нужен?
Понимание, что он теперь остался совсем один, накрыло с головой.
Из горла вновь вырвался крик.
Вновь боль обрела форму звука, вырвалась из глотки юноши, не принося облегчения.
Его и не будет.
Ничего больше не будет.
Только серая печаль потери, тоска одиночества…
Или нет!
Не просто же так Беззубик пожертвовал своей жизнью, не бросил его, до самого конца отстаивая его жизнь… Он был должен Беззубику! Должен был жить за него, должен был жить рядом с драконами…
Должен.
Обязан!
Вот она, его потерянная цель — просто жить! Жить вопреки обстоятельствам! Он найдёт драконов, постарается с ними подружиться и будь что будет!
— Я буду жить! — сказал Иккинг первые слова за несколько часов. — За тебя и ради тебя, Брат!
Комментарий к Часть 1; Глава 1
========== Глава 2 ==========
Комментарий к Глава 2
Дорогие мои, ради упрощения чтения ментальные диалоги я буду оформлять, как обычные, ведь не думаю что всем охота разбираться в образах, посылаемых собеседниками друг другу. Иккинг научился просто не замечать различия между устной речью и ментальной, но вы ведь пока не достигли таких высот, верно?
Несколько дней стали для Иккинга одним бесконечно тягучим, словно мёд диких пчёл, днём. Он их почти не запомнил, слишком смазанными они были, слишком однообразными. Видимо, разум таки победил чувства, ну или просто это защитная реакция организма — сосредоточиться на настоящем и не думать о прошлом.
Иккингу не было страшно.
Совершенно.
Одиночество не пугало его так сильно, как остальных людей.
Их приводило в ужас не то, что им никто не пришел бы на помощь, а то, что им пришлось бы остаться наедине со своими мыслями.
Но Иккинг привык к такому состоянию.
Возможность привести свои мысли в порядок его только обрадовала, если можно сейчас про него так говорить.
Одиночество ведь бывало разным…
Можно не быть одиноким, оставшись единственным человеком на сотни дней пути вокруг. А можно чувствовать себя единственным человеком на планете, находясь в толпе.
И это было намного страшнее, Иккинг это прекрасно знал.
И сейчас, сидя на расстеленных на полу шкурах, закрыв глаза, скрестив ноги в позе лотоса, он старался вообще ни о чём не думать, сосредоточившись на собственном дыхании.
Постепенно реальность размазалась, стала блёклой и совсем не важной, звуки и запахи словно исчезли или стали столь слабыми, незаметными, что на них можно было смело не обращать внимания.
Единственным звуком было его собственное сердцебиение.
Сердце билось спокойно, даже слишком, мощно, толкая горячую кровь по жилам.
Тепло из груди разливалось по всему телу, ощущалось кончиками пальцев, виделось светящимися линиями, тонкими нитями, тянущимися со всего тела в один единственный центр — в солнечное сплетение.
Но золотистые «нити» энергии были запутаны, некоторые даже разорваны. Требовалось навести у себя внутри порядок.
Иккинг мысленно восстанавливал повреждённые «нити», выпрямлял их, направлял их туда, куда ему надо.
Нить, соединявшая его с викингами, оборвалась, и не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле.
Вот он — обрубок некогда толстой нити, больше походившей раньше на толстый карательный канат, состоящий из сотен ниточек, и расходящейся на отдельные лучики на конце.
Теперь это был кровоточащий обрубок, а разрушение связи всегда не только духовно, но и физически болезненно.
Вот ещё одна разорванная нить.
Она, в отличие от «плетёного каната», некогда соединявшего его с племенем, была цельной и потому казалась нерушимой.
Её могла порвать лишь смерть одного из них.
Связь с Беззубиком.
То, что будет доставлять ему боль всю оставшуюся жизнь. Разорванные смертью узы никак не исцелить, можно только залечить.
Это и сделал Иккинг.
Сразу стало легче.
Теперь всё было относительно в порядке.
Теперь ему было не так больно.
Даже дышать стало легче, исчез комок в горле — тот острый кубик, мешавший говорить и плакать, но не мешавший кричать.
Но, несмотря на выполненную основную задачу всего это действия, Иккинг не спешил возвращаться в реальность. Слишком сладким было ощущение отсутствия мыслей. Слишком желанным был этот покой, эта умиротворённость.
Он стал погружаться ещё глубже.
Спустя некоторое время ощущение тела тоже пропало. Он чувствовал себя капелькой океана, частью чего-то непостижимого, непонятного, а потому столь приятного и интересного.
Иккинг видел сейчас огоньки жизни по всему острову, видел его весь.
Всё живое, всё, что пропитывала Энергия.
Всё, что невозможно увидеть обычным зрением.
Всё, что недоступно людям…
Этому его научил тоже Беззубик.
Он дал столько знаний Иккингу, ничего не потребовав взамен… Воспоминания о погибшем друге больше не отзывались глухой болью. Только великая благодарность и светлая печаль пронзили юношу.
