— Пташка спятила, — сказал он себе, не отворачиваясь от зеркала, — и я за компанию.
*
Метели вокруг Винтерфелла усиливались. Холода никак не отступали. Можно было бы представить, что больше в целом мире ничего и никого нет, стоило лишь выглянуть за окно: белый мрак, убивающий любого, кто рискнет с ним сойтись за пределами теплых стен замка.
Но и стены уже не особо спасали: кое-где прохудились оконные рамы, где-то образовались лишние щели, и местами даже в Винтерфелле было холодновато. А все же ничего нет лучше, чем в непогоду сидеть в теплой комнате под крепкой крышей, попивать что-нибудь горячительное из кружки и закусывать упоение безмятежного вечера хорошим куском поджаристого мяса…
Сандор Клиган висел на стене Винтерфелла снаружи и проклинал свою жизнь, Семерых, злую судьбу, свой член и все на свете.
Налетевшая метель заставила проклясть вдогонку рыжеволосых ведьм, обладающих чарующими голосами и спрятанной порочностью на дне голубых невинных глаз. Пёс глянул вниз — туда, где за стаями беснующихся белых снежных вихрей он и собственные ноги едва видел — и еще раз выругался. Про себя: было так холодно, что борода уже слегка обледенела, и он не хотел отморозить себе еще и язык. Не то чтобы еще надеялся, что им доведется воспользоваться.
Яйца я себе уже по-любому отморозил, эх, прости, Пташечка.
И понесло его наружу? Это ж надо было напиться, чтобы полезть по карнизу к ней в спальню.
Соверши подвиг и завоюешь ее сердце, говорили они. Теперь он висит на одной руке, уцепившись за край балюстрады — или чем это было в далекие летние дни постройки — и ссыт посмотреть вниз. Это будет самая нелепая смерть в наступившую Зиму. Пташка даже не узнает, что он погиб, не дотянувшись каких-то жалких пол-локтя до ее окна.
И все же он рискнул. Бросил неповоротливое, уставшее, замерзшее тело вверх вслепую в отчаянном рывке и заскользил пальцами левой руки наугад — должны же быть решетки, щеколда, хоть что-то!
Даже стекло в ее окне было хрупким — под его пальцами моментально разлетелось вдребезги.
*
— Милорд Клиган!
Удивительно, как несколько секунд могут изменить общий настрой человека. Трогательное выражение лица Сансы совершенно не вязалось с обстановкой: мокрый и мало не замерзший страховидный мужик вваливается, едва протиснувшись, в разбитое окно на опасной высоте.
— А кто же еще? — рыкнул Пёс. Все, с него хватит романтики. Это последний раз, когда он пытается быть рыцарем. Больше рисковать жизнью не станет ни за что, пусть хоть десяток Пташек поет ему свои глупые песенки.
Верхнюю одежду он стаскивал, крупно дрожа. Перчатки слетели еще в начале его сомнительного подвига — нахрен их. Нахрен всё.
Санса аккуратно изъяла толстое одеяло из сундука, повернула его заплатками наружу, задвинула вместе со ставней в оконную нишу. Полюбовалась на дело своих рук.
Старательна, как и во всем. Посторонилась, давая ему пройти к очагу. Подвинув к огню сапоги, мужчина опасливо пересел на дальний край лавки. Мокрую рубашку следовало выжать и просушить, но Сандор просто не мог обнажиться перед Сансой теперь.
Она приблизилась сама. Установившаяся тишина разгоняла кровь по венам не хуже трех пинт отборной крестьянской браги.
— Чего? — не поднимая глаз, пробормотал Клиган.
— Ваша рубашка. Снимите. Я повешу.
— Не терпится меня раздеть?
— Штаны тоже, — проигнорировав его подкол, она заставила его поднять руки — скользнула ладонями по бокам, вызвав томительную дрожь в груди, волосы вдоль хребта встали дыбом.
