За все эти дни Радимир ни разу не заговорил о произошедшем. Будто ничего не случилось. Будто его сестра просто вышла погулять и вернулась чуть позже, чем ее ждали. С одной стороны, такое положение вещей меня устраивало, потому что объяснить необъяснимое я не могла, а с другой стороны, были вещи, которые уж совсем невозможно было игнорировать. Ну, допустим, на мне было длинное простое платье, так удачно надетое по случаю солнцепека. Но ведь на мне еще был, простите, купальник. Их это не смутило? Вообще, мысль о том, что меня, находящуюся без сознания, раздевала толпа незнакомых мужчин, не вызывала во мне энтузиазма. Нет, я конечно, понимала, что здесь нагота нормальна, естественна и все такое. Но я выросла несколько в других условиях. И все же, неужели никого ничего не смутило? Хорошо. Ладно. Может, им было не до разглядывания моего белья. Но матрац! Они же не могли не заметить, что он из незнакомого материала?
В один из дней я осторожно попыталась расспросить об этом. Вопрос поставил Радимира в тупик. Мне даже показалось, что он его просто не понял. Пришедший как-то поутру Улеб в ответ на этот же вопрос призадумался, потом ответил:
— Так там плот был, да доски прогнили, верно. Тебя как увидели-то, Радим хотел за борт прыгать, еле удержали. Темно было, да поверить не могли в удачу-то такую. Ловушка, думали. Пока Радима держали, плот едва не унесло, да Олег изловчился — багром подцепил. Плот на дно и пошел. Пришлось ему прыгать. Тут уж не до дум было — вода-то ледяная. Он-то тебя и вытащил.
В мозгу вновь что-то смутно шевельнулось. То ли воспоминание, то ли… предчувствие.
— А плот утонул? — спросила я, стараясь прогнать внезапный озноб.
— Верно. Да на что он тебе? Помог нас дождаться — хвала Перуну. И забудь.
Значит, матрац просто проткнули багром, и он утонул. То есть, его никто не увидел. Все складывалось до невозможности странно, точно по заранее продуманному сюжету. Я бы сказала «мистика», но здесь это слово звучало насмешкой. Улеб был намного словоохотливей Радимира, но и он мрачнел от этой темы. Однако еще один вопрос я все-таки задала:
— Улеб, а как вы меня нашли? Простор-то какой. Да ночью.
Улеб усмехнулся. Усмешка вышла горькой. Провел ладонью по бороде, а потом посмотрел прямо в глаза:
— Простор, говоришь? Да мы каждую каплю в этом море веслами прошли, каждый камешек на берегу руками перебрали.
Я затаила дыхание, вдруг почувствовав стыд за то, в чем, в сущности, не была виновата. Или все-таки была?
— Радимир умом чуть не тронулся, как это случилось, — тем временем произнес Улеб. — День за днем искали. Только потемну и переставали. А он и тогда все искал. То, что ты вернулась… это не только сама спаслась — его спасла. Страшен он был это время. Точно смерти искал.
Улеб ушел, а его слова еще долго звучали у меня в голове. Радимир искал сестру… Несмотря ни на что. Настолько любил? Исходя из того, что я увидела за последние дни, я поняла: да, любил настолько сильно, что искал мести или… смерти. Мне трудно было осознать подобное, но в его взгляде словно что-то загоралось, когда он смотрел на меня. А еще, и это меня необъяснимо пугало, в том же взгляде порой проскальзывала такая лютая ярость, что мне хотелось сжаться и спрятаться. Я понимала, что направлена она не на меня. Но от мысли о том, что способны сотворить такие эмоции, позволь Радимир им вырваться, меня пробирала дрожь. Ведь этот мир не был бутафорским. Здесь боль была настоящей, и кровь — тоже. Я пыталась как-то успокоить его, делала вид, что все хорошо, все позади. Но в такие моменты он не сразу мог смирить гнев: дышал прерывисто и резко, а мозолистая ладонь до боли сжимала мою руку. Неужели все в этом мире так мстительны? Ведь он считает, что Всемила уже несколько дней как дома. К чему столько эмоций? Откуда ненависть?
