Лисья Шапка задумалась, оторвала длинную травинку и принялась жевать, словно это помогало ей думать.
– Значит, «царство» – это то, что ты есть, там, где ты есть. – Она снова задумалась. – Нет. Это там, где ты есть, когда ты тот, кто ты есть.
А кто же он? Без Лисьей Шапки он был другим, чем рядом с ней. Если у нее есть царство, отличное от его собственного, как далеко он сможет залететь в него, прежде чем оно станет его собственным и он уже не сможет вернуться?
– Ворон сказал, – добавил Дарр Дубраули, – что есть не только царство Воронов и царство Людей, но еще царство мертвых Людей; и там они не мертвы, ну или все еще живы, но как-то иначе.
– Во́роны мудрей Ворон, – сказала Лисья Шапка.
– Есть такое царство? Где мертвые Люди, только не мертвые?
– Когда они там, они те, кто они есть.
Дарр Дубраули потряс головой; мысли неслись слишком быстро.
– А можно, – спросил он, хоть и сам не сказал бы, почему решил, что Лисья Шапка это знает, она ведь ребенок, в конце концов, хоть и выросла, – можно попасть в царство или стать царством, где ты не то же, что другие?
– Можно сидеть рядом с теми, кто не то же, что ты. Как мы с тобой.
– Но ты и тогда не в чужом царстве, так?
– Это ты мне скажи.
– А ты можешь попасть в царство мертвых Людей, прийти туда, оказаться там, если ты не такая, как они? Не мертвая?
– Я не могу, – ответила Лисья Шапка. – Но я – это я.
– А я могу?
– Ты! – Она вскочила на ноги так резко, что Дарр отпрыгнул от Кролика (который точно находился только в этом царстве). – Ты их несешь!
– Кого несу?
Дарр от испуга испражнился.
– Мертвых Людей, – сказала Лисья Шапка и показала открытые ладони, будто в них что-то лежало, хотя там ничего не было. – Ты их несешь, ведешь или сопровождаешь. Твой род. Все это знают.
У него широко открылся клюв.
– Птицы смерти, – сказала Лисья Шапка, а ветер поглаживал онемевшую траву. – Вот кто вы, когда вы там.
Птицы смерти.
Как единое целое стая летит по-над вересковой пустошью у озера, а под ними бойцы спешат навстречу другим бойцам. Сверху сперва кажется, будто ноги у них растут прямо из волосатой головы, а потом – что из спины. Их так много, каждый словно идет своей дорогой, врассыпную, чтобы сойтись с противником один на один, но Вороны – нет, они все вместе, у них одна цель и воля.
Воронам не нужно гадать, зачем Люди это делают. Для этих Ворон происходящее – пожива, создание Людьми новых мертвецов, и, насколько воронье сердце способно к благодарности, они ее испытывают. Вороны первыми собираются на поле боя, за несколько дней до Воронов или Стервятников, потому что лишь они выучили знаки: ночные костры на горном склоне, гулкие звуки, громкие крики Людей, животные и дети спрятаны в загоны и жилища. За несколько дней до этого дня вернулись Озерные Люди, которые ходили на поклюв, они гнали перед собой стадо Коров, и жители поселения встречали их радостными криками, подпрыгивали и били в барабаны. Вороны уже знали, что это верный знак: скоро придут другие и будут драться, чтобы отбить Коров, если смогут.
И вот они, бойцы, больше, чем бывало прежде. До сих пор Людям всегда удавалось прогнать соперников, но легко было видеть, что на этот раз все может обернуться иначе. Если Озерные Люди отступят, эти, другие, захватят их жилища и поля. Тогда у Ворон будет много еды, больше, чем можно съесть. А что, если Озерных перебьют всех до одного? Вороны уже полагались на Людей, их мусорные кучи, их битвы. Теперь им есть дело до того, что происходит на жухлой траве внизу.
На рассвете, прежде чем воины вступили в бой, Озерные Люди вытащили из своего поселения несколько самцов, связанных так, как Люди вяжут пойманных Оленей. На них висели странные вещи, для которых у Ворон не было названия, – бусы, камешки, блестяшки; один казался больным и старым, другой пытался вырваться, прочие смирились, стояли, высоко подняв или повесив голову, и ждали. Выехал на своей повозке Певец и напоил каждого, поднося чашу к их губам. Он долго говорил или пел, а потом двое высоких сильных бойцов вышли вперед и оружием перерезали им глотки, так что Люди повалились в траву. Женщины бросились к ним с криками и принялись вымачивать куски ткани в крови.