Нагой, как из чрева матери, он выпрямился, пока она аккуратно, почти художественно развесила его мокрую одежду у очага. Света стало ощутимо меньше. Благословенный полумрак. Сандор сделал шаг в ее сторону, но девушка спокойно вывернулась в другую и прошествовала к окну. Дернула занавесь шторы. Шелест ткани. Другую. Еще раз.
Это длилось целую гребанную вечность.
— Вы больше любите спать у стены или… — ее ровный голос изменил ей. Сандор не мог не улыбнуться, но сделал строгий вид, когда она все же посмотрела на него. Нельзя обмануть ее доверие. И ранить ее чувства. Поневоле расправив плечи, он разворошил постель, затолкав узорное покрывало куда-то к ногам, похлопал по кровати рядом с собой, стараясь не смущать Сансу слишком пристальным взглядом. Семеро знают, это было нелегко.
Она мечтает о подвигах ради себя, а принимать их не умеет.
Свою одежду она снимала с достоинством несправедливо приговоренной к смертной казни. В постель опустилась, сохраняя безупречную осанку. Затаила дыхание. Застыла, будто неживая.
— Санса, — позвал ее мужчина и придвинулся чуть ближе, — взгляни на меня.
Она отвернула лицо, но ее милые ушки чуть порозовели. Даже в полумраке он видел хорошо.
— Пташка моя…
Вместо ответа она положила свою руку на его и едва уловимо потянула к животу. Сандор перевел это для себя как «Сделай мне хорошо еще раз». Облизав губы, он усмехнулся. Вздымающаяся молодая грудь манила к себе, а деланное равнодушие Сансы возбуждало еще больше, чем воспоминания об услышанных накануне признаниях. Открыться ей? Санса, я тень Винтерфелла, я люблю подслушивать и подсматривать за тобой. Я этим еще в Королевской Гавани развлекался, а теперь просто мастер стал. Не стоит, наверное?
Внезапно их руки двинулись друг другу навстречу, словно лозы винограда, смыкающиеся на каменной стене; обвили друг друга крепко, черпая в пожатии силу вовсе не размыкать объятий. С каждым ударом сердца утекали минуты, прочь, прочь от того времени, когда они были порознь. Руки, упругая грудь Сансы, его — бугрящаяся мускулами, волосатая, вся в шрамах. На той стороне, где когда-то Григор опрокинул его лицом в жаровню, на груди скопилась россыпь маленьких шрамиков от падавших углей, и теперь девушка прижималась к ней плечом, потом ушком, потом губами, рассыпая поцелуи по его груди, словно желая поцеловать в сердце.
Так и было, седьмое пекло, так и было.
Его целовало всё; льняная постель, пряный запах ее возбуждения, темнота и свет, полог кровати и густой воздух, заполненный ее вздохами и прерывистым дыханием.
А потом вдруг почувствовалось и все остальное тело. Собственное тело, которое он привык чувствовать только тогда, когда оно было избито, изранено, обожжено. То, какая нежная кожа на внутренней стороне бедра — там, где рука Сансы перебирает пальчиками. Как чувствительны соски — маленькие островки острых ощущений, когда она зарывается носом в шерсть на его груди и дышит им, смелее и смелее, пока не поднимает голову — чтобы посмотреть в глаза.
Сандор знает смысл ее пьяного взгляда. Знает, пока дрожащими руками мнет ее живот, оставляет красные следы давления на ребрышках своей пичуги, пока жадно хватает ртом кожу на ее шейке, плечах — и под его жадным влажным ртом все теплое, маленькое, трепещущее и очень сладкое.
Когда он спустился с поцелуями к соединению ее бедер, Санса зажала рот рукой, охнула, запрокинула голову и издала самый восхитительный звук, который Сандор слышал в жизни. Что-то между волчьим визгом и птичьим щебетом. Затем вернулся — к ее груди, к плечам, к лицу, целовал ее и прижимал к себе, как никогда не делал раньше со шлюхами и как всегда хотел сделать с любимой.
