— Это что, Кембридж? - я дотронулась до ворота белоснежной рубашки и черной ленты, так не похожих на его прежнюю одежду.
Таинственное место оказалось не Итоном и не Кембриджем, а мужским аналогом небезызвестной академии Робишо — школой Готорна для выдающихся юношей. «Одаренные» не совсем равнялось «выдающимся», и об этом я предпочла умолчать, уточнив лишь: «Готорна как Натаниэль Готорн?», но ответа не последовало.
Его зачислили сюда, разглядев пресловутые выдающиеся способности, и теперь он добился четвертого уровня. На вопрос о бабушке Констанс Майкл равнодушно ответил «Она умерла». Он сказал об этом так спокойно, будто бы видел ее один или два раза за жизнь, а не жил под одной крышей. От последующих расспросов об органах опеки и том, как эта школа согласилась взять его на поруки, Майкл отмахнулся, точно всякая навязанная бюрократия его не касалась.
Мы будто бы жили в разных мирах, где я думала о рутине, оплате счетов, законах и правилах, пока Майкл существовал отдельно от основной массы людей и не вдавался в мелочи.
— Подружился с кем-нибудь?
Идентичный вопрос я задавала брату изо дня в день на протяжении трех месяцев после переезда в Новый Орлеан, когда тот приходил угрюмый из школы и все выходные проводил за компьютером. В начальной школе у него было один или два друга, но по социальной активности они не превосходили Джейка, а потому я всегда предлагала ему подружиться с кем-то еще, чтобы играть в бейсбол или футбол в парке.
«Зачем мне друзья, если у меня есть ты? — спрашивал Джейк в детстве, утыкаясь лбом мне в плечо. — Ты лучше»
Раньше меня это умиляло. Я обнимала его и разрешала смотреть телевизор вместо уроков. Все равно их ничему толком не учили. С возрастом исчезла вторая часть предложения, начинавшаяся со слов «если». Ему просто не нужны были друзья, а я стала старшей сестрой, чьи конспекты, домашние задания и жевательные конфеты можно воровать.
Майкл криво ухмыльнулся и повел плечом:
— Со мной отец, а друзей у меня нет. Достаточно того, что есть человек, которому я доверяю, который на моей стороне. А теперь еще и ты, Эли́зе.
На последних словах я не заострила внимания, хоть они и прозвучали эгоистично.
Очередной личный прокол: я не придралась к фразе про отца, восприняла как добрую сказку-философию о том, что умершие всегда живут в нашем сердце, сопровождают и оберегают нас.
По своему же опыту могу сказать, что это херня.
— И чему тебя учат в этой школе?
— Учат? - он засмеялся. — Это я могу чему угодно их научить. Четвертый уровень ставит меня наравне с Верховной — твоей дражайшей Корделией.
Я поспешила перебить вопросом, откуда он узнал про Корделию и наш разговор, но Майкл снова усмехнулся, откровенно демонстрируя, что ситуация его забавляет.
— Откуда я что? Они считают меня Альфой.
— Альфа и Омега? Все полностью. Начало и конец, который есть и был и грядет.
Майкл выдержал паузу и молча кивнул, но после добавил, что колдун Альфа непосредственно связан пророчеством о свержении Верховной ведьмы. В такие подробности ни мисс Гуд, ни Фиби меня не посвящали, а потому оставалось лишь соглашаться со всем услышанным.
Вновь повисло молчание. Мне следовало переварить то, что я живу среди настоящих колдунов, а не шарлатанов. Не то чтобы мысль об этом внушала страх или трепет, скорее удивляла. Это заставило меня вспомнить материал моей недописанной статьи. Однажды мы с отцом смотрели «America’s Psychic Challenge», и он возмущался, что телевидение нас водит за нос, а те, кто могут предсказать что-то посерьезнее погоды наверняка работают на правительство или спецслужбы.
Вряд ли Корделия или колдуны местного Хогвартса сотрудничают с внешним миром.
