Кончилось все тем, князь выгнал его из города, запретив появляться там до тех пор, пока тот не придумает чего-нибудь новенького. Три дня герой и сын героя плутал по лесу, пока не наткнулся на небесный дом. Ел грибы, ягоды, благо лес был щедрым, и этого добра хватало. Все бы ничего, если б не дождь, короткая рубаха и босые ноги. Время от времени он во весь голос высказывал свои самые сокровенные мысли о князе, о данном папаше слове, о принципах воспитания смирения и его роли в выстраивании жизненного пути, однако, несмотря на бушующий в душе праведный гнев, Ирокезов младший понимал, что выбраться из этого щекотливого положения ему поможет только новая сказка. Взглянув на небесный дом и вышедших из него клещей, он подумал:
— Пусть начало будет обычным, как тут принято: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, под управлением сильномогучего князя жили-были дед да баба. Жили они в чаще леса, под развесистой березой…»
Дальше дело встало. Некоторое время сказочник задумчиво смотрел на небо. Не найдя там ничего такого, что можно было бы вставить в сказку он перевел взгляд вниз.
Трава на поляне шевелилась. Привстав, он увидел, как, раздвигая траву, чуть в стороне от него, прокатился небольшой коричневый шар. Сказочник посмотрел на клещей, продолжавших препираться, на березу, на шар и решил идти за ним.
Клещи и береза дали ему начало сказки, а шар мог дать ее продолжение. Он отпустил шар шагов на двадцать вперед и пошел следом, не выпуская его из виду.
— Итак, жили-были дед и баба. Жили они в самой середине леса под развесистой березой и под управлением князя…
В животе у него заурчало. Желудок напоминал, что неплохо бы подкрепиться, например, куриной лапшой. Думая об этом и рассматривая шар, Ирокезов-младший понял, что больше всего он напоминает ему ковригу хлеба. Хорошо пропеченную, с хрустящей корочкой.
— Вот однажды испекла баба каравай. Нет, не каравай, а колобок… — поправил он сам себя. — «Хороший получился колобок, пышный да румяный, а внутри — изюминка.»
Мысли Ирокезова вновь отлетели в область гастрономии. Задумавшись, он упустил момент, когда самокатная диковина остановилась. Она издала тонкий мелодичный свист и завертелась на месте. Герой поднял глаза. Впереди, на пеньке, столбиком стоял заяц и во все глаза смотрел на свистящий колобок.
«Тоже, верно, голодный», — с симпатией подумал сказочник. Глаза у зайца горели. Колобок, не приближаясь к пеньку, обкатился вокруг него, что-то высвистывая, и отправился дальше. Заяц же заверещал и, сбросив оцепенение, резво сиганул в кусты.
— Вот тебе и съел, — философски подумал Ирокезов-младший, — самого чуть не съели.
Колобок покатился дальше, а следом, осторожно ставя босые ноги, пошел сказочник. Дождь кончился. Выглянувшее солнце пекло спину. В голове у путешествующего не по своей воли сказочника, постепенно складывалась новая история.
— Сначала заяц, потом волк, ну может быть медведь. А вот что дальше?
Через полчаса они подошли, к небольшой речушке. Бревна рядом не случилось и изгнанник, подтянув рубаху повыше, перешел её вброд. Колобок же, докатившись до берега, упруго оттолкнулся и перелетел на другой берег.
— Правильно, — рассудил сказочник, — рыба нам не нужна. О чем с рыбой разговаривать? Это ведь не попугай…
Уже не думая о еде, он наблюдал за колобком. Нужно было решать, чем заканчивать сказку.
Он вспомнил княжеского сына — шустрого мальчишку, вечно норовившего удрать из дома: то ли в лес за ягодами, то ли на реку за рыбой, и понял, чего ему не хватает. Морали. В памяти всплыл голос няньки, выговаривающей ребенку:
— «Не ходи в лес, там медведь живет, вот он тебя задавит!»
— Ладно — подумал Ирокезов — младший. — Сперва заяц, потом волк, потом медведь, а потом его сожрут. Чтоб без спросу в лес не бегал. Лиса, например, или хорек.
….Раздвигая траву Искатель катился по одному ему ведомому маршруту, а вслед ему, шевеля губами, смотрел Ирокезов младший. В шевелении его губ уже можно было угадать:
— Я от дедушки ушел, Я от бабушки ушел.