Все это время противники приближались. Когда умерли стоявшие на коленях Люди, те, кто это увидел, громко завыли; но от ярости или от страха – Воронам было не понять.
Потом все пошло как обычно, и вот воронья стая смотрит на Людей: те кажутся сверху странными кочками, из которых торчат руки и ноги; Вороны толпами сидят на деревьях, нетерпеливые, голодные. Невозможно понять, что происходит внизу. Запряженные Конями повозки врезаются в отряды пеших бойцов – сидящие в них рубят тех, кто пытается стащить их на землю. Неужели им так это нравится? Когда они так широко открывают рты – это смех? Иные даже забрались на спины Коням, бьют их пятками в бока, чтобы бежали быстрее, – они, кажется, рады больше прочих, и, когда нападавшие сломлены и бегут, они гонят Лошадей им вслед, бьют бегущих своими длинными копьями и топчут упавших конскими копытами. А вот Лошадь и всадника повалили, и враги бросаются на них, как Собаки на мясо.
Сегодня Озерные Люди вновь отогнали других. Выжившие воины торжествуют; они борются друг с другом – не причиняя вред, а по-дружески, хотя ни одно другое известное Воронам создание не дерется в знак дружбы. Те, кто не сражался, собираются вокруг бойцов, некоторых поднимают на плечи, а те возносят к небу оружие, по которому еще струится кровь.
В долгих лучах вечернего света Дарр Дубраули переходил от одного мертвого бойца к другому, заглядывал им в лица, если было во что заглядывать. «Кто вы теперь? – хотел он спросить. – Вы теперь мертвые – куда вы уходите?»
Лисья Шапка сказала: «Ты их несешь. Твой род». Но это чушь. Как бы Вороны могли их нести, да и зачем – безжизненных, выпотрошенных? Но ему казалось, будто они зовут или молят о чем-то.
– Страшно?
Дарр Дубраули вздрогнул и подпрыгнул. Это была Ворона, которую он назвал Потянула-Орла-за-Хвост.
– Нечего бояться, – сказала Потянула-Орла-за-Хвост. – Этих уж точно.
– Да. – Дарр Дубраули поднял голову и добавил: – Уже поздно.
Ночь опустилась слишком скоро, и Вороны не успели начать пиршество – жалость какая. Некоторые осмелились поклевать мертвых, когда среди них еще ходили живые. Не важно: мухи уже слетелись, чтобы спариваться на мертвечине и откладывать яйца, и под конец жарких дней богатство лишь прирастет червями и солнцем.
Когда пришла осень, Вороны, не сговариваясь (да они бы и не смогли договориться), разделились на две стаи. Многие улетели на новую ночевку, вдали от старого места у реки, и устроились среди Дубов и Ольхи на всхолмье над поселением. Оттуда они смотрели на Людей, некоторые каждый день летали к их жилищам, иногда с пользой, иногда без. Когда подступили холода, их ночевка оказалась больше старой. Там же решил зимовать и Дарр Дубраули, хотя родители остались на прежнем месте.
В те времена Вороны знали только два времени года. В одном дни становились все короче и холодней, пока наконец не начинали снова удлиняться. У этой поры было свое название. Когда Вороны ощущали удлинение дней и видели, что солнце встает каждое утро чуть дальше к поклюву, они называли эту пору другим словом. Я писал «весна» и «лето», «осень» и «зима», потому что мы, Люди, испокон веков мыслим четверками, но Вороны прежде думали иначе, да и теперь так думают. Но в те времена, в той земле и Люди мыслили по-другому. Разница в том, что Люди отмечали тот день или ночь, когда пора долгого солнца сменялась порой короткого солнца. Один день, ведущий к зиме, и другой – обратно к лету. Дарр Дубраули думал, что Лето и Зима – это, наверное, царства.
Вскоре после того дня в году, когда (по людскому счету) лето сменилось зимой, дня серебристого тумана и желтой листвы, Дарр Дубраули прилетел с предгорной ночевки, чтобы отыскать Лисью Шапку. Он по-прежнему не знал, что же такое «царство», но, когда говорил с ней – когда слушал ее, – мир вокруг изменялся, будто туман рассеивался и видимое смутно и близко сменялось четким и далеким. С Воронами мир казался просто большим, близким и понятным. Его было видно. С ней – удивительно! – ему иногда становилось почти страшно летать: мало ли с чем столкнешься?