Ответ нашелся сам собой. Как-то вечером я услышала собачий лай, и Добронега пошла загородить пса, чтобы пропустить гостя во двор. Приподнявшись на постели, я с любопытством наблюдала за молодой девушкой, о чем-то разговаривавшей с Добронегой. Я пока еще мало вставала с постели. Делала короткие прогулки по необходимости. Например, до туалета, располагавшегося недалеко от дома. Летом — это, конечно, экзотика, но как пользоваться этим зимой, думать не хотелось. А еще до бани. Хоть Добронега и ворчала, что лучше бы мне и мыться, и «по нужде ходить» прямо в доме, но, во-первых, я не могла вот так — ну, не калека же я, в самом деле, — а во-вторых, мне было банально любопытно. Ведь совсем другой мир. Как из древних сказок.
И вот сейчас я с интересом разглядывала девушку, одетую в длинное светло-серое платье, украшенное, кажется, каким-то узором — отсюда было плохо видно. Широкий пояс перехватывал платье в талии. На ногах девушки красовались же кожаные башмачки. У меня самой были такие, и они пришлись, на удивление, в пору. Еще больше удивило то, что обувь оказалась удобной. Только непривычной: через тонкую подошву чувствовался каждый камушек. Но через какое-то время я просто перестала обращать на это внимание. Из одежды Всемилы я пока надевала лишь ночную рубашку да шаль, поэтому, впору мне ее вещи или нет, сказать не могла. Зато успела заглянуть в соседнюю комнату, оказавшуюся чем-то вроде швейной мастерской, игровой, и гардеробной в одном лице. У Всемилы было много нарядов, некоторые из тяжелой парчи, расшитые чудесной тесьмой, но больше всего мне понравились простые длинные платья — повседневная одежда, которая, несмотря на свою простоту, должна была выглядеть очень женственной. И взгляд на гостью Добронеги эту мысль подтверждал. Именно простота одежды делала ее красивой. Грустно, что в моем времени за мишурой дорогих украшений вещи утратили красоту, присущую естественности.
Девушка что-то сказала, мотнув головой. Ее волосы были перехвачены лентой у лба, поэтому ветер беспрепятственно подхватил длинные пряди и рассыпал их по спине. Волосы у гостьи были чудо как хороши: светлые, прямые и, наверное, тяжелые. А еще в них играло солнце. Жаль, что такую красоту в первую брачную ночь срезает муж. Этот символ девичества был невероятно красивым…
Меня прошиб холодный пот, а рука сама собой метнулась к волосам, наткнувшись на короткие пряди, едва прикрывавшие уши. Я носила стрижку последние пару лет. Значит, вот что так взбесило Радима! Вот о чем он думал, раз за разом проводя по моим волосам! «Надругались».
*
«Река сверкала на солнце и перекатывала быстрые волны через босые ступни. Всемила сидела на сходнях и смотрела на свое отражение. Сейчас оно было покрыто рябью, но Всемила и так знала каждую черточку. Она красива. Так и мать говорит, и брат. Да и молодые воины тоже головы сворачивают. Только не каждый рискнет к сестре воеводы подойти да улыбку перехватить. Тем более просватана она уже десять лет как за княжеского сыночка. Видела того сыночка по весне — не пришелся понраву. Ну а кому бы пришелся? Всемила передернула плечами и нахмурилась, задумавшись, накручивая на палец выбившуюся из косы прядь. Свадьба назначена на праздник урожая — еще все лето впереди. Глядишь, уговорит Радима, упросит. Не может он ни в чем ей отказать. За то Злата — Радимова жена — и ненавидит. Ей столько внимания, поди, ни разу не доставалось. А потому что жена — это жена, а она — Всемила — единственная, молодшая и самая любимая.
Камешек ударился о водную гладь рядом с ногой и поскакал по волнам. Ярослав… Только он может вот так подкрасться и напугать. Хотя не испугалась ничуть, потому как ждала. Не все воины воеводы Радимира трусливы и осторожны — Ярославу нипочем ни гнев воеводы, ни сватовство назначенное.
— Ножки не застыли?
— Застыли, — улыбнулась Всемила, оборачиваясь.
Хорош Ярослав. Ой, хорош! Высокий, плечистый. Радиму под стать. Только не хмурится так часто, как брат, а улыбкой сияет, что солнышко. Кудри по ветру. И на сердце аж сладко от одного взгляда на него.
— А давай до Лысой Горы пройдемся? Заодно согреемся.
— Тоже ноги застыли, что ли?
