– Ацуши, мой господин.
– Ацуши-сан, вы можете задать три вопроса подозреваемому.
– Это Хидео-сан, значит?
– Здесь нет других подозреваемых. И поторопитесь!
– Хидео-сан, – выпалил испуганный зеленщик, – как зовут мою жену?
Отец пожал плечами:
– Вашу жену зовут Джун.
– Да, верно! – казалось, зеленщик искренне удивился. – А как звали мою первую жену?
– Увы, я не знаю.
Мой взгляд помимо воли вновь устремился к господину Сэки. Лицо дознавателя осталось непроницаемым.
– То есть, как это? Почему не знаете?! Вы, наверное, вовсе не Хидео-сан! А, понял! – Ацуши звонко хлопнул себя ладонью по лбу, словно комара пришлёпнул. – Она ведь, бедняжка, умерла, ещё когда мы жили в Осаке. Лихорадка её забрала, мою Мегуми. Вы её и не знали вовсе, и я вам не рассказывал. Давайте сейчас расскажу! Нас сосватали ещё детьми. Уж как я её любил, как лелеял…
– Ацуши-сан! У вас есть вопросы к подозреваемому?
– Что? Ох, простите! Я не знаю, что ещё спросить…
– Хватит, – дознаватель жестом велел зеленщику замолчать. – Следующий свидетель!
– Можно мне?
– Представьтесь.
– Икэда Наоки, стражник. Хидео-сан в нашем карауле главенствует. Служим мы вместе, вот.
– Спрашивайте.
Не думаю, что инициатива Икэды сильно обрадовала господина Сэки. Но возражать он не стал.
– Хидео-сан, помните? Дней десять назад…
Стражник наморщил лоб:
– Да, точно, аккурат десять дней! Мы с вами, толстяком Мэнэбу, а ещё с Керо, дурачиной эдаким, в карты играли.
Отец кивнул.
– Сколько вы в тот раз у нас выиграли?
Нисимура Керо, сидевший рядом, со злобой покосился на Икэду. Наклонившись, он сквозь зубы что-то прошипел сослуживцу на ухо. Икэда сдавленно ойкнул, зажал рот ладонью. Поздно: слово прозвучало. Азартные игры запрещены самураям указом самого сёгуна[10]! На запрет все смотрели сквозь пальцы – и самураи, и судьи, и хозяева игорных домов. Но признаться открыто, да ещё перед старшим дознавателем службы Карпа-и-Дракона?! Видят боги, не зря Икэда получил своё имя: Наоки!
Вот уж воистину Честное Дерево!
– Полагаю, – господин Сэки кашлянул со всей возможной деликатностью, – вы, Наоки-сан, не вполне верно сформулировали вопрос.
Тень улыбки тронула его губы:
– Позвольте вам помочь. Скажем так: если бы десять дней назад Хидео-сан вдруг решился нарушить указ сёгуна…
– Ага! – заморгал Икэда. – Если бы вдруг, да!
– …решился, значит, и сел бы играть с вами в карты. Сколько бы он мог у вас выиграть, учитывая его ум и наблюдательность, весьма полезные в этой запретной игре? Вы, полагаю, это хотели спросить?
– Благодарю покорно! – Икэда отвесил мудрому советчику самый почтительный поклон. – Именно это я, скудоумный, и имел в виду! Если бы, конечно!
– Думаю, – отец почесал в затылке, – в таком случае я мог бы выиграть около пяти моммэ[11]. Вряд ли больше, честное слово..
– Точно! Пять моммэ! А жалованье ещё когда будет…
Судя по вздохам Икэды, бо̀льшую часть этих денег проиграл он.
– Пять моммэ?! – ахнула мама. – И где же они?!
– Если бы я выиграл эти деньги, – отец развел руками, – я бы, конечно же, потратил их на лекарства для своей досточтимой матушки.
Я нисколько не сомневался, что он так и поступил.
– Вот ведь! – мать никак не могла успокоиться. Лицо её пошло красными пятнами, заметными даже под белилами. – Почему же ты мне не сказал?
Отец вздохнул:
– Если бы я сказал тебе, ты бы огорчилась. Ты бы стала требовать, чтобы мы на эти деньги купили новую обувь тебе и мальчику.
– Я? Стала бы требовать?!
– Разумеется. Ну, это в том случае, если бы я на самом деле остался в выигрыше. А так и спорить не о чем.
