На втором и третьем этажах, а так же в кабинете отца, потолки были деревянные подшивные, а все двери украшали наличники с треугольными фронтончиками.
Полы были отделаны плиткой с геометрическим повторяющимся орнаментальным рисунком, по большей части с простой шахматной разбивкой.
Во всех комнатах и зале уютно расположились камины с шатровыми увенчаниями. В спальных комнатах имелось много драпировок из синего или зеленого бархата, усеянного золотыми или серебряными линиями, и по несколько сундуков на ножках в виде львиных лап.
Большая часть мебели, в основном из тёмного ореха, размещалась у стен. Лишь кровати в спальнях с легкими балдахинами на тонких резных стойках с задергивающимися занавесками, и стол в столовой были расположены посреди.
В доме имелось бесчисленное количество медных светильников и подсвечников, а на подоконниках заняло свое место множество фаянсовых ваз, в которых были высажены разнообразные растения, создавая впечатление словно природа шагнула в дом.
После того, как Винченцо с архитектором покинули дом, наступило затишье, не предвещающее ничего хорошего, так бывает перед штормом. С каждым днем проведенным в родном доме мне становилось все страшнее. Спустя неделю я настолько устал от ожидания худшего, что даже стал желать скорейшего наступления неизбежного. Я устал бояться, устал в отчаянии просиживать в отцовское кресле в его кабинете. Мне хотелось, что бы все началось скорее и так же быстро закончилось. Может быть тогда, я наконец смогу принять реальность такой какой она есть и смогу понять, как жить дальше.
Спустя еще неделю ничего не изменилось, жизнь в доме текла своим обычным чередом, ко мне потихоньку начало возвращаться спокойствие, усыпляя мои чувства и бдительность. Я начал думать, что возможно ничего и не изменится вовсе. И как только я начал забывать о грядущем – это было спустя три недели после ухода брата, я сидел в кабинете, завтракал как обычно, в моей голове начала потихоньку поселятся мысль о том, что возможно Винченцо передумал переселяться в этот дом и самая глупая надежда, что он решил оставить дом мне – объявился архитектор. Он вновь ворвался в размеренную жизнь дома так внезапно и стремительно, как неожиданно налетает ураган на спящий морской берег.
Мой слух вдруг уловил громкий шум, наполненный цокотом копыт, чьей-то многочисленной тяжелой поступью и неизвестными голосами. В какой-то момент я смог различить самый громогласный из них.
– Сюда! Давайте сюда! Аккуратнее, это очень дорогая древесина! – восклицал Гирландайо.
Мое сердце вздрогнуло, аппетит стремительно улетучился. Я опустил ложку на тарелку, так и не донеся ее до рта и поспешил во двор, откуда доносился шум.
В момент, когда я вышел на крыльцо, шествие во главе с архитектором уже вкатывалось во внутренний двор. Множество повозок, нагруженных деревом, мрамором, гипсом и другими материалами. Десятки рабочих, потных и в затасканных робах вносили гигантские балки, не вмещающиеся в повозки, на плечах.
– Что здесь происходит?! – неуверенно вскрикнул я, сбегав по ступенькам к процессии.
– По распоряжению синьора Алигьери сегодня мы начинаем работы, – деловито пояснил архитектор – Но я не разрешал, – растерянно возразил я.
– По распоряжению Винченцо-Карло Алигьери, – холодно поправился тот, и громогласно добавил, – хозяина столь благородно доверенной мне собственности! С его позволения я имею право вносить в данное помещение и его окрестности любые исправления.
– Но вы не можете… Я не хочу… – побелев задохнулся я.
– Прошу прощения, синьор, но ваши желания не учитываются, – понизив тон, сухо процедил Гирлондайо. – Я преследую цель доставить удовольствие лишь господину Винченцо.
– Так нельзя! – с трясущимися руками и пересохшим горлом пытался сопротивляться я.
Похоже архитектор начал терять терпение, так как следующие его слова повергли меня в оцепенение.
– Синьор Алигьери предупреждал, что вы можете чинить препятствия, – надменно произнес архитектор. – На этот случай он велел передать вам, что если вы намерены оказывать сопротивление моим действиям и его воле, то ваше прибываете в этом доме может значительно сократиться!