Из нас двоих тишина угнетала только его, а потому Майкл поднялся со своего места, повел затекшими плечами и, немного замешкавшись, протянул руку с предложением подняться с пола. Коленные суставы неприятно хрустнули, наводя на ассоциации с шарнирной куклой, когда я поднималась, удерживаясь за его горячие ладони. Слабость в теле поубавилась, а вместе с ней исчезло опасение рухнуть обратно и ненароком что-то сломать .
Вот кто точно изменился за лето — Майкл стал выше меня как минимум на голову, а потому я, смотря на него снизу вверх, испытывала что-то, смутно напоминающее смущение и благоговение одновременно.
Sophisticated — изысканный. Вот каким он был.
Когда я только училась писать эссе, то лезла из кожи вон, чтобы мои работы демонстрировали широкий словарный запас и отличались от работ моих одноклассников, выстроенных из односложных предложений с элементарными ошибками. Доходило до абсурда — я могла сидеть с дедушкиным словарем и портить зрение днями напролет, надеясь, что запомню каждую страницу и смогу с легкостью подбирать синоним к каждому слову.
«Sophisticated» привлекло меня сразу же. Оно звучало мягко и ассоциировалось со сказочным ветром, что нашептывает океану легенды. При этом мне безумно нравилось имя Софи, и я представляла, как подписываю тетради и учебники иначе. В скором времени мои домашние задания пестрили словом «изысканный».
Изысканный костюм, изысканный персонаж, изысканный вкус, изысканный нрав.
Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated.
Майкл был изысканным, точно сошел со страниц школьных эссе.
— Уже поздно, - он отстранился и расстегнул пуговицу на пиджаке. — Скоро рассветет.
Ясности это не внесло — рассвет может быть и в половину восьмого в ноябре, и в три пятнадцать в июне.
Школьная форма у них, конечно, была что надо. Рубашка, жилет, пиджак. Последний уже висел на спинке стула, а жилет будто нарочно остался не вывернутым на лицевую сторону, позволяя убедиться в идеальных строчках.
Sophisticated.
На секунду меня охватила доля зависти, ведь ни мой брат, ни я не одевались в единую форму и носили обычные джинсы, легко растягивающиеся футболки и кеды. Муниципальная школа другого внешнего вида и не предусматривала. Исключение — черлидеры и спортивные команды.
Я резко вспомнила про академию для одаренных юных дам и то, что не интересовалась идеей единой формы у них, когда брала интервью.
— Значит, ты после Корделии возглавишь «Робишо» и будешь заниматься делами Ковена?
Он криво усмехнулся и покачал головой, будто бы ему уже жаль тратить время на ответы на столь глупые и очевидные вопросы.
— Скажем так… у меня немного другие планы на него, - уклончиво отозвался Майкл, — пока, что он - препятствие на пути исполнения моего предназначения.
— И какое у тебя предназначение? - голос лишен и намека на иронию и насмешку.
— Создать новый мир? - вопросительно-утверждающе ответил он.
…На этой строчке, я клянусь Вам, как клялась Корделии, что не знала его истинных намерений. Мы говорили о скромном колдовском мирке, о пророчестве и Альфе, но не заходило и речи о другом, привычном для меня, мире. Конечно, я бы не смогла его остановить, думаю, никто не смог бы, но… Я до конца дней буду жить с мыслью, что ничего не сделала, не придала значения, что я – паршивый журналист.
***
Я ненавидела спать с кем-то на одной кровати. Это сразу же напоминало о совместных праздниках вроде Рождества или Дня Благодарения, когда родственники собирались под одной крышей, Боже упаси, нашего дома. Старшим стелили в гостиной или единственной гостевой спальне, а младших предпочитали сплавить в наши с братом комнаты. Кто-нибудь пронырливый вечно забирал у меня одеяло, укутываясь с головой, и ночами приходилось надевать два, а то и три слоя одежды, чтобы не стучать зубами.
Сейчас я не беспокоилась из-за мелочей, вроде тех, что у меня могут отобрать одеяло (я укрывалась кашемировым пледом) или отобьют во сне ноги. Меня пугало то, что какая-то часть жизни уже осталась безвозвратно позади, а теперь я должна снова закрыть глаза — заснуть — вычеркнуть еще какое-то время. Что если, закрыв глаза, я окажусь снова «где-то», забуду или разучусь дышать и умру во сне, но теперь навсегда?