А от тебя, дружок, и подавно уйду.
Таким образом, было положено начало созданию древнерусского фольклора.
Глава 6
Звезды на востоке медленно теряли свой блеск.
Сквозь предутренний туман, поднимавшийся с реки, они казались неясными и ненадежными, словно эскимо на солнцепеке, но это только добавляло им прелести. Нежный романтизм, определенно присутствовавший в атмосфере, смягчал шоколадную горечь сформировавшегося в голове Ирокезова младшего образа.
Небо светлело, приобретая ту легкую прозрачность, какая разливается в воздухе перед самым рассветом, воздух чистотой и свежестью ласкал обоняние, а тишина….
Впрочем, о тишине ничего нового не скажешь. Тишина была самого высокого класса, не гробовая, конечно, а возвышенно-торжественная. Такая бывает в то мгновение, когда дирижер военного оркестра уже решил взмахнуть своей палочкой, но рука его еще не знала об этом.
Собственно, именно тишина, да еще редкая прозрачность атмосферы и привели Ирокезовых в Баальбек. Полтораста лет назад они случайно открыли для себя это место и сумели оценить его прелесть.
Теперь несколько раз в году они обязательно находили возможность вернуться сюда и посидеть на клочке Ливанской земли, поднятым метров на двадцать в небо, чтоб в день весеннего равноденствия насладиться восходом солнца.
Ирокезов младший лежал на охапке тростника, подперев руками голову, и медитировал. Отец устроился рядом на скрещенных ногах. И сын, и отец смотрели на восток, дожидаясь первых лучей, изредка поглядывая вниз. Там, у подошвы холма, недалеко от реки жались друг к другу два десятка хижин, презрительно обозванных Ирокезовым младшим «шалашами». Над хижинами вился легкий дымок, полосовавший предрассветное небо.
— Вот гады! — раздраженно сказал Ирокезов младший, выплывая из нирваны. — Где хотят, там и селятся! Ну что за люди!
Папаша только поморщился. Дым ему, конечно, тоже мешал, но обращать на него внимание, отвлекаться от возвышенного хода мыслей он не собирался. Слишком хорош был рассвет.
Видя папашино безразличие, сын добавил:
— Пока-то дым… А дальше, глядишь, и навозом потянет…
Папаша опять поморщился, не дав сыну договорить.
— Кривись, папенька, кривись… — раздраженно продолжил монолог Ирокезов младший. — Шевели мордой-то, а они тем временем тут сортир поставят. Вот тогда и заживем на славу!
Это чудесное место ему очень нравилось, и он, как и в прошлом году, готов был защищать его от любых посягательств. В сердцах он вскочил с тростника. Сжимая кулаки, сын стоял перед отцом, ожидая слова, намека, выражения лица, наконец… Согласись с ним тот, да что там согласись, просто поморщись, и он разнес бы эти шалаши в пыль, втоптал бы в землю, но отец ответил иначе.
— По существу ты, хотя и прав, все же глубоко заблуждаешься. От них пользы больше чем вреда. От тебя — да. Одно расстройство, а эти бедняки хоть финиками нас угостят… Уйди. Не засти…
Ирокезов младший сел на место.
Уважая папашин ум, он, тем не менее, был закоренелым пессимистом, если дело касалось людей. Надо сказать, что его пессимизм часто оправдывался, а значит, для него были реальные основания.
Впрочем, в этом случае искать виноватых было глупо. Сами были виноваты.
Когда в прошлый раз они прибыли на этот холм отдохнуть душой и встретиться с прекрасным, то обнаружили прямо на вершине отряд египетских строителей, вовсю ведущих геодезические работы и фараона Митанха. У последнего кажется, была еще какая-то цифра в имени, но Ирокезов младший ее не запомнил. В тот раз, после того как они разогнали и строителей, и фараоново войско, тот пытался объясниться и называл себя полностью, но Ирокезов младший и слушать его не стал.
— Ага. Как же. Буду я вас, фараонов еще и пересчитывать, — объяснил он вопившему от страха монарху перед тем, как забросил того в реку.
Губа у Митанха оказалась не дура.