И матери, и отцовым сослуживцам было ещё что сказать. Но господин Сэки прервал их:
– Думаю, этого достаточно. Я объявляю о завершении дознания. Данной мне властью оглашаю свой вердикт. Фуккацу не имело место. Торюмон Хидео, ваша личность подтверждена, о чём будет составлен соответствующий документ. Поскольку подозрения госпожи Хитоми имели достаточные основания, она не понесёт никакого наказания за неподтвердившееся обвинение.
Он встал:
– На этом всё.
Не издав ни звука, мать начала заваливаться набок. Я бросился к ней, но отец успел первым: подхватил, не дал упасть.
– Рэйден, беги за лекарем! Скажи: Хитоми-сан плохо, она лишилась чувств!
И я побежал так, как ещё не бегал никогда в жизни.
Глава третья
Чудо на холмах Ямару
– Сделайте одолжение, Рэйден-сан, подождите немного. Второе лекарство сейчас будет готово.
– Вы очень любезны. Конечно, я подожду.
Аптеку насквозь пропитали запахи: сушеные травы, благовония, камфора, корица. Я еле сдерживался, чтобы не чихнуть. Вдоль стен шли ряды полок с ларчиками, ящичками, коробочками, баночками и флаконами. Каждый сосуд украшал аккуратный ярлык. Склянки с сушеными змеями, ящерицами и диковинными рыбами. Три стойки с бронзовыми весами – от больших до крохотных, с чашкой меньше ладони младенца[12]. В углу на оленьих рогах висели резные амулеты от болезней и злых духов. Один такой отец подвесил над маминой постелью: гнать духов тревоги, беспокойства и помрачения рассудка. Амулет, судя по всему, справлялся неплохо; еще лучше помогало успокоительное снадобье, треть которого составляла настойка женьшеня – для укрепления сил телесных и духовных.
– Как ваша уважаемая матушка? Надеюсь, ей уже лучше?
– Благодарю, Судзуму-сан, ей гораздо лучше. Ваши лекарства и мертвого поднимут!
Я вспомнил дознавателя, свидетелей, допрос – и прикусил язык.
– Отец всё время проводит с ней, – молчать было бы невежливо, и я сменил тему. – Сказал: не отойду от постели, пока ты не поправишься! И не отходит, держит слово.
Я гордился отцом. Другой бы разозлился на жену за обвинение, видеть бы её не захотел! Побил бы, наверное. Я бы точно побил, не выдержал. А то и развелся, отослал бы к родственникам. Много ли труда? Написал разводную записку да и вручил жене или мужчине из её семьи. Кыш отсюда! Другую найду, смирную. Отец же – само благородство. И мама оттаивать начала: пришла в себя, не шарахается от мужа, не кричит. Плакать перестала… Ну, почти. Я же вижу: иногда украдкой косится на отца, как на прирученного волка. Опасается. Вроде свой, а вдруг цапнет? Зверь всё-таки. Мало ли что ему в голову взбредёт?
Ничего, пройдёт. Два-три дня – и всё наладится.
– Ваш отец, Рэйден-сан – пример для подражания! Боги подарили вашей драгоценной матушке редкую удачу. Любая женщина была бы счастлива иметь такого мужа. Говорите, всё время проводит с женой? А как же служба?
– Господин Хасимото дал отцу отпуск.
– О, какое счастье!
– Пять дней. Чтобы уладить семейные дела.
– Сам господин Хасимото! Вижу, вашего отца ценят на службе. Как хорошо, что он может посвятить себя больной жене! Раньше-то он всего себя отдавал больной матушке… Уладить дела? Теперь, кроме лечения досточтимой Хитоми-сан, улаживать ему больше и нечего. Живи да радуйся! Я правильно понимаю?
– Так и есть.
– А Хитоми-сан идёт на поправку! И дело закрыто…
– Закрыто, – согласился я. – Личность моего отца подтверждена. Обвинение в сокрытии убийства отклонено, дознаватель Сэки составил оправдательную грамоту…
– Чудо! Просто чудо!
Аптекарь Судзуму всплеснул рукавами синего лекарского кимоно. Его круглое, блестящее от пота лицо лучилось улыбкой:
– Я сразу подумал: это недоразумение! Досадное недоразумение! Рад, что всё разрешилось благополучно. Надеюсь, Хитоми-сан скоро поправится, и на этом беды вашей семьи закончатся.
Он обернулся к задней двери, завешенной циновкой:
– Теруко-тян! Ты что, заснула? Отвар готов?!
– Уже отцедила! – прозвенел за циновкой девичий голос. – Несу!