Свечи все еще горели, отбрасывая причудливую тень на стену, на металлической подставке-подсвечнике дрожало несколько незастывших капель парафина. В последний раз свечи при мне зажигали еще в кампусе на Хэллоуин. Прежде чем затушить свечи, я подержала руку над пламенем, словно ребенок, проверяя, сработает ли рефлекс.
Едкая дымка свечей наполнила воздух и быстро растворилась в угольной темноте.
Если уткнуться носом в нагретую наволочку и попытаться уснуть, можно почувствовать пряный и до боли знакомый запах муската.
Как и в последнюю ночь в Калифорнии, в голову лезли сотни мыслей, но теперь нельзя было отвлечься ни на музыку, ни на мобильный телефон, ни на сбор вещей. Волшебное оживление без тела (сомневаюсь, что кто-то позволил Майклу притащить гроб в школу), отсутствие признаков гниения, эмоции, рефлексы, воспоминания, будто бы я просто уснула или впала в коматозное состояние, но вернулась. Это сводило с ума.
Нужно просто дышать и оставаться в неведении как можно дольше.
Жить в ожидании изгнания из рая.
========== 6 - Closer ==========
И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; Быт. 6:5
К моему счастью сон был крепкий и лишенный сновидений. Я проснулась в той же не самой удобной позе, но не спешила открывать глаза. Все могло исчезнуть за одну ночь или оказаться не тем, чем было. От мыслей и старых образов дышать стало тяжелее, и к имеющимся кошмарам приобщился страх очнуться в гробу, придавленной толщей земли. Этот образ заставил меня распахнуть глаза и подорваться вперед — и получить подтверждение того, что никакой ящик меня не сдерживает.
…Так начинаются лучшие дни неведения за всю человеческую жизнь.
Свечи у стены снова горели и не уменьшились ни на дюйм с ночи. Ноги приятно согрелись под кашемировым покрывалом. Никого. Я снова легла обратно и натянула покрывало на голову, точно меня бил озноб. Это простое действие давало мнимое ощущение безопасности.
Развалившись на кровати (они были куда удобнее, чем в нашем кампусе и матрасы не виниловые), я медленно двигала руками, точно пыталась сделать «снежного ангела», но лишь сминала в комок постельное белье. Раньше меня раздражал шелест простыней и то, как быстро иной раз нагревается наволочка под щекой, но сейчас все ощущения приносили если не удовольствие, то воспринимались без негативных эмоций.
Платье, в котором я умерла и воскресла, осталось без изменений — ни следов крови, ни зацепок. Ткань измялось ото сна, но в целом выглядела как из воспоминаний, когда я вынимала ее из чемодана и гладила холодным утюгом, что никак не нагревался. Единственное отличие от исходного состояния — я очнулась с босыми ногами. Либо переход между мирами не предусматривал обуви, либо от удара с меня слетели резиновые сандалии.
Комната для одного человека была достаточно большой и пустой. Ни картин, ни схем, ни карт, ни постеров. Набор мебели как в гостиничном номере. В «Робишо» девушки жили по двое-трое минимум, создавая образ сестринства, в Новоорлеанском университете же мы жили в комнатах со стенами из шлакоблоков, покрытых белой краской, двумя кроватями и отвратительно дешевыми шкафами, штанга которых не выдерживала больше десяти вешалок.
Школа Готорна предлагала учащимся жизнь в изыске и минимализме.
Я обошла всю комнату по кругу, раз пять уж точно, прежде чем раздался звонок. Не механический, как в личном аду, не дребезжащий, а как звон колокольчика, распространившийся повсюду, раз дошло и до закрытой комнаты. Через мгновение послышался стук каблуков по натертому полу, переросший в топот, но быстро смолк. В муниципальной школе гомон учащихся стихает минут через пятнадцать после окончания перемены.
Если прислушиваться, прислонившись к двери, то можно различить юношеские еще ломающиеся голоса. Кто-то, и не один, проходил мимо и рассуждал об отсутствии какого-то преподавателя, замене, и все напоминало обычную школу. Хлопнула дверь ближайшей комнаты, возможно, соседней, и я мгновенно отступила назад.