— Сам застыл. Не видел тебя с заката — вот и застыл.
Кровь бросилась в лицо, но Всемила дерзко улыбнулась:
— А пойдем!
Всемила обулась и потянулась к лежащему тут же венку из одуванчиков. Первые цветы — самые яркие. Как она сама. Так, кажется, Ярослав третьего дня говорил. Теплая рука перехватила ладонь и взяла венок, надела на голову.
— А говоришь, застыл — руки вон горячие, — непослушными губами произнесла она.
— Так тебя увидел и отогрелся.
Мозолистые пальцы скользнули по щеке.
Лысая Гора была на том берегу. Кажется, близко — можно докричаться, но мало кто туда хаживал, хоть и места там были ягодные да грибные. А потому что тот берег Стремны — чужая сторона. Опасная. Жить там никто не жил. Кто ж в лесу поселится? Кроме как по мосту, попасть туда можно было разве что с моря. Лысая гора некогда была продолжением другого берега Стремны, да века назад откололась, соединяясь с большой землей теперь лишь мостом, что выходил к поляне перед воротами Свири, да каменным перешейком, что упирался в крутой склон дальнего берега. Тот перешеек заливало в высокую воду, а по низкой воде он щетинился острыми камнями так, что ни пешим не одолеть, ни на лодке не пристать.
Уж если ты с моря да с добром пришел, так зачем тебе Лысая Гора, коли недалеко от ворот свирских берег срезан да сходни сделаны? Тут и пристать можно, да и встретят тебя, как полагается, коли с добром. А коли со злом, так не пройти тебе ни по реке дальше, ни по земле. На то Свирь здесь когда-то и выстроили.
Одна бы Всемила на тот берег ни за что не пошла. Хоть и год как войны нет, а все одно боязно. Да и Радим не велел. Узнает — то-то браниться будет. Всемила обернулась. Часового на башне не было — некому брату донести. Сегодня в городе гулянье, и дружинники обходят стену, а не стоят на каждой башне, как всегда. Мир ведь сейчас. А все Радим. С миром вернулся из похода, из которого своего Олега привез. Всемила нахмурилась, но тут же тряхнула головой. Вот еще — прогулку себе портить. Быстро взглянула на другой берег. Одной было бы боязно, а с Ярославом хоть на край земли.
— А давай через мост бегом, пока никто не видит, — вполголоса предложил Ярослав.
А в глазах блеск. Опасный блеск. Сердце снова подскочило. Что-то будет?
— А давай!
Легкие девичьи ноги споро двигались по раскачивающемуся мосту. Прочь от высоких стен навстречу лесу. И ничто не насторожило ни в плеске воды, ни в дыхании за спиной».
========== Глава 6 ==========
В той сказке рассвет отливает золотом,
Так, что почти невозможно смотреть.
Там пахнет мятой, смолой и солодом,
Там дышится, верится, хочется петь…
Но если вдруг в мире игрушечно-правильном
Повеет несказочной страшной бедой,
И он станет серым, пустым, оплавленным…
Ты просто глаза покрепче закрой.
Одежда Всемилы все же была мне чуточку велика, хотя идеально подходила по росту. Надевая ее вещи, я чувствовала себя, по меньшей мере, странно. Как будто примеряла чужую жизнь, которая неожиданно приходилась мне впору. Ткань была грубой, и сперва я всерьез подумала, что не смогу носить эту одежду. Но время показало, что очень даже смогу. И привыкну, и перестану замечать отсутствие пуговиц и неудобную длину, и научусь с первого раза застегивать красивые браслеты на запястьях и завязывать вышитые пояса. Но это все будет потом.
Пока же я бродила среди старинных предметов, прикасаясь к ним, точно к живым. Костяной гребень с резными завитушками, атласные ленты, отливавшие разными цветами в дневном свете, широкие браслеты, удерживавшие рукава на запястьях, обувь из мягкой кожи… В комнате, соседствующей со спальней, стояли кованые сундуки – у Всемилы было много нарядов и украшений. Ни в чем не знала отказа любимая сестра воеводы.
