Точно петлей на шее захлестнула Пилата крамольная речь Крестителя. Нет, это не был бред умалишенного бродяги. Этот новоявленный прорицатель осознанно угрожал Риму, за это стоило вырвать язык, лишить головы, раскорячить на перекладине.
Гости навострили уши.
Пилат понимал, он должен сейчас у всех на глазах раздавить своими вопросами гнусного доходягу: воткнуть их в его мозг, как острые мечи:
– Покажи мне, кто способен противостоять Великому Риму? Ты врешь, разбойник, что римляне принесли зло в эти земли! Рим спас всех! Без Рима вас давно бы вырезали соседи, которые ненавидят вас больше, чем ненавидят Рим! Кто еще способен защитить ваши земли, кроме Рима? Кто? Скажи! Ты умолк, лживое отрепье? Тебе нечего сказать? Ты не знаешь ответа, мошенник! – Наместник вперил хмурый взгляд в Крестителя, представляя, как трудно, должно быть, ответить на его вопросы.
Глаза Иоханана затуманились, внутри кипело, ответная ненависть бурлила, но Креститель сжал зубы, прежде чем напряженно выдохнуть из себя:
– Поработитель не может быть защитником порабощенных. – Остановил дыхание, ожидая взмаха меча.
Но прокуратор Иудеи захрипел и снова взорвался:
– Врешь, оборванец! – Рукоять меча обжигала ладонь. – Врешь! Рим не порабощает тех, кто нуждается в его помощи! Рабами становятся враги Рима! Всякий, кто поднимает меч на римлянина, это враг! Всякий, кто сеет смуту и разносит лживые речи о римлянах, это враг! Твой язык сослужил тебе плохую службу! Но ты видишь, Рим терпелив, я слушаю тебя и не вынимаю меч! Однако терпение Рима не беспредельно! Кто злоупотребляет им, тот сам приближает свой конец!
Иоханан переждал вспышку прокуратора. Побелевшие пальцы Крестителя сдавили кожаный пояс на чреслах. В ответ он заговорил резко и твердо:
– Ты прав, римлянин, твое терпение сегодня не имеет границ! И я знаю, почему. Ты хочешь знать больше, чем услышал от меня. Ты хочешь убедиться, что я не соврал тебе. Тогда слушай, – Креститель высекал слова, остановив глаза на лице наместника, и тот поймал себя на мысли, что невольно подчиняется его взгляду и ловит каждое слово. – Ты обзавелся женой в десятый месяц года. Первенцем у тебя был сын. Ты гордился этим, но когда ему исполнилось ровно десять лет, он погиб по твоей вине. Ты дал ему поиграться мечом, много раз спасавшим тебя во время битв. В момент игры твой сын споткнулся и случайно упал на острие. Оно вошло ему в левый бок, и сын умер от раны. Ты до сих пор не можешь простить себе этого. Тебе часто снятся кошмары, они мучают тебя, потому что именно себя ты считаешь виноватым в смерти мальчика. А еще винишь свой меч. Ты часто смотришь на него и ненавидишь, но боишься с ним расстаться, потому что он, поразивший твоего сына, защищает тебя. Однако сила его не вечна, скоро он не сможет защитить тебя так же, как ты не смог защитить сына! Ты спрашиваешь свой меч, за что он убил твоего сына, и не слышишь ответа. Прошло много лет с тех пор, но ты помнишь все до мелких подробностей и до сих пор задаешь один и тот же вопрос мечу. Но ответ по-прежнему сокрыт от тебя. – Креститель на короткий миг прервался, испытующе глядя на Понтия Пилата. – Ежели ты готов и дальше слушать меня, я скажу тебе этот ответ!
– Говори, – как сгусток боли, выпихнул из горла Понтий Пилат. В глазах помутилось: Иоханан рассказывал сейчас то, о чем знал только сам прокуратор. Ему стало душно. Нет, Креститель не был безумным. Но тогда кто же из них двоих безумен? Может быть, он сам давно сумасшедший? – Говори, – опять просипел Понтий Пилат, не узнавая своего голоса. Он наяву увидел собственную изнанку.
Иоханан продолжил:
– Твоего сына погубили твои грехи, прокуратор, ты множил их всю жизнь с помощью этого меча. Ты много напрасно пролил чужой крови, много жизней отнял у людей безвинных, принес много горя в чужие дома. Но ты еще до сих пор не напился крови, ты еще алчешь ее, потому что вид горячей крови приносит тебе удовольствие. Ты и теперь больше других жаждешь моей смерти, ибо думаешь, что после этого к тебе придет покой. Но ты ошибаешься, Понтий Пилат, покой к тебе никогда не придет, даже после твоей собственной смерти.