Воздух стремительно покинул мои легкие, словно я получил удар под ребра, по спине пронеслась стая холодных мурашек.
В этот момент архитектор достал из-за пазухи своей дорожной куртки свиток, развернул его и выставил перед моим лицом.
– Вот бумага, дающая разрешение на мои действия. А теперь позвольте пройти!
И не дожидаясь разрешения, он самодовольно обогнул меня и направился к дверям. Я так и стоял недвижимо.
Следующие несколько недель стали невыносимыми для меня. Я смотрел, как вместе со стенами рушиться моя жизнь и ничего не мог поделать. Каждый раз, когда в отчаянии я кидался к Гирландайо в надежде сохранить ту или иную родную вещь, тот стремительно, словно нож, вытаскивал из-за пазухи свиток с разрешением брата и произносил: "Я имею право!"
В такие моменты мне особенно сильно хотелось затолкать эту бумагу ему подальше в глотку и пинками спустить этого коротышку с крыльца дома.
Когда же мои попытки возразить архитектору стали особо ему докучать, я получил крохотную записку от брата с напоминанием о сокращении моего пребывания в его доме если я незамедлительно не прекращу докучать его доверенность лицу.
Я почувствовал себя загнанным в угол. Я жил в доме, к которому искренне был привязан душой и который уже больше никогда не будет моим. Мне хотелось бежать, но я не знал куда. Мне было страшно от ощущения, что в любой момент меня могут выгнать отсюда, из родного гнезда, из моей крепости, которая столько лет оберегала меня и дарила чувство защищенности. А теперь я вынужден созерцать, как она рушится и ничего не мог сделать, выбора не оставалось. К тому же во мне поселилось чувство стыда, даже перед прислугой, у которой так естественно было раньше попросить бокал вина. Я вдруг почувствовал себя нищим, голым, как мышь, застрявшая в мышеловке в ожидании своей участи.
В отчаянии я спрятался в свою комнату и не покидал ее до окончания работ. Прислуга с жалостью в глазах и извинительными интонациями в голосе приносила мне еду и питье, затем быстро удалялась. Я понимал их, они смотрели на меня как на умирающего и понимали, что власть в доме сменилась и им придется ее принять, так как иного выбора у них тоже не было.
Дни тянулись стремительно быстро. Доносившиеся из-за двери звуки становились все тише, или я просто старался их не замечать. Целыми днями лежа на кровати я тупо смотрел в одну точку. Мыслей не было, чувств тоже не осталось.
В какой-то момент в комнату зашел управляющий и виновато произнес, что Винченцо приедет во вторник. Эти слова нисколько меня не взбудоражили и не затронули ни единой струнки души, я как лежал, глядя в потолок, так и лежал. Не дождавшись ответа, управляющий покинул комнату, я даже не заметил хлопнувшей двери.
Совсем скоро наступил день приезда Винченцо. К тому времен, как мне пришлось выйти из своего забытья, тело успело ослабеть, а конечности одеревенели, так долго я лежал на кровати. Когда же я от нее оторвался, то почувствовал горький вкус подступающей тошноты и сильное головокружение. Словно тяжело больной – наверно, так оно и было – я встал, заставил себя умыться и кое как привести в порядок. Бледное лицо и впавшие глаза отражали состояние моего тела с лихвой, в душе же таилось безразличие, словно ничего в жизни больше не способно было меня удивить или порадовать.
В таком состоянии я покинул свою, нет уже не принадлежащую мне, комнату, спустившись в гостиную в ожидании брата и его семьи. Сперва я даже не заметил, что окружающая меня обстановка изменилась, но постепенно до моего сознания сквозь туманную оболочку забвения, в которое я себя погрузил, начали прорываться образы внешнего мира. Сквозь дымку в голове я начал понимать, что вокруг меня другие стены, другие вещи. Все вокруг изменилось, стало чужим, не родным. Уют и удобство сменила холодная роскошь. В центре гостиной среди портретов предков Алигьери на самом видном месте величественно разместился портрет матери Винченцо, который ранее я рассматривал в подвале. В изысканной, но немного тяжеловесной золоченой раме она холодно взирала на окружающий ее интерьер.