Но ее не было ни у озера, ни на высокой скале. Она не нашлась ни на опушке леса, где обычно колола орехи и смотрела в сумрак под деревьями. Лисья шкурка не показалась ни в ее обычных местах, ни в его.
Она пропала.
Иногда он видел, как Люди складывают вещи в повозку и уезжают вместе со скотом куда-то на поклюв, где, как сказал Ворон, живет множество других Людей. Со временем они возвращались, а в повозках у них лежали уже другие вещи. Дарр Дубраули еще не видел, чтобы с ними уходили такие юные детеныши, как она. Но все равно дежурил у частокола, который теперь украшали еще несколько черепов вражеских бойцов.
Так он увидел однажды утром, как двое силачей вынесли из жилища Певца, а затем усадили на утоптанную землю. Тот посмотрел туда, где сидел Дарр Дубраули, и уставился на него огромными, немигающими светлыми глазами. Дарру стало очень неуютно. Он отвел взгляд, почистил перья под крылом, поднял голову, чтобы посмотреть в небо, перепрыгнул в другое место. Певец продолжал на него смотреть. Дарр Дубраули все ждал, когда он начнет петь; и к чему же его принудит эта песня? Но Певец молчал, а из самого большого дома, того, над которым всегда курился дым, вышла женщина с котелком и поставила его рядом с Певцом. Не сводя глаз с Дарра Дубраули, Певец опустил руки в котелок и вынул оттуда кусочки сала, сломанные кости, на которых еще осталось мясо, и еще что-то, чего Дарр не опознал. И все это Певец разложил на земле перед собой. Все прочие Люди, Собаки, да вообще все, кроме одного ребенка, который кое-как спрятался и подсматривал, ушли. Певец протянул руку к Дарру, а затем указал на угощение.
Разумеется, ни одна Ворона не купилась бы на такую хитрость. Вот так вот сесть на землю среди Людей, прячутся они или нет, калеки или нет? Дарр рассмеялся.
Но вроде бы все хорошо? Лисья Шапка любила Певца. Много это значит? И Дарр Дубраули был голоден, всегда голоден.
Вороны – упрямые птицы, обмануть их нелегко. Так они о себе думают и любят это доказывать, передавая истории о некой Вороне, которую все-таки обманули, и хохочут, смеются: уж их-то так ни за что не возьмешь! Но есть истории о Воронах, которые из подозрительности и опаски упустили что-то хорошее.
И вот сейчас начиналась такая история, Дарр это чувствовал. Сразу понял, что он в ней герой, пример. Только не мог понять, какого рода эта история. Он испражнился, почувствовал, как сильно бьется сердце, и спланировал на землю.
Долгое время Певец почти не шевелился, только смотрел, как Дарр Дубраули ест и ест. После каждого глотка Дарр поглядывал на Певца, косился на дома вокруг, а потом снова клевал и снова поднимал голову. Тут было не только мясо, приготовленное по людскому вкусу, но и сырое. Певец взял сырой кусочек и принялся медленно жевать его, но и только. Только когда птица набила зоб и не могла больше есть, он заговорил.
– Я не знаю твоего наречия, – сказал он на языке Людей. – Но думаю, что ты знаешь мое.
Дарр Дубраули понял слова, хоть они и звучали иначе, чем у Лисьей Шапки. Он поклонился так вежливо, как только смог. Если не считать Лисьей Шапки – ну и павших воинов на поле, – он ни к кому из Людей еще не подходил так близко. Ему бы хотелось спросить, где Лисья Шапка.
– Ее здесь нет, – сказал Певец, ошеломив Дарра. – Они пришли и забрали ее лисью шкурку. Она ушла, чтобы вернуть ее.
Дарру хотелось засыпать Певца вопросами, но он мог это сделать только на языке Ворон. Певец молчал. Уперся ладонями в землю и приподнялся, немного отодвинулся. И снова. Так он медленно двигался к темному провалу двери в свое жилище, волоча тонкие ноги. Дарр Дубраули смотрел одним глазом, затем другим, как Певец постепенно забирается внутрь, точно Лиса в нору. Дарр подошел к двери, но входить уж точно не собирался. Внутри он видел Певца, отблески маленького очага, развешенные вещи, названий которых не знал. Певец забрался на низкое сиденье и возился с небольшим котелком, ставил его на огонь. Дарр подал тихий вопросительный клич, но, если Певец его все равно не понимал, какой толк спрашивать? И что же делать? Дарр вошел внутрь: сначала засунул любопытную голову, затем лапку.
