Ами рассказывала напевно:
– Обрушится туча, всё небо становится белым, град не крупней орешка, с рябиновую ягоду, с бузинную, да. Но не весь тает. Слёзы небесного бузинника не тают. Эти не орешком, а снаружи и внутри, целиком ядовитые. Они от горя помогают: либо умрёшь, либо успокоишься. Следом зато идёт тёплый воздух и много хороших дождей, богатый урожай, когда все получили, чего стоили, чего хотели.
«Такое вполне возможно, – подумал Жафар, – при извержении вулкана. При циркуляции воздуха над отдалёнными плато гейзеров. Ядовитые и плодородные выбросы, вполне».
– У нас не бывает Синей Бузы... – произнёс он вслух.
– Естественно! – воскликнула Фаду и осеклась.
– Почему?
– Потому... Потому что... Если честно, от ледников на восток – правды нет. Зла много и обиды много, но невинных нет. Зачем Бузинному Кряжу туда идти? Сюда, получается... В горах считают: чем ниже земля, ближе к проклятым яфаргам, к Духу Зла. Злобные мертвецы уходят к нему, а он их гонит: «Послужите мне. К живым возвращайтесь, пугайте их, замучайте их для меня». А от ледников наверх, к Благому Духу идут добрые мертвецы. Он зовёт их, не гонит: «Поднимайтесь ко мне, приходите ко мне навсегда». Ушедшие к нему мертвецы пугать живых не возвращаются. А утешать, охранять могут! Посоветовать... Там, куда они ушли, кисти бузинника цветут в безоблачном небе, безветренном, они перелетают с цветка на цветок...
Жафар поморщился:
– Ами, неужели ты веришь в это?
– Конечно. А ты нет?
– Но послушай, не странно ли... Жил какой-то, положим, старик... Последнее, что сделал, зарезал овцу. Ел мясо, подавился и умер... И вдруг, ни с того ни с сего, дух этого старика... Я вообще не верю в загробную жизнь, ну, допустим, она есть... Дух старика вдруг решил порхать с цветка на цветок, как бабочка, а не виться, как муха вокруг овечьих кишок!
Вместо ответа Ами тихим речитативом пропела ему погребальную горскую песню:
– ...над гробом – Бузинный Кряж... От гроба до неба – бузинный цвет... Нижние грозди тёмные пахнут ужасно, живых пугают, но мёртвых манят... Во тьме, словно йавари, на запах лети!.. Средние грозди светлые пахнут горечью, и живых печалят, и мёртвых... В горе, словно йавари, на свет лети!.. Запах верхних гроздьев неведом никому... Но едва вдохнёшь его, как низойдёт покой к тебе, а к нам...
– Зима...
Ами кивнула:
– Утешение. Не лёд, не из корзины Бузинного Кряжа, а когда снегопаду и полагается.
Развела руками:
– Что мёртвец делает там? Обретает крылышки, пьёт цветочный нектар? Я песню знаю, а на самом деле, я не знаю! И никто не знает. Понимаешь, Жафар, в этом смысл: только он мог бы ответить, это для него, не для нас.
«Как я сразу не понял? Горцы почитают ледяной бузинник за дерево мёртвых, за лестницу туда, где нет горя и зла».
Часть шестая.
1.
Однажды всё преобразилось. Встречи, зал, Жафар, хоть, в общем-то, ничего не произошло. Перевал года, когда оба солнца сходятся быстрей, дольше пребывая в зените, и должны бы светить вдвое ярче бывает отмечен пыльными бурями. Город стоял продрогший, сумрачное утро к полудню превращалось в мутную ночь. И холод с неба, пронизывающий холод. В предыдущие годы бури оказались слабыми, эта – как полог набросила.
Библиотечный зал обыкновенно наводил Ами на мысль о горной дороге, а их встречи – на привал путников. Луч шёл от входной двери через все столы, прямо по книге, в полумрак. Ами взглядом и мечтаниями уходила туда. Теперь дорога размылась, зал уменьшился в десять раз, стал полноценным укрытием.
