Когда «Рэтмайнс»[27] выходил из Кейптауна, Келлер заговорил со мной. Спустя минут десять от моей нарочитой отчужденности не осталось и следа, и мы углубились в оживленное обсуждение моральных границ обработки корреспонденций[28]. Затем из своей каюты высунулся Зёйланд, и мы почувствовали себя как дома: мы ведь были людьми одной профессии и не нуждались в долгих церемониях. Мы формально вступили во владение пароходом, взломали дверь пассажирской ванной комнаты — путешественники на манильских линиях мыться не привыкли — выгребли из ванны груду сигарных окурков и апельсиновых шкурок, сунули мелочь ласкару[29], чтобы тот брил нас во время плавания и только тогда представились друг другу.
Трое обычных людей задолго до Саутгемптона перессорились бы просто от скуки. Но у нас необычное ремесло, и нас обыкновенными людьми не назовешь. Почти все истории в мире (а из сорока едва ли одну можно было бы рассказать в дамском обществе) были для нас новостями, как говорится, общественным достоянием и всеобщей собственностью, и мы щедро обменивались ими — со всем их местным колоритом и особенностями. После, в перерывах между постоянной игрой в карты, настал черед рассказов о себе, о пережитых нами приключениях, о том, что мы видели и через что прошли: о черных и белых, о панике на Бруклинском мосту[30], когда слепой ужас охватывал одного за другим и люди насмерть давили друг друга, сами не понимая почему; о пожарах и искаженных, истошно кричавших человеческих лицах в раскаленных оконных рамах; о катастрофах во льдах и снегах и репортажах, которые мы писали на спасательных буксирах под ледяной моросью со снежной крупой, рискуя обморожением; о долгих погонях за похитителями алмазов; о стычках с бурами в вельде и на заседаниях городских комитетов; о хитросплетениях политики Кейптауна и «ослиного правления»[31] в Трансваале… И еще тысяча и одна история о картах, лошадях, женщинах — и первый помощник, видевший в жизни побольше нас троих вместе взятых, но не владевший даром слова, сидел с раскрытым ртом до рассвета.
Когда нам надоедали байки, мы снова брались за карты, но нередко интересный расклад или беглая фраза заставляли кого-нибудь из нас заметить: «Кстати, это напоминает мне об одном типе, который… о случае, когда…» — и рассказы продолжались, а «Рэтмайнс», разрезая теплую воду, шел на север.
Однажды, проведя за картами особенно бурную ночь, мы сидели на палубе у рулевой рубки. Старый боцман-швед, прозванный нами «Фритьоф-датчанин»[32], стоял у штурвала и притворялся, что не слушает наши разговоры. Несколько раз он с недоумением покрутил штурвал, и Келлер, приподнявшись в шезлонге, спросил:
— В чем дело? Не можешь заставить посудину слушаться?
— В воде что-то чувствуется, — сказал Фритьоф. — Что-то непонятное. Как будто под гору плывем. Будто тащит что-то этим утром.
Никто не ведает, какие законы управляют дыханием открытой большой воды. Иногда и последняя «сухопутная крыса» ощущает, что поверхность океана словно бы косо встает впереди и корабль с трудом взбирается на длинный невидимый склон. Бывает и так, что пройденный за день путь не получается приписать ни полным парам, ни попутному ветру, и капитан тогда говорит, что судно «шло под уклон». Но до сих пор никто достоверно не сумел объяснить, чем вызваны эти подъемы и спуски.
— Кажется, дело в попутном волнении, — сказал Фритьоф. — При попутном волнении корабль всегда плохо слушается.
Море было гладкое, как пруд для уток, не считая медленных вдохов и выдохов. Я бросил взгляд за борт, не понимая, откуда могла взяться волна. На кристально-ясном небе вставало солнце. Лучи упали на воду, озарив море резким светом; казалось, оно вот-вот зазвенит, как блистающий гонг. Сколько хватал глаз, лишь кильватерный след и узкая белая полоска, что тянулась за свисавшим с кормы лаглинем, нарушали спокойствие вод.
Келлер выбрался из шезлонга и побрел на корму за ананасом — целый урожай их дозревал там под навесом.