Мигом позже в проёме возникла Теруко, дочь лекаря. В руках ее исходила паром большая склянка. На год младше меня, порывистая и быстрая, словно весенний ветер, Теруко-тян была чудо как хороша. Даже простое хлопковое кимоно с узором в виде речных ив смотрелось на ней лучше шелкового. Теруко-тян была главной причиной того, что меня не приходилось дважды просить сбегать в аптеку – я вызывался сам.
Вручив склянку отцу, Теруко поклонилась мне. Стрельнула глазами: по-особенному, как умеют только девушки. Неужели я ей тоже нравлюсь?
– Сто раз говорил тебе: закрывай отвар крышкой! Выдохнется!
Аптекарь плотно закрыл склянку, поглядел варево на просвет и кивнул с удовлетворением. На дочь он ворчал больше для порядка.
– Снадобье для вашей матушки. Вот, часы приема, порции…
Он вручил мне листок шершавой рисовой бумаги, исписанный столбиками иероглифов. Прочесть их всякий раз было настоящим подвигом: каллиграф из Судзуму был ещё тот! Ничего, я наловчился.
Отец говорил: это у всех лекарей так.
– Покорнейше благодарю, Судзуму-сан, – благодарил я аптекаря, но поклонился обоим: и ему, и дочери. Теруко зарделась, а у меня сердце полыхнуло жарким костром. – У нас дома есть ваши ценные указания. Мы в точности им следуем.
– Ничего, лишняя копия не помешает. Вдруг одна затеряется?
– Ещё раз спасибо за заботу. Мне, право, неловко…
Отчаянно стыдясь, я достал деньги – жалкие медяки. Всё ушло на лечение бабушки, а потом на похороны. Жалованье у стражи, как верно заметил Честное Дерево, ещё когда будет! Скорей бы уже меня на службу взяли!
– Боюсь, тут недостаточно. Как только отец…
Аптекарь замахал на меня руками:
– Не извольте беспокоиться, Рэйден-сан! Ваша семья – мои постоянные клиенты. И потом, вы столько всего пережили в последние дни… Боги проклянут меня, если я не сделаю вам скидку! Вы мне ничего не должны, забудьте.
Медяки, звякнув, исчезли в ящичке под прилавком.
– Тысяча благодарностей, Судзуму-сан!
– Всегда рад помочь. И не забывайте о моих рекомендациях! Лекарство давайте в точности так, как я написал!
– Да-да, конечно…
Прежде чем уйти, я успел перекинуться взглядом с Теруко. Вы не поверите, но она мне подмигнула. Слово чести, подмигнула! В присутствии отца, да! Вот я и думаю: это хорошо или нескромно? Наверное, для меня хорошо, а для девушки её лет нескромно.
Какой всё-таки добрый человек аптекарь Судзуму! Добрый и отзывчивый. Жаль, бабушку вылечить не удалось. Но бабушка уже была совсем старенькая. Зато мама идёт на поправку!
А какая у аптекаря Судзуму чудесная дочь!
Я проснулся в холодном поту.
«Вор! Он украл моего мужа! Вяжите его!»
Нет, приснилось. Кошмар.
В спальне родителей было тихо. Ну, если не считать отцовского храпа. Дом у нас маленький, все слышно. Перегородки не спасают, да и чему там спасать? Рейки, бумага. Раньше, еще до того, как бабушка слегла, отец с матерью спали в своей комнате, а я – в бабушкиной, вместе с ней. Потом отец перебрался к бабушке, чтобы ночью следить за ней. Воды подать, ночной горшок или ещё что. К маме я перебраться не мог, потому что вырос – неприлично взрослым сыновьям делить комнату с нестарой ещё матушкой. Отец – другое дело, бабушка-то старенькая! Пришлось выдворить О-Сузу из её каморки, отселить в дощатую пристройку у дровяного навеса. Замазали стены штукатуркой, от сквозняков, а я занял жилище служанки. Там было тесно: циновку бросил, изголовье пристроил, и всё, спи как в гробу. Ничего, я не жаловался, я же понимаю. Футоны[13] дорогие, отец только для бабушки один купил: ей на твердом нельзя.
Нельзя было. Никак не привыкну. Третий день как вернулся обратно, в бабушкину комнату, а все чудится: я маленький, сопливый, а она тут спит, рядом. Дышит, ворочается. Кашляет. Мы с ней, а родители вместе.
«Прочь! Не прикасайся!»