– Довольно! – захрипел Пилат, угрожающе поднимаясь на ноги. Перед глазами у него плыли кровавые круги. Он сатанел от желания покончить с этим опасным ведуном прямо сейчас, чтобы навсегда прервать ужасные речи, чтобы увидеть дымящуюся кровь и бездыханное тело. В эту минуту прокуратор верил, что смерть Иоханана Крестителя уберет его страхи.
– Ты сам просил меня, – напомнил Иоханан.
– Я никогда не прошу! – кипел Понтий Пилат, и круглое лицо сделалось страшным. – Потому что Рим никогда никого не просит! Он повелевает и берет сам! – Ему показалось, что Креститель намеревался продолжить, и Пилат, дрожа всем телом, потянул из ножен меч, зловеще предупреждая: – Молчи, или я убью тебя! Ты все врешь! Ты мятежник и негодяй! Никто не защитит тебя от гнева Рима и от моего меча! Откажись от своих мятежных речей и Рим будет великодушен к тебе! Рим велик не только воинской мощью, но и великодушием!
– Разве ты, римлянин, и есть – Рим? – сдержанность Иоханана кончилась, не стоило дальше противиться своему духу. Он видел, здесь все безудержно хотели его смерти. Ну что ж, если настало время, смерть должна быть достойной. Креститель выпрямился. – Или ты, римлянин, мне судья?
– В этой тетрархии Ирод Антипа тебе судья! – яростно выдохнул Понтий Пилат, с трудом подавляя свое бешенство. Свирепым взглядом обжег Иоханана и нехотя вернул меч в ножны. Потом поворотил мрачное лицо в сторону царя, как бы потребовал от него действий. И тяжело опустился на свое место.
И когда садился, услыхал, как Иоханан настойчиво выговорил:
– Нет, римлянин, Ирод Антипа мне не судья. Закон судит его самого!
Злой взгляд Понтия Пилата и последняя фраза Крестителя словно сунули тетрарха головой в ледяную воду. Он побледнел и задохнулся от неистовства и мгновенно оторвал тело от мягких подушек. Иродиада не смогла удержать царя, его ожесточение было сильным, оно вобрало в себя все, что накопилось внутри. Клокочущий голос метнулся над головами гостей:
– Все видели, как я не хотел твоей смерти! Я долго терпел твою глупость, но ты продолжаешь лаяться! Ты, безумец, по-прежнему отказываешься поклониться правителю Галилеи!
– Я не вижу тут правителя Галилеи! – отсек Иоханан.
И все, кто расслышал это, отшатнулись, затаили дыхание, словно увидели, как черная тень опустилась на царя, окутывая его туманом. Тетрарх побурел от гнева. Начальник стражи сорвался с места и подскочил к Крестителю, не потребовал, а срывающимся голосом поканючил:
– Поклонись, поклонись царю! – Голос его корчился, набирал силу. – Проси о милосердии, ты оскорбил царя. – Начальник стражи смотрел в бледное лицо Иоханана с тупым испугом, его хребет покрылся студящей испариной. Мыкаясь, он выдавливал слова, кои насобачился произносить доселе, но страшно было выговаривать их сейчас. Однако он обязан был произносить. – Я снесу тебе башку, если ты не поклонишься царю Ироду Антипе! – И он угрожающе выхватил меч.
– Ирода Антипу оскорбил Понтий Пилат, – фистулой выпихнул Креститель. – Отруби голову Понтию Пилату.
Начальник стражи растерялся и воззрился на царя.
У Иродиады дрожали губы.
Тетрарх ощутил холод в коленях, тело налилось камнем. Он застыл в одном положении, не мог поднять руку, чтобы отдать команду начальнику стражи. Глаза затмила муть.
Потребовалось время, чтобы в мозг вернулись мысли.
Наконец Антипа тряхнул головой, отгоняя муть, и вяло возмутился:
– Ты посмел говорить такие слова в моем дворце, в моем присутствии, на моем праздновании!
В этот момент в уши ему ударили голоса, забившиеся в разнобой со всех сторон:
– Убей его, царь! Он должен подохнуть! Мы хотим видеть его смерть!
Тетрарх воспрянул, услышав, как голоса набирали силу, но отяжелевшее тело по-прежнему оставалось непослушным.
В ответ на крики Иоханан огляделся:
– Опомнитесь! Разве вы не чтите Закон? Не мне, безумцы, но Ироду Антипе и Иродиаде вы должны требовать смерти, потому что они творят беззаконие. – Креститель показал рукой. – Вот они! Поступите с ними по Закону!