— Фритьоф, лаглиню надоело плавать. Он решил вернуться домой, — протянул он.
— Что? — пронзительно завопил Фритьоф.
— Лаглинь возвращается в порт, — повторил Келлер, свесившись с кормы. Я подбежал к нему и увидел, что лаглинь, еще недавно туго натянутый над релингом, вяло провис и завился кольцами.
Фритьоф наклонился к переговорной трубе и вызвал мостик.
— Да, девять узлов, — ответили с мостика.
Фритьоф вновь заговорил.
— Что нужно от капитана? — был ответ.
— Зовите его на палубу, — проревел Фритьоф.
К тому времени Зёйланд, Келлер и я успели заразиться тревогой Фритьофа — всякое волнение на борту заразительно. Капитан выскочил из каюты, о чем-то коротко поговорил с Фритьофом, глянул на лаглинь и помчался на мостик. Через минуту Фритьоф начал разворачивать пароход.
— Обратно в Кейптаун? — спросил Келлер.
Фритьоф, ничего не отвечая, вцепился в штурвал. Затем он позвал нас на помощь. Мы поворачивали штурвал, пока «Рэтмайнс» не начал слушаться — и вот белый кильватерный след корабля уже лежал впереди, а спокойное маслянистое море летело мимо носа, хоть мы и шли половинным ходом.
Капитан на мостике вытянул руку и закричал. В следующий миг я пожалел, что не закричал вместе с ним: одна половина моря будто вспучилась холмом над другой. У этого горба не было ни гребня, ни пены, он не загибался, как волна — ничего, кроме черной воды с мелкими завихрениями, бегущими по краям. Я увидел, как холм надвинулся на «Рэтмайнс», обшивка застонала, нос приподнялся и я подумал было, что настало мое последнее земное путешествие. Мы поднимались долго, бесконечно, бесконечно долго, и Келлер крикнул мне в ухо:
— Бездны глубин, черт возьми!
«Рэтмайнс» застыл. Винт его бешено вращался, взрезая склон водяного ущелья, уходившего вниз на добрые полмили.
Мы полетели по этому склону. Нос почти все время оставался под водой, воздух пах влагой и тиной, как пустой аквариум. Впереди встал еще один холм; больше я ничего не разглядел — нахлынувшая волна отбросила меня назад, понесла и ударила о дверь рулевой рубки. Не успел я перевести дух или протереть глаза, как нас стало бросать в разодранных волнах; вода лилась из штормовых портов, как с крыш в бурю.
— Было три волны, — сказал Келлер. — Топку залило.
Все кочегары вылезли на палубу, точно готовясь утонуть.
Пришел старший механик и погнал их вниз, а прочие матросы, задыхаясь, начали откачивать воду неуклюжей, зато одобренной Департаментом торговли[33] ручной помпой. Убедившись, что «Рэтмайнс» цел и покачивается на поверхности, а не идет ко дну, я спросил, что случилось.
— Капитан говорит, произошел подводный взрыв. Извержение вулкана, — объяснил Келлер.
— Теплее от этого не стало, — заметил я.
Эти широты почти не знают холода, но холодно мне было зверски. Я спустился вниз и переоделся. Когда я снова вышел на палубу, все было окутано липким белым туманом.
— Нам следует ждать новых сюрпризов? — обратился Келлер к капитану.
— Не знаю. Будьте благодарны, джентльмены, что остались в живых. Землетрясение вызвало громадную волну. Вероятно, дно где-то приподнялось на несколько футов. Но вот холод совершенно непонятен. Термометр показывает сорок четыре градуса на поверхности воды, а должно быть не менее шестидесяти восьми[34]…
— Это просто омерзительно! — весь дрожа, заявил Келлер. — Но не лучше ли вам включить сирену, капитан? Кажется, я слышал чей-то гудок.
— Слышал! Боже! Понятно, слышали, — сказал капитан с мостика и дернул за шнур сирены.