Певец, словно и не замечая, что у него в доме Ворона, наконец пристроил котелок на огне. Дарр видел, как в таких сосудах Люди готовят себе еду. В этом не было ничего, но, когда он нагрелся, Певец заговорил. Произнося слова, которые ничего не значили для Дарра, он взял пригоршню сухих листьев и бросил на дно котелка. Поднялся дым.
У Ворон не слишком хороший нюх. В охоте и поисках пропитания они полагаются на зрение, а тайники находят по памяти. Они не то чтобы совсем ничего не чуют, но по большей части нюх им не нужен. А вот дым – другое дело: он их почему-то привлекает. Запах из котелка, который седой человек поставил на огонь, запах этого дыма ударил в ноздри Дарру и в некотором смысле навсегда остался с ним. Позже, в землях далеко отсюда, едва зачуяв его или любой другой похожий запах, он будет проваливаться в воспоминания о том, как впервые вошел в царство двуногих, где они говорили «имр-имр».
Теперь, сказал ему Певец, и Дарр Дубраули услышал это слово и понял его, хотя знал, что Певец не раскрывал рта. Теперь открой мне свое имя.
Ворона, ответил Дарр Дубраули.
Ворона, повторил Певец, улыбнулся и рассмеялся.
Теперь они с Вороной не просто понимали друг друга, но каким-то образом говорили на одном языке: не так, как беседовали Дарр и Лисья Шапка, а каждый по-своему – но на одном наречии, то ли вороньем, то ли на языке Певца или каком-то другом, непонятно.
Они пришли и забрали ее шкурку, сказал Певец. Она ушла, чтобы вернуть ее, и я боюсь за нее.
Певец протянул руку и взял что-то вроде еще одного котелка, только затянутого сверху голой кожей какого-то животного.
Кто ее забрал? – спросил Дарр Дубраули.
Ты ее друг, проговорил Певец. Я позвал тебя, чтобы ты помог мне найти ее и привести назад.
Дарр хотел спросить: «Назад – откуда?» Но решил, что на «откуда» он получит ответ не полней, чем на «кто». Он сказал: Когда она найдет свою шкурку, то сама вернется домой.
Певец покачал головой из стороны в сторону; Вороны говорят «нет» точно так же. Они хотят заполучить ее шкурку, сказал он, но, больше того, они хотят заполучить ее саму.
Певец взял тонкую длинную кость с крупным выступом на конце и принялся ритмично бить ею по натянутой коже на котелке; звук получился громче, чем ожидал Дарр. «Хотят заполучить ее». Он решил, что ему наконец-то расскажут, чего даже Лисья Шапка не говорила: что Люди, которые охотятся на больших и малых животных, сами для кого-то добыча; что есть хищники, которые питаются Людьми, и больше никем. Но Певец замолчал. Он прикрыл глаза и продолжал бить костью по коже.
Если поможешь, сказал он, я отведу тебя туда, хоть сам и не могу туда войти.
А где это? – спросил Дарр Дубраули.
Певец замялся, и темное жилище, бледный человек, тусклый огонь – все стало тем же, чем было до того, как в котелок полетели сухие листья, хотя Дарр и не заметил, что они изменились; а потом кость вновь ударила, и они снова стали резче, крупнее, больше.
Это царство? – спросил Дарр Дубраули.
Услышав это слово, Певец улыбнулся. Царство, сказал он.
Чье?
Наше, когда мы там.
Под непрестанные удары кости по коже слова трудно было услышать, но проще понимать. Дарр Дубраули спросил: Как далеко?
Я пойду с тобой, сказал Певец, так далеко, как только смогу зайти. Но они не впустят меня. Ты для них чужой, ты пройдешь.
Когда?
Скоро. Сегодня. Сейчас.
В темном, тесном жилище стало еще темней, чем когда Дарр вошел. День клонился к вечеру.
Слишком поздно, сказал он.
Ночь там день, отозвался Певец. Он протянул Дарру длинную белую руку, которая была больше ладони Лисьей Шапки настолько же, насколько лапа Сокола – крупней лапки Дарра. Света хватит, сказал он. Идем.
Однажды Дарр Дубраули сказал мне: «Я помню, как согласился сделать то, о чем он попросил, и как мы с ним вышли из того дома наружу». Но потом сказал: «Нет, я помню, что я не помню: что я не знал. И потом оказалось, так было и будет: я всегда могу вспомнить, как мы вышли и попали туда, в то место, к другим в том царстве, но помню только, что всегда забываю».