Как потом выяснилось, он присмотрел холм для собственных надобностей, что Ирокезовых, разумеется, никак не устраивало.
После второго разговора с Ирокезовыми с глазу на глаз, выловленный из реки Митанх решил оставить свою столицу на старом месте и никогда-никогда больше даже не задумываться о переносе ее в Баальбек.
В ответ, в порыве душевной щедрости, Ирокезов старший подарил жизнь всем оставшимся после драки в живых, отпустил фараона с малой частью приближенных восвояси, а остальных поселил у подножья холма в качестве военнопленных.
Но кто же знал, что так выйдет?
Человеческая природа, коей и сами они не были чужды, сыграла с ними дурную шутку. Пленники обжились, откуда-то появились женщины, дети и не успели Ирокезовы глазам мигнуть, как вокруг холма основалось поселения со всеми положительными (финики, молоко, просяное пиво, женщины легкого поведения) и отрицательными (дым, запах навоза, мычание и блеяние) чертами.
Но это было в прошлом, а значит, сделанное никто не сможет сделать не сданным.
Ирокезов старший ткнул сына, выводя его из задумчивости.
— Ладно, не куксись. Смотри… Пусти в душу прекрасное…
Солнце на Востоке — это совсем не то, солнце на Западе. Солнце там — Бог, да и выглядит соответствующе.
На глазах у Ирокезовых восток заалел, тонкая полоска восходящего солнца налилась золотом. Выглянувший из-под земли край светила, словно отточенный магрибский кинжал, прорезал краешек ночи, и темнота сразу отскочила назад, собравшись на западе тяжелыми грозовыми облаками, оставив восходу розовые краски дня.
Восход был по-прежнему прекрасен. Даже Ирокезов младший помягчел сердцем и расчувствовался.
Сын с отцом молча смотрели на солнце до тех пор, пока оно не поднялось над горизонтом и не стало блеском слепить глаза. Они проморгались и поняли, что на смену поэзии восхода пришла проза дня.
Внизу заорали петухи, замычали коровы. Звуки вернули Ирокезовых к обычным мирским заботам.
— Эй, вы там… — негромко, еще находясь под впечатлением увиденного, крикнул Ирокезов старший. — Фиников и быстро…
Не успели эти слова сорваться с губ, как несколько человечков из ближайших хижин выскочили и, держа каждый по корзинке с финиками, побежали на холм. Они неслись вперед и вверх, и Ирокезов младший видел, как никнет под их ногами трава, как не оскверненные никем склоны попираются немытыми ногами. Он ощутил горечь расставания с идеалом.
— Слушай, папенька, отпустил бы ты их?
Бывшие пленные бежали бодро, с удовольствием. Понять их можно было — не каждый день — вот так запросто можно было прислуживать Богам.
— Не уйдут они, — вздохнул Ирокезов старший, чувствовавший что-то очень похожее на то, что ощущал сын.
— Это еще почему?
— Я с них крепкую клятву взял. Богом Аммоном поклялись и еще чем-то. Для них это все… И вообще — у мужчины одно слово. Сказал — значит сказал.
Сын ковырнул ногой землю и, сдерживая закипавший в груди гнев.
— Так что нам, папенька, терпеть это все? Ты хоть представляешь, что тут через год будет?
Ирокезову старшему раньше это в голову не приходило. Он посмотрел на деревеньку, на реку, делавшую там плавный поворот, и предположил, опираясь на богатый жизненный опыт.
— Загородку вокруг поставят, ров, возможно выкопают…
Настигнутый валом пессимизма сын добавил:
— Ага. Верблюдов заведут. А ты помнишь, как верблюд пахнет?
Папаша вспомнил и содрогнулся. Воспоминание это подействовало на него как нашатырный спирт. Он сразу вынырнул из мечтательной задумчивости и пришел в себя.
— Та-а-ак. Надо срочно что-то придумать… Препятствия какие-либо учинить… Воспрепятствовать.
— Воспрепятствовать? — несколько злобно удивился Ирокезов младший. — И как же, папенька ты собираешься препятствовать? Может, стражу наймешь?
— А что, по-твоему, страже нужник не нужен? — ответил вопросом на вопрос Ирокезов старший, пошевеливая мозгами. — Еще чего-нибудь придумай.
— Забор?