Сирена не откликнулась. Она трещала, шипела и билась в удушье, так как в котельной было полно воды и огонь в топке еле горел. Наконец сирена издала стон. Ей ответил из тумана чуть ли не самый громкий и жуткий гудок сирены, какой я когда-либо слышал. Мы с Келлером побледнели, как мел. Туман, холодный туман был со всех сторон. Всякому простительно бояться невидимой смерти.
— Поддайте пару! — крикнул капитан в переговорную трубу. — Пар на сирену, даже если придется ползти!
Сирена вновь застонала. Мы ждали ответа. С тента на палубу капала вода. Ответный гудок прозвучал на сей раз за кормой, но гораздо ближе.
— Мы сейчас столкнемся с «Пемброк-Кастлом»![35] — сказал Келлер. — Слава Богу, хотя бы пойдем на дно вместе, — добавил он со злобным удовлетворением.
— Это колесный пароход, — прошептал я. — Разве вы не слышите лопасти?
Мы свистели и гудели, пока не вышел весь пар. Ответ нас чуть не оглушил. В воде что-то бешено заплескалось, и что-то серое и красное промелькнуло мимо нас в белой мгле.
— «Пемброк-Кастл» перевернулся вверх дном! — закричал Келлер. Будучи журналистом, он всему искал объяснений. — Цвета пароходства «Кастл»! Мы угодили в серьезную заварушку!
— Да это море просто заколдовано, — подал голос Фритьоф из рулевой рубки. — Кораблей теперь два!
По носу прозвучала еще одна сирена. Наше суденышко закачалось на волнах, поднятых чем-то невидимым.
— Черт возьми, вокруг целая флотилия, — буркнул Келлер. — Не потопит один, поспеет другой. Тьфу ты! Это еще что такое?
Я потянул носом. В воздухе стояло ядовитое зловоние — я уже чувствовал этот запах раньше.
— Будь мы на суше, я сказал бы, что рядом аллигатор, — ответил я. — Пахнет мускусом.
— И десяти тысяч аллигаторов не хватит, — возразил Зёйланд. — Я знаю, как они пахнут.
— Заколдовано! Заколдовано! — твердил Фритьоф. — Море сейчас вверх тормашками, а мы идем по дну.
«Рэтмайнс» снова закачался, когда мимо прошел какой-то невидимый корабль. Серебристо-серая волна разбилась о нос и залила палубу густой серой тиной, поднятой извержением из бездонных морских глубин. Капли плеснули мне в лицо — такие холодные, что обжигали, как кипяток. Подводный вулкан взметнул к поверхности неведомые мертвые воды, те хладные недвижные воды, что убивают все живое и пахнут тленом и пустотой. Но мы не нуждались ни в густом тумане, ни в этом отвратном мускусном запахе, чтобы почувствовать себя совершенно несчастными. Мы стояли, жалкие, дрожа от холода.
— Туман возник потому, что горячий воздух соприкоснулся с холодной водой, — сказал капитан. — Он должен вскоре рассеяться.
— Включите сирену! И давайте выбираться отсюда, — стуча зубами, крикнул Келлер.
Снова протрубила сирена. Далеко за кормой нам ответили два гудка. Их неистовый вопль становился все громче, он словно разрывал туман прямо за кормой. Я пошатнулся, когда «Рэтмайнс» нырнул носом под двойной волной, поднятой пароходами.
— Ну хватит, — сказал Фритьоф. — Все это без толку. Нужно поскорее отсюда уходить, ради Бога!
— Звучит так, будто миноносец с сиреной «Парижа»[36] взбесился и сорвался с якоря, да еще и приятеля с собой прихватил. Иначе я не понимаю…
Слова замерли на губах у Келлера, его глаза начали вылезать из орбит, челюсть отвисла. В шесть или семи футах над фальшбортом, обрамленное туманом, без всякой опоры, словно полная луна в небесах, висел Лик. Он не был человеческим, но не был он и мордой зверя, ибо не принадлежал этой земле, какой знал ее человек. Рот был раскрыт, свисал маленький до нелепости язык, белая кожа по углам растянутых губ шла глубокими морщинами, на нижней челюсти росли щупики, как у марены, в пасти не было никаких признаков зубов. Но ужаснее всего были незрячие глаза — белые, вращавшиеся в белых как вываренная кость глазницах, слепые. И этот Лик, испещренный складками, как львиная голова на ассирийских рельефах, был живым и корчился от ярости и страха. Длинный белый щупик прикоснулся к фальшборту. Затем Лик исчез с быстротой червяги, прячущейся в свою подземную нору. Следующее, что я помню — это мой собственный голос.