Но никто уже не слышал его, как будто людей лишала рассудка хмельная дурь в головах, а скорее, это был страх, его испытывали перед прорицателем. Он читал мысли, видел черноту душ, знал, как они жили и чем кончат. Он был страшнее всякого мятежника и страшнее Закона. А потому в один голос, тужась и краснея лицами, кричали царю:
– Убей его, царь, убей, убей, убей!
– Безумные! Вы спятили! – отшатнулся Креститель. – Вы не в силах убить меня! Мой дух неподвластен вам! Мой дух будет жив всегда. – Глаза его были печальны. Он не хотел расставаться с жизнью, хотя всегда знал, что жизнь не вечна и рано или поздно его речи оборвут ее прежде времени. И теперь ясно чувствовал, как близок конец.
Иродиада сквозь гвалт услыхала у своего затылка странное глубокое дыхание. Обернулась и замерла под расплывчатым взглядом Прондопула, его голос отсек шум пиршества, проник вглубь ее мозга:
– Тетрарх не сумел купить Крестителя, помоги ему сделать иное, ты сможешь.
И опять гвалт ударил по перепонкам Иродиады. Она встрепенулась, глубокий вдох высоко поднял грудь, поискала взгляд Прондопула, но того рядом уже не было.
Антипа ловил глазами злобные оскалы, вбирал голоса и чувствовал, как мозг наполнялся радостью.
Иродиада лихорадочно позвала дочь, та подбежала, мать что-то выдохнула ей в ухо. Девочка метнулась к тетрарху, потянула за одежду, привлекая внимание. Он посмотрел осоловевшим взглядом, возбуждено покривил улыбкой лицо, слегка нагнулся, чтобы услышать тонкий голос. Девочка провизжала:
– Ты обещал мне, царь!
Ирод Антипа, охваченный угарной волной призывов, едва разобрал девичье свиристение, громко спросил:
– Так чего же ты просишь?
– Голову безумца! – взвизгнула она пронзительно.
И все, кто вместе с тетрархом услыхал просьбу девочки, радостно подхватили:
– Голову, голову, голову!
Ирода Антипу на миг ошеломила просьба Саломии, а под сердцем завозилось свирепое удовлетворение. Он вцепился взглядом в глаза Иродиады, увидел в них сумасшедший блеск и понял, чью просьбу принесла ее дочь. Отказать Иродиаде был не в состоянии. Да он и не собирался отказывать. К тому же, все вокруг хотели одного. Все ждали.
Противный трепет бил Иродиаду, ей казалось, если сейчас она не насладится видом крови этого страшного проповедника, все в ее жизни рухнет сразу и навсегда. Она жаждала его смерти и дрожащими губами повторяла за всеми:
– Голову, голову, – и ей сдавалось, что не она вторила всем, а все подчинялись ее желанию.
Тетрарх тяжело поднял руку, замер, закрыл глаза и резко опустил ее вниз. Начальник стражи побледнел. У него затряслись ноги. В коленях появилась слабость. Глотку и живот пронизало огненным жаром. На короткое время он замешкался. На секунду мускулы размякли. Но он был тертым калачом, сумел быстро справиться с собой.
Когда Антипа открыл глаза, он поймал зловещий блеск меча и услышал общий облегченный выдох. Увидал, как начальник стражи за волосы высоко поднял над собою голову Крестителя, отделенную от туловища и кровоточащую. Но поразило Ирода Антипу иное: обезглавленное тело Иоханана долго еще стояло на ногах, не покоряясь человеческому безумству.
И все увидели это и окаменели, потрясенные.
Глава десятая
Абсурд
Пантарчук сидел в кресле за рабочим столом и смотрел на Прондопула. Тот продолжал говорить, но Петр уже не хотел его слушать, потому что думал: и какого черта он тут еще торчит, я же ясно показал ему на дверь, когда отказал во встрече с Магдалиной. На душе у Пантарчука было муторно, мысли в голове ворочались противно, как клубок живых червей. Отвратное состояние. Голос архидема, подхватив мысли Петра, произносил:
– Да, да, все скверно, все не так, как надо, все наоборот. Но червь, всего лишь – червь. Кто с ним считается? Его без труда можно раздавить.
– При чем тут черви? – поморщился Петр.
– Черви всегда при чем, – продолжил архидем. – В червивости бездарность человеческая. Человек – это червь, хотя мог бы стать иным.
По телу Пантарчука прошлись судороги. В это мгновение он ощутил себя червяком, тупым, неповоротливым, жалким.