Школа для выдающихся юношей с единственной (или нет?) девушкой в одной из комнат. Напоминает краткое описание (все же слово синопсис не уместно) порнофильма с броским названием вроде «Сучка в школе Готорн» или «Техасская сучка прямиком с того света».
***
Насколько мне известно, существует семь смертных грехов, и возглавляет его Superbia, или Гордыня. Когда-то существовала восьмеричная схема, но Папа Римский решил внести свои изменения: объединил в один грех печаль с унынием, тщеславие с гордыней и добавил зависть. Так наши «душевные» пороки вознесли вверх, а «плотские» поставили в конец — совать в себя члены лучше, чем прослыть эгоисткой с чувством собственного превосходства.
Познания отложились со времен старшей школы, когда нам предложили предмет «мировые религии» для расширения кругозора. В Лос-Анджелесе некоторые хотели поступить на факультет философии и сокращать разрыв между реальностью и Богом (или что-то в этом духе), а мне нужно было заполнить «свободные часы», чтобы не выбирать французский или физику. С познавательной точки зрения лекции были интересными, со стороны слушателя — утомительными. Нам выдавали относительно девственные учебники: лишенные заломов, пометок и пятен от невесть чего, с иллюстрациями на отдельных мелованных страницах, как в энциклопедиях.
Если слушать о традиции ислама или катехизисе католической церкви откровенно скучно, то можно было просматривать те самые страницы, что еще не перепачкали отпечатками пальцев. Так, к параграфу о грехе прилагались черно-белые иллюстрации — мозаики алтарной части крипты базилики Нотр-Дам-де-Фурвьер в Лионе. В них Гордыня изображалась красующейся птицей — не то фазаном, не то павлином, а Похоть — горным козлом. (Ни в козлах, ни в птицах семейства фазановых я не разбираюсь).
Я потеряла контроль над временем, рассматривая собственное отражение в зеркале, как одержимая, и такое поведение вполне наводило на размышления о грехе. Я смотрела на себя, точно видела впервые в жизни или могла исчезнуть, стоило только моргнуть. Говорят, что есть большая разница между тем, что доступно нашим глазам и тем, что открывается окружающим. Сейчас я будто бы посмотрела на себя через некую призму и открыла во внешности выразительность.
«Кто и что подумает, если распахнет дверь к своему однокласснику? «Сучка с того света?». Чем не новый ад — быть пущенной по кругу мальчиками, что безвылазно зубрят замысловатые словечки на латыни».
Дома в Калифорнии я часто раздевалась, когда никто не видел, не только после процессов соития, чтобы полюбоваться отметинами или синяками. В обнажении не приходило чувства стыда, которое побудило Еву прикрыть наготу, а наоборот, ощущалась эстетичность — гордыня или прелюбодеяние?
Приятные покалывания вызывали не только чужие властные прикосновения, но и собственные, особенно, если делать это медленно — одними кончиками ногтей или подушечками пальцев, — обрисовывать линию ключиц, переходить к ложбинке меж грудей, очерчивать полумесяц под грудью, надавливать на каждое ребро. Мастурбация, это, конечно, занятно, но только на первых порах, и удовольствия она приносила на порядок меньше, чем самолюбование.
Похоть повсюду витает в воздухе.
Майкл пришел, когда шумный топот десятков шагов по коридору стих, уступив место редким шагам. К тому моменту я уже отвернула зеркало и покачивалась на единственном стуле, завалив его на задние ножки. Довольно успокаивающее занятие, эдакий бюджетный аналог кресла-качалки.
Конечно, я не просто смотрела в свое отражение и вылеживалась на чужой постели. Мне вообще нравилось двигаться, снова переносить тяжесть с пятки на носок, воображать себя невесть кем (может, балериной?) и танцевать без музыки, слыша лишь ее слабые отголоски в памяти.
— И тебе разрешают проносить еду в комнату? - спросила я, когда заметила в его руке тарелку с тостами. — Никто ничего не заподозрит?
— Я здесь на хорошем счету.