Пальчики ее осмелели и пустились исследовать его тело. Это оказалось еще приятнее. Сандор замер, боясь, что это закончится. Руки ее огладили его живот, пробежались по следу от пояса, врезавшегося в тело, по шрамам, задержались на трех выпуклых родинках у самого паха…
Но, добравшись до колом стоявшего члена, Санса отстранилась, сжалась и словно закаменела, часто и трудно дыша.
Ну же, перешагни эту границу, Пташка, страх тебя не достоин. Возьми меня, потом я возьму тебя, и будем дарить себя друг другу. Я не позволю себе причинить тебе боль. Я никому не позволю. Только дай мне сейчас показать тебе, как ты на самом деле умеешь.
Он лег, устроил Сансу на своем теле. Ее волосы падали мужчине на лицо. Он сдувал их, пока она отрешенно вглядывалась в его глаза. А потом случилось что-то чудесное, потому что она, опираясь на их соединенные руки — переплетенные пальцы, волоски дыбом, дрожь, прошившая тело — начала медленно, ужасно медленно принимать его член в себя, сползая на него всем телом и упираясь лбом в его плечо.
Сандор добавил слюны, потирая ее клитор, едва нажимая — зная, что под мозолями недостаточно верно чувствует, насколько сильно или слабо его давление. Еще немного, немного — узость ее тела его доводила до вершин блаженства, и он знал, что не выдержит и пары движений, но на это было наплевать.
— Ах, что… — задохнулась вдруг Пташка, задрожала, запульсировала на нем, слезы брызнули из ее широко распахнутых, неестественно опустевших глаз, — Сандор, что… Сандор… — она беспомощно трепыхалась в его руках, прося и умоляя всем телом начать движение, сделать что-нибудь, пошевелиться и довести ее до пика.
Ей оказалось достаточно пяти. Пяти рывков его тела, от которых она задергалась и заплакала, продолжая выкрикивать тихие «ох» и «ах», округляя рот и закатывая глаза. Это было бесподобно, и он не выдержал — удержал ее, вжался так глубоко, как смог, двинулся, сжав зубы, зарычал, сражаясь с подступившей истомой…
Ему хватило двух.
*
Огонь в камине потрескивал, уютная темнота обступала их, и Сандор перебирал ее волосы пальцами. Головка ее покоилась у него на груди, его бедра она обнимала руками, иногда тихо мурча, когда своими движениями он вынуждал ее менять положение тела.
— Ты засыпаешь, Пташка. Ложись под одеяло.
— Нет, нет, я не сплю…
Он тихо хмыкнул. Санса разомлела, как старый пьяница после кувшина доброго пойла, и уж от его глаз это состояние не скрылось. Трех раз многовато было и ему самому. Он хотел ее, просто больше не мог. Да и она утомилась сверх меры. Пожалуй, столько сладкого вредит даже маленьким пташкам-сладкоежкам.
Мысли путались. Он накрыл их обоих одеялом. В очередной раз порадовался, что зима застала его на севере, где все было по размеру, и даже с кроватей в тавернах не свисали ноги. Здесь все было большое, добротно сработанное, хотя и без особого шика. Из роскошного только Санса.
Санса, зацелованная им с ног до головы, свернувшаяся под его рукой и во сне прижавшаяся губами к его израненному, шрамами покрытому боку. Позволяя себе расслабиться, наконец, он обнял ее, лег так, чтобы видеть ее лицо и неожиданно для себя уснул.
*
— Пёс. Эй. Пёс!
— Какого хрена? — спросонья голос не слушался.
— Там лошадей привели на продажу.
— Арья, мерзавка, солнце еще не взошло!
— Зима на дворе, — не смущаясь, ответствовала Старк, — какое солнце? Утро и есть утро.