На случай непогоды у Жафара был припасён светильник: куб из прозрачного стекла, наполняемый прозрачным же маслом. Тонкий фитиль выпивал его медленно, пламя горело без копоти, сквозняк его не тревожил. Мир обернулся вокруг этого светильника, как змея, как змей-повелитель стал контрастным от резких теней, чёрно-жёлтым. В наступившие дни больше говорили, чем читали. Холод и завывания бури пробирались в зал. Укутав тёплым бурнусом, Жафар пересказывал Ами те книги, что помнил наизусть, не удивительно, что в большинстве своём детские. Но за это учил счёту и арифметике, без письма, на слух. Он был непробиваемый и тёплый, как стены султанского дворца, до утра источающие накопленное за день солнце.
В один из дней непогожего сезона столица вдруг наполнилась огнями, воскурениями, спешкой посыльных и нарядно украшенных людей, направлявшихся в гости. Женщины окуривали дома, опрыскивали ароматной водой себя и детей. Мужчины курили трубки, что не принято среди шудов. И все дарили друг другу подарки! Ами успела подумать, что вот, ей – не судьба, как Жафар выступил в роли судьбы и положил на стол мешочек, обвязанный оранжевой лентой, обозначающей огонь, поверх серебристо серой, обозначающей дым. Так упаковывают благовония, а заодно и духи.
– Бахур, день воскурений. Сак-Баал отгоняет несчастья и злых духов. Это тебе.
Ами фыркнула:
– А вдруг я, фадучка, понюхаю и отгонюсь!
Не развязав, Ами наклонилась, вдохнула и зажмурилась от удовольствия:
– Как будто цветок распустился на ветке старого дерева...
– Не отогналась? Значит, ты – добрый дух и тебе нужно сделать подношение!
Ами потянула за обе ленты сразу... Она не видела, чего Жафар там раскладывает, сладости не привлекали её, даже когда была голодна, зато коробочка... Шкатулка... Дворец в миниатюре... Он стоял на бархатном квадрате, а тот лежал на парчовом восьмиугольнике с продетыми по краю лентами...
Матовые, полупрозрачные грани шкатулки обвиты эмалью плюща. Виден флакон с янтарной жидкостью, густой, колыхнувшейся тяжело, когда Ами всё-таки осмелилась взять его в руки и поднести к светильнику. Подняв крышу беседки, Ами обнаружила вторую – цельно хрустальный, гранёный сосуд, и уже в нём – аметистовый с хрустальной пробкой. Открыла и понюхала, испачкав нос. Без того сильный запах оглушил. Хотелось, чтобы он усилился ещё.
– Что это? – воскликнула Фаду. – Похоже на все цветы, и ни на какой знакомый!
– Роза, – пожал плечами Жафар.
– А это не выдуманный, не сказочный цветок?.. Где он растёт?
– Кое у кого в садах...
– Ууу... У самых вельмож! У султана, наверное!
– Нет! – хмыкнул Жафар и сразу небрежно согласился. – А впрочем, да, у кого ещё, конечно, у султана! Попробуй, я обещал, медовые ягоды-в-пиалке, это интересней. Не пастила, настоящие ягоды на своих листьях, которые будут доспевать семь дней.
Когда сорваны, ягоды-в-пиалке наделены лёгкой горчинкой и лёгкой сладостью, затем то и то усиливается. Листок высыхает, а ягода размягчается. Зелёная кожица, будто тает и делается прозрачной.
Так и было. Удивительное лакомство ждало Ами в библиотеке, семь дней она наблюдала его преображение.
В последний день оставшаяся ягода растекалась по высохшему листу, заполнила его. Глоток душистого мёда в хрупкой, горькой, древесно-дымной пиале. Яркая сладость и яркая горечь знаменовали последний, седьмой день альковных радостей.
Ни о чём не сказали простодушной Ами оба эти подарка, невинной Ами Фаду.
2.
Жафар делал свою работу, составлял какой-то список, заодно вслух повторяя номера. Продолжал учить счёту Ами, чтобы она слушала и повторяла. То и дело отвлекаясь на духи, она тем временем перебирала карточки. Повествование в картинках, цифры в уголку. Ами вспоминала, какая что значит, чтобы сложить последовательно. Ничего не выходило. И в подписях понятно одно слово из десяти.
Жафар был непреклонен:
– В том то и суть, Ами! Выучишь числа – сможешь.
Поглядывал на неё.