Как все-таки много можно понять о человеке по его вещам! Комната Всемилы говорила о том, что ее хозяйке были присущи легкомысленность и непостоянство. На столике – порванная нитка бус, часть из которых рассыпана по полу. На стене – кованый подсвечник, и с него давным-давно стоило бы снять огарок свечи. Тряпичная кукла с одной пуговкой вместо глаза, на месте второй пуговки лишь обрывок темной нитки. На небольшом столике у окна салфетка с не до конца вышитым цветком и четким следом, оставленным пяльцами. А рядом еще одна салфетка, но уже с каким-то орнаментом. И пяльцы теперь на ней. Тут же – крашеные нитки, брошенные небрежным мотком.
Я взяла в руки пяльцы, скользя пальцами по краю узора. В него была воткнута иголка с ярко-красной ниткой. Все в этой комнате было так, как оставила Всемила… Словно она вышла на минутку и вот-вот вернется, привычно коснется вещей, будет примерять новый наряд, перебирать украшения… Мой взгляд снова вернулся к салфетке. Некстати подумалось, что этот орнамент так и не будет закончен. Я зажмурилась и опустилась на большой сундук, продолжая сжимать в руках вышивку. Подол зацепился за какой-то выступ. Чуть подвинувшись, я посмотрела вниз. На сундуке висел большой замок, единственный во всей комнате. Сундук с приданым? От этой мимолетной мысли все внутри болезненно сжалось. Оно… никогда ей не пригодится. А я?.. Я просто занимала чужое место и многое бы отдала за то, чтобы что-то изменить.
Я отложила пяльцы, словно обжегшись. Встала, быстро прошлась по комнате. Прочь от этого сундука, прочь от незаконченной вышивки! На невысоком столике стоял сундучок с фиалами мутного стекла, и, чтобы как-то отвлечься, я рассеянно открыла один. Я уже поняла, что в качестве благовоний здесь использовались душистые масла. От Добронеги пахло корицей и какой-то травой. Запах был очень домашним и успокаивающим. И вот теперь передо мной стояли фиалы с любимыми запахами Всемилы. Все фиалы в ее сундучке были использованы, какой-то до половины, какой-то почти до конца. Я открывала их один за другим, подносила к носу и невольно морщилась. Определенно, мы были очень разными. От сладких и тяжелых запахов у меня разболелась голова. Последний фиал был полным. Я открыла его просто по инерции и удивилась. Запах разительно отличался от всех предыдущих. Он был легким и свежим. Оставляя на своей коже след духов из другого времени, я вдруг подумала, что отчасти смирилась. Наверное… Хотя мне по-прежнему было неуютно в комнате, где каждая вещь, казалось, смотрит на меня с упреком. Если Добронегу и удивляло то, что я так мало времени провожу в покоях Всемилы, она не подавала виду. Она вообще принимала все мои странности как данность.
Большую часть времени я проводила в просторной комнате, где мы с Добронегой обедали. Делать здесь тоже было нечего, но меня отчего-то успокаивал вид беленой печи, вышитых рушников и пузатых горшков на полках. В покои Добронеги я входить не решалась, хотя она ни словом не обмолвилась, что была бы этому не рада.
Как-то раз я заглянула в старые покои Радима. Сперва заприметив еще одну дверь в комнате Всемилы, я не придала ей большого значения. Подумала, что там тоже что-то вроде гардеробной или кладовой, потому не спешила ее открывать. Но однажды мне показалось, что из-под двери тянет сквозняком, и я решила проверить что там. На кладовую комната оказалась совсем не похожа. Здесь тоже был минимум мебели: кровать, пара сундуков и несколько полок на стенах. Но было заметно сразу, что эти покои – мужские. Вместо вышивок – деревянный меч, вместо куклы – круглая металлическая бляшка, испещренная зазубринами, словно некогда крепилась к боевому щиту. Ржавый наконечник от стрелы, рогатка, какие-то камушки, – сокровища мальчишки из этого мира. Я не успела толком все тут рассмотреть, как услышала шаги Добронеги. Оказалось, что отсюда есть еще один вход, и ведет он как раз в ее покои. Три жилых комнаты и обеденная располагались вокруг печи, служившей центром дома. Комнаты Добронеги и Радима выходили на зданий двор. Всемилина же и обеденная – на передний.
Я поняла, что сквозняком тянуло как раз из покоев Добронеги. Видимо, у нее было открыто окно. Я как можно тише вернулась в комнату Всемилы и прикрыла дверь, на случай, если Всемиле не разрешалось заходить в покои брата.