Странно, что создания, у которых нет своих мертвых, птицы, которые чураются смерти и едва осознают, что и сами однажды умрут, были избраны для такого задания и так долго его исполняли. Теперь уже в подобных услугах нет нужды – ни в тех краях, ни в наших. Интересно, рады ли они тому, что больше не нужно этого делать, да и помнят ли вообще – все Вороны, кроме одной, – как долго они этим занимались.
– Что это они затеяли?
С ухода Певца миновал сезон. Три Вороны сидели на сухой ветке дерева на приличном расстоянии от деревни, но все равно прекрасно видели, что́ делают Люди, только не могли понять почему. Одну из них звали Лисята, другую Кукушкино Яйцо, а третью Два Супруга.
– Они эти деревья повалили прошлым летом, теперь на кусочки режут.
– Точно?
– Да, а потом засовывают в ямы.
– И камнями обкладывают.
Долгое время Люди трудились на длинном покатом холмике, который возвышался над полями к подню от их жилищ. Что именно они там делали, было непонятно, настолько непонятно, что даже и не очень интересно. Но Вороны, которым больше нечем было заняться, следили за Людьми, а потом сплетничали. Если бы они поняли, то, наверное, решили бы, что конец пришел их новому занятию, но они не поняли и конец не пришел.
Сперва Люди повалили высокие деревья – стук тяжелых топоров и грохот падающих стволов поначалу пугал Ворон. На одном из деревьев было старое воронье гнездо! А что, если бы новое? Люди отрубили крупные ветки, погрузили их на повозки, запряженные Волами, и переместили к холму, где другие Люди другими инструментами копали в земле глубокие ямы. Много. Каждую яму, аккуратную и правильную, как гнездо, обкладывали изнутри ветками, очистив их от сучков и коры, так же как Вороны укладывали бы веточки внутрь гнезда, и так же спорили или перекладывали.
– Они строят новые жилища, – сказала Лисята. – Как старые. Но верхом вниз, в землю.
Все засмеялись.
– Ну и? – спросила Лисята, потому что именно так все и выглядело.
И она не ошиблась: Люди подняли головы, посмотрели на Ворон вдалеке, подумали и вернулись к работе.
Копали ямы и валили деревья не все Люди, а только некоторые. Остальные смотрели и давали советы. Вороны уже научились их различать: по большей части это были самцы, иногда крупней прочих, хотя не всегда, и их подруги, в одеждах ярких цветов, как оперенье Зимородка, увешанные «украшениями» – теперь у Ворон было такое специальное слово, потому что эти штуки вызывали у них живой интерес: блестящие, яркие, чудесные штучки, вплетенные в меха или надетые на руки и на пальцы. Самцы были вооружены клинками, отличными от обычных, и, когда прибывали повозки, они ехали, а остальные шли пешком.
– Это у них Большие такие, – сказала Кукушкино Яйцо. – Наверное.
Спорить никто не стал. Но все видели, что эти Большие с почтением относились к той, кого Дарр Дубраули знал под именем В-Лисьей-Шапке, а у прочих Ворон для нее не было особого слова. Она была без оружия и одевалась просто, все еще ни как самец, ни как самка. Она сидела неподвижно, но была центром происходящего.
На скальном уступе, где лежало тело Певца – воронье зрение позволяло его увидеть, – остался помост, а рядом с ним возникли другие. Это место Люди отметили высокими шестами, к которым привязали подвижные на ветру полоски, вроде широких крыльев. Скальную стену, по которой карабкалась Лисья Шапка, чтобы призвать Дарра к действию, теперь покрывали узоры и спирали – метки, в которых Вороны не могли распознать лиц. Крутую тропу, что вела туда из долины, расширили, вырезали в камне ступени.
– Смотрите! – воскликнула Два Супруга.
Люди несли наверх предмет, уже знакомый Воронам, – конструкцию из палок, перевязанных кожаными ремнями, на которой лежала завернутая фигура, так что виднелось только белое лицо, но скоро откроется все тело.
– Ага, – сказала Лисята.
– Маленький вроде, – заметила Кукушкино Яйцо.
– Но все равно, – кивнула Два Супруга.