Вдруг Иккинг обратил внимание на сгусток жизни прямо перед ним. Как он его сразу не заметил?
Покой и лёгкость исчезли, но умиротворение осталось.
Иккинг открыл глаза и тихо охнул. Вот кого он точно не надеялся увидеть в ближайшее время.
На пороге пещеры оказалась самка Злобного Змеевика. Это Иккинг понял по столь пёстрой розово-бирюзовой расцветке, расположению рогов и шипов. Он достаточно много изучал драконов и наблюдал за ними, чтобы начать разбираться.
Юноша осторожно встал и направился к драконихе, двигаясь медленно, плавно, не желая напугать её. Так он подобрался на расстояние вытянутой руки. Однако Змеевица и не думала его бояться.
Она с великим любопытством рассматривала Иккинга. Совсем молодая, понял Иккинг.
— Привет, — сказал он приветливо. — Я друг, не стоит меня бояться, я не причиню тебе вреда…
И протянул руку к морде драконихи. Она, на миг застыв, одобрительно курлыкнула и качнула головой впёред.
Сверхновой сверкнула в сознании вспышка зародившейся связи.
***
Отблески костра весело плясали в глазах девушки. Пойманный днём зверь, освежеванный и разделанный, мирно жарился на огне, источая крайне приятный для проголодавшейся за день всадницы аромат.
Таир невозмутимо щипал травку на небольшом отдалении, с его стороны лишь изредка доносились довольное ржание, аппетитный хруст и чавканье.
Айша передернула плечами, поправила жилет, мех на нём и поближе подсела к огню.
Сабля, лук и колчан стрел покоились рядом, и она в любой миг одним движением могла достать до них. Привычка не выпускать из рук оружия была привита всем в её роде ещё в детстве, и они проносили её через всю жизнь, передавая её уже собственным детям.
Со стороны такого далёкого леса, видневшегося мрачной стеной на горизонте, донёсся протяжный, печальный вой.
Разбуженная им, рядом чиркнула какая-то птичка, и все вновь стихло.
Только редкие сверчки разрывали ночную тишину степи своими трелями, да ветер подвывал, впрочем, несильный.
С каждым днём становилось всё холоднее — солнце всё позже поднималось из-за горизонта и всё раньше заходило. А потому природа замирала. Становилось всё тише и тише — назойливые насекомые уже не лезли в лицо и за шиворот, погибшие или уснувшие до наступления тепла.
Близилась зима.
Ночами в степи становилось совсем холодно — порою облачка белёсого пара вырывались изо рта и растворялись в морозном воздухе. Роса на жухлой, пожелтевшей, сухой траве всё чаще заменялась инеем.
Скоро они остановятся на зимовку и несколько месяцев ей предстояло патрулировать совершенно определённые территории.
Покой, умиротворение, окружавшие Айшу, ничем не нарушались. Ни усталостью, ни приближением холодов. Ни тем, что днём ей пришлось убить какого-то наглого чужака, посмевшего сунуться слишком близко к Чёрным Горам.
Глупцу просто не повезло.
А её совесть была чиста — там, за гранью жизни всем воздастся по заслугам, и она была уверена в правильности содеянного.
Иначе быть просто и не могло.
***
Беззубик не раз говорил, что прикосновение очень помогало в создании связи, и что при знакомстве с ним Иккинг провел себя очень правильно, хоть и не подозревая об этом.
Впрочем, слова друга юноша запомнил и старался вести себя так же.
— Странный человек, — удивилась дракониха.
Она, кажется, даже ничего не поняла.
Однако Иккинг знал, что драконы не привыкли к тому, что люди с ними разговаривали, ведь обычный максимум, что им скажет любой викинг — это проклятье или угроза скорой расправы.
Слова со стоны человека, да ещё и мирные, дружелюбные, наверняка сбили её с толку.
— Ну, не ты первая, кто мне это говорит… — задумчиво ответил юноша. — Поэтому ты меня ничем не удивила.
В деревне его кто только как не называл. Были слова и намного хуже, чем «странный», тем более что всё зависело от того, какой смысл люди в него вкладывали. Да и то, что имела в виду Змеевица, не было чем-то плохим. Было только любопытство.
— Ты меня понимаешь?
— Конечно, разве не ясно?
Её можно понять, ведь люди обычно неспособны понимать что-то за пределами их привычной жизни. Они вообще со скепсисом относились ко всему новому, всем своим консерватизмом хватались за замшелые догмы, выдохшиеся истины и безумные, дикие традиции.
Но только стоит им навлечь на свою голову гнев природы, или других людей, или созданий более высокого порядка, как только Смерть выкосит большую часть народа, они вдруг вспомнят о том, что были идеи, как этого избежать.
И презираемые всеми, сожженные на кострах еретики вдруг окажутся вовсе не «неверными», а очень даже святыми.
И пройдет ещё пара поколений прежде, чем свои ошибки признают.
И назовут своих предков глупцами.