Несмелой походкой, не зная позволено ли, я прошел к софе и занял место на краю. Но софа оказалась на удивление не приветливой и твердой. К тому же угнетал надменный взгляд холодных глаз Кармеллы Моретти, говоря мне, что я лишний в этом доме. Тогда я пересел в кресло на другом конце комнаты так, что бы не видеть изображение упрекающей меня матери Винченцо, бут-то она была жива. Но и кресло приняло меня в свои объятия ни чуть не лучше софы. Весь этот интерьер отталкивал и был неудобен. И хоть вокруг стояло множество изысканных вещей, уюта не было, радушие не витало как прежде в этом доме, оно испарилось. Вокруг была лишь холодная роскошь. От гостеприимства отца и теплоты матери, наполнявших этот дом при их жизни, ни осталось и следа.
Не известно сколько времени я провел в этой гостиной, стесняясь попросить у прислуги даже бокал разбавленного вина. За окнами медленно стали подползать сумерки, а из кухни мой нос улавливал аппетитный аромат пиши. Только в этот момент я понял, как голоден, но не знал как быть. Позволят ли мне присутствовать за столом, или лучше будет украдкой, подобно серой мышке, тихо поесть у себя. Учитывая отношение брата ко мне, это будет разумно.
Мои мысли прервал цокот копыт и скрип, въезжавшей в ворота кареты. Внутри все похолодало, от забвения и безразличия, не покидавших меня в последнее время, не осталось ничего. Все тело инстинктивно напряглись и подалось вперед так, что я едва не соскользнул с кресла, которое еще занимал. Неприятное волнение пробежало по телу холодной волной.
Вскоре в дверях дома послышался топот ног и шелест платья. Семья брата вступала в свои владения. Еще через несколько минут в проеме гостиной возник безразличный силуэт Винченцо, за ним показались два его сына – один был старше на два – три года и немного выше второго, точные копии их отца, когда тот был в их возрасте. Процессию завершала маленькая, едва доходившая до плеча брата, худосочная с четкими и резковатыми чертами женщина. Шурша тяжелым парчовым подолом своего длинного платья, она гордо вплыла в комнату и я невольно отметил в ней сходство с матерью Винченцо.
– Ах, дорогой! – восхищалась она, оценивающе озираясь вокруг, – Я так рада, что ты доверился синьору Гирлондайо! Посмотри, какую красоту он создал в этом обветшалом месте, как все изысканно сочетается!
Я ощутил невольную неприязнь к этой женщине.
– Да, славно поработал, – бесцветно согласился брат.
– Нет, ты только взгляни, как кстати здесь пришелся портрет твоей матушки! Наконец она вновь заняла достойное подобающее ей место в этом доме! – увещевала она.
Наконец, ее взгляд выхватил из интерьера мою фигуру. Восторг слинял с ее лица, а губы превратились в тонкую голосочку.
Брат, следуя направлению ее взгляда, тоже обратил внимание на меня.
– А как ты находишь все это? – без предисловий обратился он, глядя на меня.
Я не понял, обращается ли он ко мне или просто глядя в мою сторону к какому-то члену сопровождающего его семейства. На мгновение воцарилась неловкая тишина, но когда я все-таки решил, что обращался Винченцо ко мне, он ответил сам.
– Нет слов? Я с тобой согласен! – почему-то в его голосе было больше сарказма, чем удовлетворения от проделанной архитектором работой.
– Все просто замечательно! – с укором возразила его жена мне, словно я пытался доказать обратное, и тут же схватила своего мужа за запястье для поддержки. – Дорогой, мы так все устали, – наигранно промурлыкала она, можно было подумать будто это она переживала этот ремонт все его время, а не просто села в карету и проехала пару улиц, – дети хотят есть, распорядись накрывать в столовой.
В этот момент из ниоткуда появился управляющий и тут же доложил, что к ужину все готово.
– Вот и славно! – обрадовалась она.
– Я не хочу есть, я хочу посмотреть свою комнату, – наконец подал голос один из детей, тот что был старше.
– Потом, золотко! Мы обсудим вопрос твоей комнаты позже, – понизив голос и едва уловимо метнув взгляд в мою сторону, ласково произнесла жена Винченцо. Но я все же смог понять, чья комната предназначалась для этого мальчика. – Пойдемте, же есть, – бодро, но нетерпеливо произнесла она.