– Время браться за работу, – сказала Лисята – или что-то подобное на языке Ка, в котором нет слов «время» или «работа». Лисята трижды щелкнула длинным клювом – щелк, щелк, щелк, – и все трое спрыгнули с ветки, чтобы поприветствовать идущих к скале Людей.
Не всех мертвецов Люди выносили туда. Иных сжигали на больших чадных кострах, дым которых отгонял все живое, кроме Людей; других клали в лодки вместе с пожитками и дарами, а потом топили в озере. Некоторых Людей, у которых не было ни друзей, ни влияния, просто закапывали в землю. Но воины, Большие, их супруги и мертвые дети – они доставались Воронам для работы. (Эта работа с мертвыми, эта практика получила чудесное и страшное имя в нашем, человеческом языке – «экскарнация».)
Дарр Дубраули научил Ворон, как теперь вести себя с Людьми. Нельзя ковыряться в мусорной куче, не надо ссориться с Собаками. Нельзя воровать по мелочи. Нельзя кататься на спинах Свиней и выклевывать налитых кровью клещей – это все теперь ниже их достоинства. Совет был хорош, и часть Ворон даже следовала ему некоторое время. Еще он сказал, что нужно обращать внимание, когда одного из Людей уносят в жилище и он больше не выходит или когда кто-то из них раздувается, как сытая змея, что вот-вот родит. Тогда нужно собираться рядом, на крышах их жилищ, и показывать, что Воро́ны готовы. Некоторые птицы так и стали себя вести, хотя мало кто из Ворон научился отличать одного двуногого от других или больных от беременных.
– Ладно, – сказала Дарру Лисята, – но мы ведь не Во́роны; ты же знаешь, мы не сумеем быть такими мрачными и торжественными, как они.
– Люди считают, что Во́роны мудрей Ворон, – ответил Дарр Дубраули. – Но они, кажется, не всегда могут нас друг от друга отличить.
– Ха! Либо-либо, – откликнулась Лисята.
Она, кстати, получила свое имя за историю о матери-Лисе.
«Там лисица свихнулась, – сказала она другим Воронам, – и ела своих лисят».
«Правда ела?»
«Двоих, только-только родились. Обоих съела».
«Ой! И ничего не осталось?»
«Ну, – протянула Лисята, – не много». И трижды щелкнула клювом.
Эта история всегда вызывала у Ворон смех.
Супруга у Лисяты не было, хоть она уже точно вошла в возраст; выглядела она непохожей на местных Ворон, голова у нее была такая же черная, как и крылья, а у них головы скорее серые, оперенье у нее блестящее, иссиня-черное, с радужным переливом, лиловым и фиолетовым, даже пурпурным. Никто не мог сказать Дарру, где в вороньих владениях она родилась и кто ее родня, – бродяга, залетная, но она тут поселилась, видимо, давно, пока Дарр Дубраули странствовал в ином мире. Ему трудно было отвести от нее глаза, и он думал о ней, даже когда ее не было рядом, повторял про себя ее имя: Лисята. Приближалась весна.
– Когда окончится посев, – сказала Лисья Шапка, – когда родятся ягнята и телята, тогда пойдем. И вы тоже.
Дарр Дубраули не уставал дивиться, как она (и ее сородичи, наверное) может думать наперед о сезонах, еще не пришедших, о том, что может случиться и что тогда делать. Они так же думали о сезонах ушедших, сожалея или радуясь тому, что сделали или не сделали.
Лисья Шапка стояла, скрестив руки, у берега озера. Над подмороженной водой висел туман, и утренний ветер мягко его раздвигал. Островок в центре озера стоял голый, бледный и прозрачный, словно его тоже вот-вот развеет ветер. Туда отвезли кости Певца, когда с ним покончили даже Галки, уложили под землю в большом горшке, несколько высоких камней перевезли по воде (один случайно утопили) и поставили, словно высоких каменных Людей, вокруг захоронения. Дарр Дубраули не мог видеть этих камней там, прежде чем среди них положили кости Певца, и все же он их видел.
Лисья Шапка часто говорила о Певце и наконец решила, что должна выполнить его просьбу: она с Людьми вернется в ту землю, откуда они пришли, где лежат их старые мертвецы, и принесет этих мертвецов сюда. Поселит в перевернутых домах, которые для них выстроили Люди.