Он потер лицо руками. Однако, холодно. И только потом до него дошло, что Арья пришла за ним не в его комнату, а в покои Сансы. Очередной их совместный план приручения Пса? Или она искала его по всему замку? Вздохнув, он отбросил одеяло, спустил босые ноги на пол — ужасная несправедливость после тепленькой постельки, мягкого одеяла и рыженькой под ним…
Кстати о рыженькой. Подтянувшись к ней, он всмотрелся в силуэт спящей Сансы. Во сне она ворочалась, неизменным оставляя только то, что одним боком обязательно к нему прижималась. На мгновение Сандору захотелось послать куда подальше Арью, лошадей, Винтерфелл и саму зиму — все это было совершенно неважно.
— Санса, мне надо идти, — шепотом позвал он ее, — меня зовут. Ты спи.
— М.
— Я закончу и вернусь. Дождешься?
Она, не открывая глаз, повернулась на другой бок лицом к нему и потерлась лицом о подставленную им руку. Спит. Вряд ли вспомнит, проснувшись, что он сказал. Придется прислать к ней кого-нибудь с сообщением и завтраком, если надо будет задержаться. Старательно подоткнув одеяло и оставив в уютном коконе спящую Пташку, он поднял ворох своей одежды, сапоги, и бесшумно вышел в коридор. Арья не стеснялась, наблюдая его облачение.
— Да красавчик, красавчик, — вздохнула она, складывая руки на груди, — давай уже, любовничек, пошли на конюшни.
— Поговори мне, гаденыш мелкий, — ответно рыкнул Пёс.
*
Джон Сноу провел в Винтерфелле всего три недели перед тем, как отправиться к Стене вновь.
Пёс очень быстро определил для себя, что вместе с ним отправятся лишь самые отчаявшиеся личности. Да и не было их почти уже. Нет уж. Если погибать все равно, то последние месяцы или годы Сандор Клиган проведет в тепле и сытости, с красивой бабенкой под боком.
Но когда настало утро прощания, и Санса, бледная и прекрасная, обняла Джона, а затем распустила сопли Арья — «Джон, вернись, Джон, я люблю тебя, старая ты скотина, Пёс, иди и сбереги его», — то что-то сломалось в сердце Клигана. Что-то очень важное, что никогда прежде не подводило Пса.
— Эй, милорд, пять минут подожди — я с тобой, — гаркнул он из своего угла.
А спустя час, восседая на своем жеребце и все еще чувствуя, как зудит кожа в тех местах и местечках, куда с утра целовала его Пташка, повторял как молитву: «Пусть они до нее не доберутся».
Цокот копыт об обледенелые скалы звучал в ритм с его сердцем. Санса, Санса, Санса.
Пусть никто и никогда ее больше не тронет. Ни южные лорды, ни северные Ходоки. Пусть Зима никогда не придет к ней в комнату, пахнущую лимоном и пряностями юга. Пусть она родит славного щеночка на исходе Зимы, и пусть любит его и балует, и дарит ему много игрушек. И пусть иногда вспоминает его, верного Пса, в чьей бессмысленной жизни только однажды промелькнуло что-то, похожее на смысл.
Санса, Санса, Санса. И еще Арья немножко.
*
Вволю наглядевшись вслед уезжавшему Джону, увозившему с собой последнее зерно и людей, Арья вздохнула, затем отправилась вниз. Она прошла по крытой галерее внутреннего тренировочного двора, миновала оружейные — немало опустошенные, добралась до пустующей конюшни. Лошадей оставалось мало. Без здоровущего коня Клигана сразу стало просторнее.
Хотя нельзя сказать, что Арья тому радовалась. Пожалуй, она очень давно не испытывала ничего, похожего на настоящие чувства. Чем успешнее получалось их изображать, тем сложнее оказалось их анализировать.
В дальнем углу конюшни она завидела молодого конюха.
Ему было семнадцать. Глупенький, самоуверенный, симпатичный. Любил одиночество и рощи. Ничего не боялся. Как зря.