— Странно все же: плавательный пузырь должно было выдавить у него из пасти, — со всей серьезностью говорил я, обращаясь к мачте.
Келлер подошел ко мне, белый как полотно. Он опустил руку в карман, достал сигару, откусил кончик, уронил сигару, засунул в рот трясущийся большой палец и пробормотал:
— Гигантский крыжовник и дождь из лягушек![37] Огоньку, дайте мне огоньку! Прошу, дайте мне огоньку…
По его пальцу потекла капелька крови.
Я разделял его чувства, но проявление их было, мягко говоря, несуразным.
— Перестаньте, вы откусите себе палец! — сказал я.
Келлер хрипло рассмеялся и подобрал с палубы свою сигару.
Казалось, один только Зёйланд, нагнувшийся над фальшбортом, сохранял хладнокровие. Позже он признался, что его сильно тошнило.
— Мы все это видели, — повернулся он к нам. — Видели.
— Но что? — произнес Келлер, жуя нераскуренную сигару.
В эту минуту поднялся ветер, туман полетел клочьями, и нам открылось безжизненное, вздымавшееся со всех сторон море, серое от тины. Затем вода в одном месте вздыбилась и стала подобна библейской кипящей мази[38], и из кипящего водоворота вынырнуло Существо, серое и красное Существо с длинной шеей — Существо, ревущее и извивающееся от боли. Фритьоф шумно вдохнул, забыв выдохнуть, пока название корабля, вышитое красным на его фуфайке, не вздулось, расползлось, как плохо набранная строка.
— Боже мой! Оно слепое. Hur illa![39] Это создание слепо.
И мы все вздохнули от жалости, ибо теперь мы хорошо видели, что существо на воде было слепым и невыносимо страдало от боли. Кровь струилась из его жестоко изрезанных, израненных боков. Серая слизь морских глубин ручейками стекала вниз из громадных складок на его спине. Белая голова откидывалась и колотила по ранам, тело в муках поднималось из серых и красных волн. Мы увидели дрожащие плечи, покрытые водорослями и поросшие ракушками, но такие же белые там, где показывалась кожа, как и безволосая, лишенная зубов и гривы, слепая голова. После вдалеке показалась темная точка, раздался пронзительный вой, и словно стрела пролетела в один миг по воде, и рядом вынырнула вторая голова на длинной шее, подняв справа и слева рокочущие стены воды. Два Существа встретились: одно было невредимо, второе в агонии — самец и самка, сказали мы себе, это она поспешила к другу. Мыча, она проплыла вокруг него и положила голову на изгиб его исполинской черепашьей спины, и он на мгновение исчез под водой, но снова вынырнул, стеная и истекая кровью. Голова и шея полностью показались из воды и напряглись, и Келлер проговорил, точно при виде несчастного случая на городской улице:
— Дайте ему воздуха. Ради Бога, ему нечем дышать.
После начались судороги, белое тело скручивалось, извивалось и дергалось взад и вперед. Наш пароходик закачался, волны окатывали нас серой слизью. Ярко светило солнце, ветра не было, и мы все смотрели, и вся команда, и кочегары тоже поднялись снизу и смотрели, смотрели с изумлением, скорбью и жалостью. Существо было таким беспомощным, таким одиноким, у него была лишь подруга. Взор человеческий не должен был видеть его; чудовищно и непотребно было выставлять его на всеобщее обозрение здесь, на перекрестке торговых путей, в этих оживленных широтах нашего атласа. Его выбросило из глубин, изувеченного и умирающего, из его убежища на морском дне, где он мог бы мирно дожить до Страшного Суда, и мы видели, как биение жизни покидало его, словно яростные прибрежные воды, что грохочут у скал под бичами ветров. Его подруга лежала на воде чуть поодаль и непрерывно стонала; мы кашляли от налетавшего на корабль мускусного запаха.