Так что Лисята не ошиблась: дома – для Людей, но не чтобы жить, а чтобы лежать мертвым.
– Мы все пойдем, – объяснила Лисья Шапка. – Все до одного. И вы все тоже.
– Все заняты будут, – пробормотал Дарр Дубраули, глядя в сторону. – Птенцы как раз вылупятся. Забот много.
– Но не у тебя, Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы. Ты такой же, как я.
Она имела в виду – без пары, без подруги, одинокий, свободный.
– Ну, – промямлил он, – я не знаю.
Лисья Шапка повернулась к нему, словно отвлеклась от мыслей:
– Чего не знаешь?
– Ну, просто пока не знаю, – окончательно смешался Дарр и перелетел на другое место. – Вот и все.
Это случалось с бессчетными Воронами на протяжении бессчетных поколений, но, разумеется, для каждой Вороны это случалось впервые в истории мира. Когда приблизилась весна, Дарр Дубраули почувствовал, будто его естество выросло вдвое, потому что включило в себя другое существо. Как это возможно? Как вышло, что другая птица – такая быстрая, умная, большая – вдруг стала частью его? Куда бы он ни полетел, когда удлинились дни, там уже оказывалась Лисята или прилетала вскоре и тоже удивлялась, но не так сильно, как Дарр.
– Это ты, – говорила она. – Я тебя знаю.
Дарр решил, что их объединяет что-то неощутимое, невидимое, вроде паутины. Чудесно. Позднее он скажет себе: «Она просто следила за мной и знала, куда я могу полететь, и сама туда отправлялась», и это тоже чудесно, если подумать, – но тогда думать он не мог. Просто дивился, изящно раскланивался, называл свое имя, которое она наверняка отлично знала.
Она редко бывала одна, куда бы ни полетела. Вокруг нее собирались самцы, которых Дарр никогда не видел прежде, они словно выходили из черной земли или скал – и его бесило, что они смеют приближаться к ней, бесило, что она их вообще терпит! Впервые в жизни он понял своего мрачного и подозрительного Отца. Никто из них ей был не важен; она могла вдруг вскочить и неторопливо улететь, пропасть и оставить их с Дарром гневно пялиться друг на друга. Как же она летает так медленно, но при этом так быстро? Если он набирался смелости и бросался за ней, Лисята всегда оставалась впереди; иногда он терял ее из виду, а потом, кувыркаясь в воздухе, замечал далеко впереди: отдыхает, а вовсе не ждет именно его. Когда он подлетал поближе и прикидывал, как бы присесть рядом с ней, ее уже не было видно. Снова пропала.
Когда она опять проделала этот трюк, он крикнул ей вслед: «Стой!» Но она не остановилась. Дарр опустился на ветку дерева, признав поражение, и снова крикнул, но не обычным кличем: «Пожалуйста, постой».
И она остановилась. Села на ветку и осталась. Дарр собрался с силами и подлетел к ней, сел не слишком близко, очень аккуратно.
– Почему ты остановилась? – спросил он и сразу же пожалел об этих словах, но Лисята только посмотрела на него нежным глазом (в другом ему всегда виделась хитринка) и ответила:
– Потому что ты попросил, Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы.
Наверное, она точно так же не могла вести себя иначе, как он не мог прекратить летать за ней, – но об этом Дарр подумал много позже, когда уже мог посмеяться над своим отчаянием от ее непреклонности. От того, как она молча улетала, стоило ему сказать не то слово. Как подначивала его на всякие безумства; на берегу озера она могла сказать:
– Интересно, ты сможешь взлететь, а потом нырнуть под воду?
– Не смогу! Я же не Селезень!
– А, ну ладно, – бросила она и улетела, оставив его одного.
Или говорила:
– У Орлицы на скалах вылупились птенцы. Слетай и принеси мне мясо, которым она их кормит.
Об этом он даже серьезно задумался (ведь пришла весна!). Но прежде, чем Дарр набрался храбрости, она уже смеялась. Шальная Ворона! Да и хотела ли она этого на самом деле? И вправду не могла решить, нравится ли он ей, или просто дразнила, играла в игру, знакомую ей и прежде? Он уже и сам не знал, сколько ему лет, но чувствовал, что она старше и знает о таких вещах больше, – может даже, у нее был прежде супруг, давным-давно; но, когда он накинулся на нее с расспросами, она только сказала: «Жизнь длинна, Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы».