Это что, мне теперь все время будет мерещиться?
За день я намаялся: чинил забор, чистил колодец, подреза̀л сухие ветви сливы. Прибил новые доски в стенках отхожего места – старые подгнили. Сбегал в продуктовую лавку, где нам давали в долг, притащил оттуда корзину овощей. Долговязый Тору, хозяин лавки, даже расщедрился на кувшинчик дешевого саке для отца. Сказал, подарок. В честь чего, спросил я. А он ухмыляется: «В честь благополучного разрешения дела!» Дело, значит. Все уже знают, чешут языки. Ну и ладно, нам стыдиться нечего.
У нас оправдательная грамота. С красной печатью, вот.
«Убийца! Мой муж убийца!»
Спать хотелось, сил нет. Но едва я закрывал глаза, как в уши лезли вопли матери – и я подскакивал как угорелый. Руки тряслись, правда. Лежу, смотрю в потолок, вслушиваюсь: тишина. Зажмурюсь, расслаблюсь: кричит. И ведь знаю, что она не кричит, а вовсе спит…
Никакой отец не убийца. В смысле, не убитый. Что я, своего родного отца с чужим человеком перепутаю? И соседи признали, и сослуживцы, и господин Сэки. У господина Сэки глаз наметанный! Тут все ясней ясного. А то, что мать ошиблась, так это от смятения чувств. Намучилась она, пока бабушка хворала…
А если не ошиблась?
Я так и сел. Нет, отец – отец, спору нет. И все же, что если мама не ошиблась? Что если она устроила это нарочно?!
Негодяй! Бесчестный мерзавец!
Я хлестнул себя по щеке. Хлестнул по другой. Где твоя сыновняя почтительность?! Обвинить мать, которая тебя, подлеца, родила, в том, что она ложно обвинила отца…
Ложно. Обвинила.
Зачем?
Родители в последнее время часто ссорились. Уже и меня не стеснялись: кричали друг на друга. Отец даже руку на мать поднял, когда она сказала… Нет, не буду я повторять, что она ему сказала. Раньше он её никогда не бил, только грозился, что прибьёт, а тут не сдержался. Кто же сдержится, если тебе прямо в лицо, гадкими словами, про тебя и твою досточтимую родительницу…
Нет, не буду. Лучше язык откушу.
Ну, допустим, обвинила. Ложно. С какой целью? Обвинение-то не подтвердилось! А если бы подтвердилось? Если бы господин Сэки так и объявил во всеуслышанье:
– Торюмон Хидео! Вы вовсе и не Торюмон Хидео, а некто другой! Всякий честный человек на вашем месте обязан был сделать заявление о фуккацу, доброй волей явившись в службу Карпа-и-Дракона! Вы же пытались скрыть это самым подлым образом! Хотели занять место Хидео-сан, да? Украсть его службу и семью? Положить его жизнь себе за пазуху?! То, что Хидео-сан убил вас, никоим образом вас не оправдывает. Напротив, отягощает вашу вину, злодей вы бесчестный…
Я вытер лоб. Зябко, а я потею.
Это значит, никакой оправдательной грамоты. Это значит: арест, суд. Всем известно, чем у нас суды заканчиваются. Отца изгонят из Акаямы, лишат самурайского статуса. Если повезет, велят вспороть себе живот. Лучше мертвым, чем изгнанником. Откажется делать сэппуку – отправят на Остров Девяти Смертей, помирать от голода, холода и диких зверей. Казнить-то у нас давно не казнят. Какому палачу охота свое тело казненному отдавать? Карма не разбирает, по закону ты убил или в темном переулке! Этак никаких палачей не напасешься, и преступникам одна радость вместо наказания…
Говорят, в первые годы Чистой Земли судьи с ума сходили. Смотрят: палач злоумышленника к кресту приколотил, выждал, сколько положено, копьем пырнул – и стоит, хихикает. Три дня подряд хихикает, пока дух убитого новое тело обживает. Над законом хихикает! Ну, потом разобрались, приспособились.
«И вы готовы сделать официальное заявление?»
«Да!»
За тяжкие преступления карают всю семью. А за сокрытие фуккацу? Нет, семью не тронут, пощадят. Отец сгинет, мама останется при доме, имуществе. Как-никак, крыша над головой. Жалованье отцовское, конечно, платить перестанут. Отставные выплаты? Нет, отец не отслужил тридцати лет. Может, все-таки назначат? Хотя бы пятнадцать коку?! Десять?! Семья лишилась кормильца…