Прондопул направился к двери. Ее хлопок вывел Петра из аморфного неуклюжего состояния, и он узрел, как в стакане для карандашей вдруг возник жирный клубок червей.
Петр брезгливо схватил стакан и бросил в распахнутое окно. Мельком заметил, что вниз полетели карандаши. Нервно сплюнул: душу въедливо точил червь.
И тут из приемной донесся испуганный женский визг, он подхватил Петра из кресла и увлек за дверь.
Секретарь с ногами забралась на стул. В ее глазах плескался ужас. Она пальцем показывала на свой живот. Ее талию, извиваясь, опоясала тонкая змейка.
Пантарчук решительно схватил змею рукой, сорвал с девушки и отшвырнул в угол. Услыхал, как о стену ударила пряжка ремня. Шумно нагнулся за ним и протянул секретарше. Та продолжала скулить от страха. Что за чертовщина, подумал он, галлюцинации не только у него.
– Уберите! – взмолилась девушка.
– Успокойся, это твой ремень, – бросил его на стол.
– Нет, нет, не надо! – визжала она.
– Тебе показалось. Успокойся!
– Нет, нет, нет! – дрожала секретарь и была белой, как молоко.
Петр сгреб ремень со стола, озадаченно покрутил в руке, смял и сунул в карман пиджака.
Секретарь с опаской сползла со стула, осторожно опустилась на край сиденья. Петр крякнул глухо и шагнул к двери кабинета, и в этот миг за спиной снова разнесся истошный вопль девушки. Он обернулся: на столешнице извивался большой толстый червь. Глаза у девушки квадратные. Петр рывком скинул червя на пол, наступил каблуком, понял, что вдребезги раздавил авторучку. Перед глазами проплыло лицо Прондопула, разозлило и одновременно озадачило. Что могли означать его последние слова и эти черви? Или просто галлюцинации? Вроде бы и с головой все нормально, а вместе с тем происходит что-то неестественное, аномальное. Пантарчук нагнулся, подхватил с пола осколки:
– Видишь, твоя авторучка, – попытался успокоить секретаря.
– Червяк.
– Не говори глупости! Где ты видишь червя? Приснилось тебе все.
– Я не сплю.
– Ты просто переутомилась.
– Я видела червяка. Я его видела. Видела, видела.
Он бросил в корзину для мусора осколки авторучки и вытащил из кармана ее ремень-пояс:
– А это ремень или змея? Возьми себя в руки. Между прочим, красивый ремешок.
Секретарь зажалась.
– Вот что, – Пантарчук положил ремень перед нею, – рабочий день заканчивается, иди домой и отдохни.
Девушка в мгновение ока подхватила сумочку и молнией вылетела за дверь приемной.
Петру тоже следовало успокоиться: желваки ходуном ходили. Он озабоченно потоптался по приемной и направился в коридор. На выходе из офиса спросил у охранника:
– Прондопул ничего не сказал?
– А кто это, Петр Петрович? – расширил глаза охранник.
Пантарчук ощутил непонятную пустоту, которая наплыла за вопросом охранника, попытался обстоятельно уточнить:
– Ну, такой, такой, – и он запнулся, понимая, что не запомнил лица, сделал невыразительное движение рукой, – с черными волосами. Костюм. Рубаха. Галстук-бабочка. Приходил ко мне. Посмотри запись в журнале учета.
– Никто не проходил, Петр Петрович, никаких записей. Вот, можете проверить. – Охранник торопливо раскрыл журнал на столе.
Петр пробежал глазами: записи о Прондопуле не было. Душу опять стал точить червь. Не мог же архидем раствориться в воздухе, как привидение. Уж это полная глупость, идиотизм, крыша поехала, не все дома. Но ведь и он, и секретарь видели Прондопула, червей и змею – тоже. Чертовщина получается. Стоп. Тут что-то не то. Наверняка охранник проспал:
– Ты никуда не отходил? А может, без записи пропустил?
– Обижаете, Петр Петрович, на месте как штык. Без записи ни одна мышь не проскочит мимо.
Пантарчук посмотрел пристально, кажется, парень не соврал. Странный тип, этот Прондопул, безусловно, странный, аномалия. Его самого изучать в Лаборатории надо. Ловко облапошил охранника. Наверняка владеет гипнозом, потому и прошмыгнул незаметно. Черви и змея из той же оперы. Эта мысль несколько облегчила душу. Смущало одно обстоятельство: Петр доподлинно знал о себе, что на него гипноз не действовал, испробовано еще в молодости. Гипнотизер тогда долго бился над ним, но результат оказался нулевым. Стало быть, сегодня он не должен был видеть червей и змею. Однако увы. Пантарчук был в растерянности.