Наконец однажды днем, когда теплый удушливый ветер разогнал туман, он сидел с ней на земле и смотрел, как она ест, – сам он, кажется, на время утратил аппетит, – и другой самец, большой, громогласный, неаккуратный, приземлился между ними и начал ухаживать за Лисятой. Нет! Дарр не задумываясь бросился на него, тот расхохотался и уклонился от ударов, словно Дарр не стоил даже ответа, а потом повернулся вновь к Лисяте – и она тоже напала на него, жестоко, яростно, погнала ошеломленного самца: «Прочь! Прочь!» Дарр тоже не сдавался, отогнал его далеко и с каждым взмахом крыльев чувствовал себя все больше и больше. Когда нахал пропал из виду, они вместе сели и рассмеялись, клюв к клюву, он радовался ей, а она – ему.
Потом между ними все пошло так, как идет всегда, но никогда не бывало прежде, по крайней мере с Дарром, так что вскоре он уже был не одинок, а удвоен, потому что в нем была Лисята, а он в ней, всюду и навсегда; это деяние или танец вовсе не требовал размышлений. Они не решали, что будут строить гнездо, но начали его строить – не в развилке старого Дуба на границе прежнего надела, где он воображал его в одинокой юности; нет, она выбрала более скромное и тайное место, как выбрала бы его Мать. Они знали, как строить, – она, возможно, потому, что уже делала это, и не раз; он никогда этого не делал, но тоже знал, и чем дальше, тем лучше они понимали, что делать, и чем лучше понимали, тем больше понимали, что́ заставило их это делать.
– Таких больше не носи, Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы.
– Да? Я думал…
– Ну, посмотри!
– Ой.
– Вот. Вот эта хорошая. Таких еще принеси.
– Я только эти нашел.
– Иди найди еще.
– Лисята! – сказал он.
Не думая, он взял ее черный клюв своим, чтобы она замолчала. В следующий миг они дрались, а в следующий уже не дрались.
Вот это и было оно, и Дарр это знал. Наверняка бы наступило, но нельзя было вообразить его, прежде чем пришло. Огромное, неимоверное, но длилось совсем недолго – мимолетное касание и спазм, но Дарр был ошарашен так, будто и вправду нырнул под воду или залетел на солнце. Одна птица. Они тут же начали снова, но уже не так уверенно – наверное, смущенные силой происходящего. Дарр неуклюже попытался покрыть ее, но на этот раз она улетела от него. Или от него.
Дарр Дубраули застыл, распахнув крылья, разинув клюв, злой и пристыженный.
Но вскоре – на краю гнезда, на земле под ним, а потом даже в воздухе – они научились узнавать приближение этого, ждать его, добиваться и пробовать, чтобы получилось или не получилось. Нужно, чтобы получалось достаточно часто (как сказал когда-то Служитель его Матери), чтобы они были уверены, что все птенцы в зеленых яйцах принадлежат только ему и ей. И тогда оно из внезапного и горячего стало постоянным и теплым, так что, когда зазеленела листва, Дарр Дубраули уже мог задуматься над тем, как он стал сдвоенным и что ему теперь нужно делать и как жить. И он мог так жить! Как любая Ворона.
«Снова-здорово», – сказала тогда Мать. Он вспомнил это и засмеялся.
– Что? – спросила Лисята; ей было скучно и тревожно, она сидела на яйцах и едва поднимала голову над краем гнезда.
– Ничего, – ответил Дарр Дубраули. – Это все ничего.
Он давно не бывал в старом наделе, много сезонов не видел Мать. Жива ли она еще? Вороны обычно о таком не думают. Она, как и сам Дарр, как Лисята, наверняка помнила тот, первый раз с Отцом и могла бы рассказать о нем сыну. Может, даже рассказывала. Дарр вспомнил, как сидел с Лисьей Шапкой и Певцом на скальном уступе и Певец говорил о связи между живыми и мертвыми, мертвыми, у которых живые научились жить, так же как сами мертвые научились у других, живших и умерших до них. «Ворона не умирает», – сказал он.
– Что с ними будет? – спросил Дарр, ни к кому не обращаясь. – Как они будут жить?