И продолжат сжигать еретиков.
И продолжат считать безумцами предлагающих что-то новое…
Так было на далеком Юге, так было на Большой Земле, так было и здесь.
— Действительно… — вдруг согласилась Змеевица. — Почему ты один, детёныш? Где твоя стая?
Этот вопрос поставил Иккинга в тупик.
Не то чтобы он не знал, как ответить. Вот только…
Это был вопрос дракона дракону.
Своего своему.
Змеевица признала человека равным себе, назвала его детёнышем. Обратилась к нему, как к юному представителю её собственного вида. Прекрасно зная, надо полагать, что в этом возрасте люди были уже ближе ко взрослым, нежели к детям.
В пятнадцать люди были способны за себя постоять, способны о себе позаботиться. Говорили, на Южных Островах даже можно было жениться в этом возрасте. Конечно, для северян эти обычаи южан были дикими — не до женитьбы, когда молоко на губах не обсохло, и вся жизнь — борьба за выживание. А тот, кто пока не способен был постоять за себя, не сможет защитить собственную семью.
Но пятнадцатилетний дракон был ещё совсем птенцом, ведь жизнь даже Жуткой Жути намного длиннее человеческой.
Но что должен ответить Иккинг?
Для дракона стая была чем-то большим, чем племя, чем клан. Это невозможно объяснить человеку, он просто не сможет осознать это. Ведь люди в племени не могли мысленно общаться друг с другом, ведь не было у них связи душ, сознания. Они не могли назвать себя единым целым. Но самым близким аналогом стаи в человеческом обществе была только семья — в своём самом возвышенном, священном смысле.
Но… Где его стая? Где его семья, его племя? Кто он им теперь? Изгнанник? Предатель? Юноша не знал, что ответить.
— Моя стая меня бросила.
Это было единственное объяснение, которое он мог назвать своей гостье. Которое мог вообще озвучить. Которое не заставляло его сердце сжиматься от вины.
— Но почему? Мы никогда не бросаем своих детёнышей, они же погибнут без нас! — последовал возмущённый возглас драконихи.
— Потому что люди не драконы, — только и мог прошептать Иккинг. — А я подружился с драконом.
— С Фурией? — последовал вопрос. — По тебе заметно. Будь я слепа, приняла бы тебя за одного из нас. Больно уж его запах перебивает твой собственный.
— Фурия? Я называл его Беззубиком.
Говоря о друге в прошедшем времени, Иккинг вновь ощутил лишь некую горечь да светлую, щекочущую где-то в груди печаль. Нахлынувшее спокойствие не спешило покидать его.
— Ты дал ему имя? — почему-то шокировано спросила Змеевица.
— Ну да, он не называл своего… Ну, и я…
— Значит, он тобой очень дорожит, — уверенно, со знанием дела, ответила ему дракониха. — Нам имена дают родители. А Фурия — сирота, и своего он не помнил. Ну, или отказался от него, отрёкся. Он признал тебя своей семьёй. Своей стаей.
Мысль о том, что Беззубик настолько ему доверял, настолько ценил своего названного брата… Да, теперь точно брата. Если верить Змеевице, то его друг позволил ему то, что не позволял тем, кого знал многие годы. Но к Иккингу никто и никогда так не относился в деревне, с такой теплотой, с такой добротой…
Оборванная связь — а болела в груди именно она — вновь заныла тупой болью.
И снова в глазах защипало.
Горе утраты вновь захлестнуло юношу… нет, сейчас — потерянного и одинокого мальчишку, с головой.
Иккинг упал на колени и спрятал лицо в руках, не показывая гостье своих слёз. Почему-то только сейчас он почувствовал себя по-настоящему в безопасности, но столь же по-настоящему одиноким — никто, совершенно никто не мог прийти ему на помощь, утешить его, подсказать, как жить дальше… Так больно ему не было даже в миг Последнего Прощания с другом.
Но возможность хотя бы доверить своё горе ещё кому-то грела сердце.
Теперь было не так страшно.
Теперь он только желал обнять Змеевицу, уткнуться в её чешуйчатую, шершавую, тёплую шею. Дракониха, отчего-то смутившись, села рядом с юношей, прижалась к нему, укрыла крылом, словно обняла маленького, неразумного ребёнка.
Она утешала.
Чужого детёныша.
Вот оно — главное отличие людей и драконов. Для дракона не было чужих детей.
Не было чужого горя.
— Почему ты плачешь, детёныш?
— Если судить по твоей логике, то я лишился своей стаи, — через силу прошептал Иккинг, пытаясь преодолеть вновь вставший в горле комок.
— Неужели Фурия погиб?
Чужой шок и неверие обожгли нервы. И сразу такая сбивающая волна сострадания окатила его, столько искреннего сожаления… Словно бы сестра плакала по погибшему брату. Или мать по не вернувшемуся из боя сыну — он часто видел таких вмиг постаревших, но всё ещё не до конца поверивших в произошедшее горе женщин.