Бурнусы шудов длинные, до земли, метут пыль. Ами ходила как все – в деревянных сандалиях на толстой подошве, но в холодное время ещё и в горских гетрах. Их ткали из тоненькой пряжи на круговом станке, обязательно полосатые и яркие. Запретный для простолюдинов Сак-Баала желтый цвет чередовался с пурпурным, с оранжевым. Ами качала босой стопой, почти роняла сандаль, полоски на гетрах пестрили, буквально светясь в полумраке, воскрешая давнишнюю картину...
Ами Фаду вообразить не могла, как ценились, сколько в денежном выражении стоили её юные соплеменницы в этом городе. Если ещё кто-то и бывал омрачён подобным неведением, какая ирония, это султан! На заре царствования владыка всех земель, едва не лёг в свою родную, допустив наивный промах богатея, оторвавшегося от реальности. Чудовищно глупый. Да кто мог подумать, кто мог такое предвидеть?! Такой пустяк! Естественная же вещь: игры, бои, призы... Дорогие призы, естественно! По-султански дорогие! Великий праздник, месяц, когда два светила, не заслоняя друг друга, проходят зенит, это время наград, повышения в чинах, игр тоже, всегда так баловались... Для яфаргов оно астрологически неблагоприятно. Люди тогдашнего казначея не найдя в них соперников, оспаривали награду с личными султанскими телохранителями – евнухами. Евнухами! Кто мог такое от них предвидеть?! Да, у евнухов-распорядителей свои замки, лавки, торговля и гаремы для торговли, но всё равно же они – евнухи! Чего султан должен был опасаться?
Феномен большой касты евнухов был последствием Чёрных Дней. В любой семье мог родиться сын очевидно не способный к продолжению рода. В противовес этому факту природа наделила их габаритами, агрессивностью и властолюбием. Вознамерившись поступить на дворцовую службу они, впрочем, должны были лишиться и внешних признаков мужественности. Евнухи, пошедшие на это, и другие, оставшиеся свободными, имели взаимную неприязнь.
У султана тысячи девушек. Эта, дочь горянки, рождённая в стенах дворца, была истинно из лучших. Из самых свежих. Попробовав её, он выставил, как награду без колебаний, с сожалением и удовольствием.
Базар. Площадь, окна соседних домов, крыши полны зрителей. Девушка сидела на помосте, в национальной одежде, в солнечных гетрах. Жилетка, скрывая плечики, кончалась бахромой на узкой талии... Юбка – газ, дымок из многих слоёв... Помост качался между столбами, колокольчики по краям звенели. Опахала веяли. Девушка была весела и спокойна. Глаза подведены стрелками, в руке – пиала с черешней, рядом флакон, распыляющий ароматную воду с одной стороны, блестящую пудру с другой.
Гул, ропот усиленный криками удивления, прокатился в толпе. Столица не видела такого прежде. Вдобавок, девушка была природным чудом, она оказалась белокура, полуодетая горянка.
Уже эти выкрики в толпе наводили на размышления, но когда в самом начале двое конных сшиблись и, невзирая на полную амуницию, обрели конец дней обоюдным самоубийством... Не готовились, не маневрировали, не обменивались подначками... Прямо, разогнались и... Когда два копья синхронно прошли в грудины, на султана повяло скверным предчувствием.
Следующий бой, пять на пять, был рукопашным и закончился в пользу евнухов. У них выжило двое, со стороны казначея один тяжелораненый. К этому моменту соперники окружали площадь двумя лагерями, разделёнными обезлюдевшей нейтральной полосой.
Третья стычка вновь конная. Минуты формирования отрядов, обсуждения тактики, шёпот и резкие выкрики приказов на праздничном рынке звучали диковато устрашающе. На бой за флаг, явилось вдвое против обычного числа участников. Загрохотали барабаны и ни обычного кружения, ни какого толкания, выхватывания флага. Площадь вскипела яростной схваткой.
Сжавший кулаки султан наблюдал окровавленное древко флага, воткнутое казначейскими в груду тел... Холодея, слушал, доносившийся к трону шум толпы, нарастающую до рёва смесь проклятий, клятв, приказов. У полуживого победителя в опущенной руке болталась рваная тряпка.
Вальяжные, набычившиеся, оба великаны, казначей и шуд-евнух выступили на площадь. Шуд-евнух, распорядитель всего дворца, ближайший человек султана! Вместе совершили поклон, чередуя реплики, покаялись:
– Наши люди оказались так слабы, так ничтожны! Они разочаровали султана! Простит ли он нас, тех, которые перед его лицом в праздничной игре самолично его восславят?