Винченцо не сказав ни слова направился в столовую, за ним следовала его семья. У арки в гостиную он остановился, пропуская семью вперед. Я стоял неподвижно, не зная позволено ли мне присоединится к ним. Вопрос разрешил брат. Он посмотрел в мою сторону. Когда же его семья скрылась из виду, он все ещё посмотрел на меня, затем слегка кивнул мне, из чего я сделал вывод, что все же могу присоединится к трапезе. Я неуверенно направился за Винченцо, быстро скрывшегося в коридоре, едва я сделал шаг.
Когда я вошел в столовую, все уже расселись. Винченцо, как и положено хозяину дома, расположился во главе стола, жена заняла место по его правую руку, дети – слева от него.
Я тут же заметил, как самодовольство испарилось с ее губ, снова превратив их в голосочку. Она с возмущением уставилась на меня.
Винченцо успокаивающе похлопал ее по костлявой маленькой ручке, говоря тем самым, что он не против. Она фыркнула в стол.
– Шарлотта, попробуй гуся! Мне он кажется съедобным, – предложил ей муж.
Тогда я осознал, что не знаком с его семьей, даже имен не знаю.
Пока Шарлотта приглядывалась к стоящему по среди стола гусю обрамленному горохом, бобами, репой и зеленью, Винченцо жестом предложил мне сесть.
Как только я сел на противоположном ближнем ко мне конце длинного темно-орехового стола, Шарлотта стремительно смерила меня уничижающим взглядом, бут-то я совершил непростительно дерзость, и так же быстро отвернулась к мужу.
Пытаясь подавить в себе чувство неловкости и обиды, я невольно стал разглядывать окружающий интерьер столовой. От мотивов виноградной лозы на стенах, наполнявших ее еще недавно, ничего не осталось. Вместо этого стены покрывали фрески с отраженной на них сценой охоты полуобнаженных атлетичных мужчин, больше напоминающих древнеримских богов, на мифических животных. Вокруг них широко расправив крылья разлеталось множество фантастических птиц, кое где имелись увеличенные изображения небрежно разбросанных фруктов и листьев. С высокого куполообразного потолка низко свисала массивная кованная люстра с множеством свечей. Ее кругом поддерживали светильники в том же стиле. Атмосфера столовой приобрела величественную помпезность, не располагающую к семейному радушию и задушевным беседам. Есть в ней уж точно не хотелось.
Пока я рассматривал окружение, служанка уже разносила еду и разливала вино по бокалам.
Ели мы в напряженной тишине. По крайней мере мне так казалось. Мне было неуютно находится в обществе брата и его семьи. Я ел мало, украдкой и сам себе напоминал мышь, грызущую украденную горбушку в углу, поэтому вкуса пиши практически не чувствовал. Уверен, повар постарался на славу и трапеза была отменной, но из-за волнения мне казалось, что я жую что-то по вкусу схожее с подошвой.
Едва подали десерт из вымоченных в вине яблок, покрытых кисло-сладким соусом и украшенных ягодами, я решил сослаться на плохое самочувствие и поскорее скрыться у себя в комнате. Однако, не успел я ничего сказать, Шарлотта снова обратила на меня свой взгляд. На ее лице отразилась добродушная улыбка, но в глазах читалось что-то недоброе.
– Синьор Левино, – ласково обратилась она ко мне, – разрешите мне обращаться к вам так, мы ведь с вами теперь состоим в родстве?
– К…конечно. – От неожиданной перемены в ее отношении ко мне, я поперхнулся кусочком яблока.
– Левино, я слышала вы скоро нас покинете. Когда планируете отправиться в путешествие? – невинным тоном произнесла она, однако мне показалось, этот вопрос мучил ее весь вечер.
Разумеется под словом "путешествие" она подразумевала мое изгнание из этого дома. Но все же на краткий миг я обманулся в ней.
– Я еще не думал, – виновато ответил я.
Она быстро перевела взгляд на мужа. Тот пристально смотрел на меня, в глазах его играли блики свечей. Я не мог понять, что он думает.