— Ага. И собаку рядом привяжу…
— Нет, значит?
— Нет.
— Ну что тогда?
Ирокезов старший шевелить мозгами закончил и смотрел хитро.
— Надо воспрепятствовать, а значит…
— Поставить препятствия, — перебил его сын. — Это ты уже говорил, а я слушал.
— Воспрепятствовать — значит поставить ПРЕПЯТСТВИЯ.
В голосе его слышалось нечто, что заставил Ирокезова младшего понять: сам он имел в виду препятствия, а папенька — ПРЕПЯТСТВИЯ. Между одним и другим невооруженным глазом ощущалась колоссальная разница.
— Ты что придумал? — с радостным нетерпением в голосе переспросил сын. — А? Что-то грандиозное?
Скромно кивнув, папаша назидательно произнес:
— Беда всех грандиозных замыслов состоит в том, что они рано или поздно превращаются в жизнь. Только вот если они воплощаются медленно, то оказываются не такими уж грандиозными.
— Почему?
— Все кругом успевают привыкнуть к постепенным изменениям.
— Мозги туманишь, папенька, — покачал головой Ирокезов младший. — По-простому можно?
Ирокезов старший повертел в пальцах финиковую косточку.
— Представь, что ты сажаешь эту косточку в землю, и она лет тридцать растет, растет, растет и вырастает, наконец, в огромную пальму… Удивительно это будет?
Сын хмыкнул.
— А чему удивляться-то? Ничего в этом удивительного нет.
— Верно. За тридцать-то лет привыкнешь, что она тут растет. А вот если я сегодня посадил, а завтра она выросла выше дома? Тогда что?
Лицо у Ирокезова младшего просияло. Он энергично хлопнул себя по коленкам.
— Понял, папенька! Постиг! Ты тут решил рощу фиников-скороспелок посадить!
— Ну, примерно, — не раскрыл тайны папаша. — Почти угадал…
Распираемый силой, младшенький вскочил.
— А чего мы тут ждем тогда? Чего откладываем?
Ирокезов старший вдел руки в лямки порохового двигателя и взмыл в небо.
Час спустя они приземлились на отрогах ближайшего к Баальбеку хребта и, перенастроив двигатели, начали с их помощью вырезать из коренной породы громадные блоки. По широте души Ирокезов старший задал такие размеры, что только вечеру они смогли состряпать четыре штуки.
Поздней ночью Ирокезовы перетащили их на холм и уложили так, чтоб любому стало ясно, что тут поработали Боги.
Так появилась на свет знаменитая Баальбекская платформа.
Ирокезов старший долго ворочался на своём ложе без сна.
Вернувшись из дальнего похода, он первым делом принес жертву Зевсу- Олимпийцу, справедливо полагая, что если б не Зевс, то всё могло бы быть еще хуже.
Неудачи преследовали его уже вторую неделю. Легкие на подъём и быстрые на ходу они уверенно шли следом, успевая проникать в самые неожиданные места — от солдатского нужника, до ставки Главнокомандующего, а теперь еще и это…
Холода в городе наступили внезапно. Лютый холод сковал реку и заставил жителей забиться в дома. Но хуже всего, конечно, было то, что замёрзла акватория порта. Подвоз хлеба из Африки прекратился, и призрак голода встал над городом. Даже специальные ледокольные триремы, сконструированные Архимедом из Сиракуз, не смогли пробиться к полису. Вмороженные в море, они маячили где-то на горизонте, там, где блеск льда смешивался с блеском холодного неба, ни на шаг не сдвигаясь с места.
Флаг-адмирал отряда, по льду, на собачьих упряжках, сумел все же добраться до города и теперь по утрам, вместе с Императором возжигая благовония в храме Зевса, смотрел, как сиракузцы ломами и земледельческими тяпками пытаются освободить из ледовых объятий обросшие диковинными ледяными украшениями триремы.
Противостояние с природой давалось нелегко. Обмороженных уже считали сотнями. Неслыханное дело! Даже бронзовые цепи на невольниках пришлось заменить на веревки! Правда, на общественной нравственности это никак не сказалось — бежать никто из рабов не пробовал, ибо все, даже даки и фракийцы понимали, что любого, рискнувшего убежать ждет смерть от холода и голода.