А гетры всё мелькали, колокольчики помоста звенели, благоухала пудра, опахала летали вверх-вниз...
– Вы потеряли рассудок? – бегая глазами с одного на другого, проговорил султан всех султанов голосом, не являвшим образец твёрдости.
Они, усмехнувшись, вновь поклонились. Он – кивнул или не кивнул...
Кривой короткий меч свистнул по горлу евнуха... Рёв публики... Под руку, державшую меч, уже летел трёхгранник отравленного стилета.
Несколько минут площадь наблюдала агонию и судороги. А затем начала с ропотком, тесниться, сближаться. Люди вторых ролей, встряхнув пёрышки, расправив крылья, нацелились брать первые роли, и кто знает, не приглянулась ли кому-то из них самая первая, султанская.
Тот, кто навёл порядок, был визирь Яфар-Баал, его стремительные, хладнокровные яфарги. Их не заворожили гетры, они смотрели на предводителя.
Каких трений не возникало до и после между султаном и его визирем, а об этой услуге оба помнили всегда...
Ами хлопнула себя по лбу, завидев на полке недостающую стопку карточек, вскочила, и гетры скрылись под чёрным бурнусом.
Фонари шудов круглые, рыжие из плотной бумаги, с меридианами рёбер. Их носят на изогнутой ручке, держа как зонтик, оперев на плечо.
Под вечер ураган немного затихал, тьма бури сменялась ночной тьмой. Подаренный Ами фонарь оживал маленьким, но всегда достаточным огарком. Жафар целовал её на прощанье и с минуту наблюдал, как оранжевый шар удаляется под сеющимся ледяным туманом.
На следующий день фонарь уже не понадобился, пустынные пыльные бури кончились, для Петел Сак-Баала это, как весна.
3.
С утра на крыше пела незнакомая птица.
На перекрёстке расцвела слива.
Петел роскошный, как райская птица, важно прохаживался на перекрёстке.
Добрые знамения.
С базарной площади доносилась музыка, и Ами как будто позвало туда. Приказало.
Родные мелодии Ами Фаду заполняли рыночную площадь. Редкие для Сак-Баала, плясовые. В горах под них танцуют всякий день. На ночь глядя, передохнув, кто-нибудь непременно поднимется из-за стола и пойдёт одним кругом, негромко заводя старое: «За солнцем вослед, ласточке подобная, облачку... За ней вослед, грому подобный, соколу...»
Ами не считывала подтекст, рождённой дикими нравами, этой безумно красивой песни о преследовании.. Завершалась она благополучно по меркам гор: настигнутая птица, облаком проливается, плачет, заходя в тень горы – клана мужа.
Горские танцы – сплошные кружения. Руки Фаду помнили, как летать ноги, как кружиться. Она ещё успела подумать: в другую сторону пройду, как парень-сокол. Я же одета парнем, никто не догадается.
В танце горянка Фаду летала вольготней, чем ласточка из этой песни. Паря и кружась, не отталкиваясь от земли, а будто дразня её редкими касаниями.
С первого дня говорила себе: «Надо бы снять браслетку со щиколотки, звонкую, приметная». Но глухие шаги казались окончательной потерей себя в чужом городе. Ами так и не отказалась от неё, цепочки с тремя крохотными бубенчиками, снимала, одевала опять. И вот теперь под чистый плавный полёт ведущего рожка, сокола, под трели дудочки она звенела, попадая идеально в такт. О, это не сложные танцы шудов! Это и не пляски фадуков.
Когда Ами кружилась, её всегда охватывала иллюзия быстрого-быстрого полёта. Кончики пальцев, как перья на крыльях. Повороты, как виражи на головокружительной высоте, на таких ветрах, с которых упасть невозможно, подхватят.
Она вышла в круг ритмично хлопающих в ладоши женщин, притопывающих мужчин, и воспарила, полетела, поплыла. Всё забыла, ничего не видела вокруг. Бурнус развевался и браслетка звенела. Рукава падали и татуировка на запястье была видна, и отсутствие клейма тоже. Столь чистый, тонкий полёт невозможно изобразить ни приземистой женщине шудов, ни парню, танцору султанскому, нарочно обученному.
Но отчего? С чего вдруг на площади заиграли эти мелодии, известные мало кому в Петел Сак-Баале?