– Опоздал ты, – забравшись Стефану на плечи, скороговоркой пробормотал мальчишка. – Вчера семь лет минуло, как душа моя не окрещена. Теперь она в собственность дьяволу переходит.
А ветер гнал с болота голоса – тёмные, манящие. Неужто и его сын стал как Родион, как те, в землянке? Страх сменился неприязнью, а затем ненавистью.
Злоба, огромная, яростная, словно зревшая в душе много лет, овладела им. Рванув на груди подрясник, Стефан закричал. В лунном свете на коже расцветали спелыми сливами гнойные язвы, чёрными гадюками ползли переплетения сосудов, по которым разливался нестерпимый жар.
Руки наполнились гневной силой. Он схватил мальчишку, поднял в воздух и бросил. С отвращением рассматривал Храп корчащееся на сырой земле существо. Нежить насмешливо взглянула на Стефана и нетерпеливо указала на что-то нечеловечески длинным пальцем.
Стефан услышал за спиной треск ломающихся веток.
Звук раздавался откуда-то сверху:
– А-аа!
Это было пение – громкое, сильное.
— Аааа-о-ааа-оо-аааа!!
Тот, кто кричал, кем бы он ни был, должен иметь исполинские размеры и силу, его ни за что не одолеть.
Стефан подобрал с земли длинную толстую жердь, и быстро пошёл, опираясь на неё, не зная, куда идёт. Он долго шёл, пока не понял, что стоит по пояс стылой болотной воде. Над ним зудели комары, клубился туман, в лесу хохотала ведьма. Он не знал, где берег. Ощупывая слегой дно, он брёл и брёл, тяжело ступая по вязкому дну.
Рядом что-то громко плеснуло.
С испуга он поскользнулся и с головой ухнул в гнилую воду.
Когда вынырнул, в панике выплевывая болотную жижу, над ним беззвучно нависала огромная тень.
– Господи, – прошептал Стефан.
Он услышал, как над ним бесшумно машут могучие крылья и поднял голову.
Огромная птица медленно пролетела в полумгле и зависла над болотом. Чёрные когти хватали воздух, крылья сильно били воду. Блеснуло шелковистое оперение и атласная кожа женской груди, а на бледном, как мёртвый ребёнок, лице зажглись огненные круги глаз.
Он едва успел вскинуть руку, чтобы закрыться, как что-то влажное окутало его, обернуло, прилипнув к коже. Храп закричал, дёрнулся, пытаясь вырваться из склизких тенет, опрокинулся, повалился навзничь и закрыл глаза. Страха не осталось ни капли, – только бредовая, вязкая, предсмертная тоска. Он ждал, что птичьи когти вырвут ему горло. Не видеть! Не думать, не чувствовать! Но птица не нападала. Всё не нападала, хотя была здесь, её огромная чёрная тень парила над Фроновым болотом, он ощущал на лбу её ледяное дыхание.
Храп безнадежно заплакал, а птица подхватила его и одним взмахом могучих крыльев утащила с собой.
Стефан распахнул глаза, надеясь на последнее чудо. Но только дьявольский глаз подмигнул ему с высоты:
– Рождение и смерть, то и другое проклято!
От камышовой заводи с тихим плеском отчалила старая лодка-долблёнка…
Отчалила, и поплыла по протокам Фронова болота. Направляемая то ли попутными ветрами, то ли скрытыми течениями, то ли чьей-то незримой волей, несла она в чреве своём инока-черноризца, не живого и не мёртвого, но лишь ненадолго задержавшегося там, откуда не возвращаются.
Лодка плыла вверх по реке, туда, где далеко-далеко впереди сверкала зеркальная гладь Ильмень-озера, да неуклюже, словно из-под земли, поднимались над водой приземистые, с неровными белёными стенами зеленокупольные церкви Новгорода, оттуда плыл, удаляясь вдоль Ловати, колокольный звон.
А далеко-далеко позади простирался чёрно-лунный тракт Днепра, и со стороны горящего Смоленска с каждым порывом дымного ветра, с каждым движением старой лодки-долблёнки надвигалась, плыла следом за ней чума.