Я просматривал письмо, пытаясь снова и снова, методом подстановки декламации Петра, понять суть написанного. Мы долго молчали, каждый был погружён в свои мысли, но эти мысли были навеяны воспоминаниями.
Пётр учился с нами с первого класса. Невысокий, коренастый и физически очень сильный он был крайне нелюдим и угрюм. Ни с кем не поддерживал хоть какого ни будь видимого контакта. Только Кира в какой-то степени подобрала к нему свой ключ и часто они уединённо беседовали на перемене или, когда иногда вместе шли из школы. Класса с пятого Александр и я, через Киру, тоже всё-таки нашли общий язык с Петром, он страстно был увлечён астрономией и рассказывать о ней мог часами, но только нам, с остальными он молчал. Вызывать его к доске было бесполезно, он произносил только одну фразу: «Я не готов». Всё, что не требовало устного общения, было у него на отлично, но вытянуть из него слово не удавалось ни одному учителю, потому его всегда, по согласованию с руководством, спрашивали письменно. Но вот один раз, перед самым окончанием школы, на одном из последних наших уроков учитель литературы попросил учеников прочитать любой небольшой текст из произведений Пушкина, именно тот, который каждый выберет для себя: интересно посмотреть у кого какие есть предпочтения. Каждый выходил и читал, до конца урока оставалось всего несколько минут, когда Кира неожиданно шепнула учителю: «Вызовите Петра…». Учитель удивлённо посмотрел на Киру, потом пожал плечами и вызвал Петра. Неожиданно Пётр встал и тяжёлой медленной походкой направился к доске, сразу в классе установилась абсолютная и напряжённая тишина. Пётр стоял и молчал, прошла минута, и вдруг, как будто из-под земли, тихо прозвучал низкий и тяжёлый голос: «Теперь сходитесь…», – Пётр замолчал, а потом с какой-то внутренней сдерживаемой яростью, очень медленно, выделяя и останавливаясь буквально после каждого слова, как бы утверждая его, начал декламировать:
«Хладнокровно,
ещё не целя,
Два врага
походкой
твёрдой,
тихо,
ровно
четыре
перешли шага,»
И вдруг мощно, как гром, прозвучал неумолимый грозный голос:
«Четыре
смертные
ступени»
Пётр не читал стихи, он зачитывал смертный приговор Инквизитора, так во всяком случае тогда казалось, мне даже мерещилось, что на нём какой-то багровый плащ с большим капюшоном. Когда Пётр произнёс срывающимся низким голосом, почти шёпотом:
«Дохнула буря,
Цвет прекрасный
увял
на утренней заре,
потух
огонь
на алтаре!..»
В этот момент прозвенел звонок об окончании урока, Пётр замолчал, прошла минута, но никто не шевелился, было слышно только тихие всхлипывания девочек, уткнувшихся в платки. Пётр тяжело ступая направился через весь класс к себе на последнюю парту.
Глядя на Петра хотелось остановится и помолчать. Видимо только у меня одного появлялось такое желание, потому что я ни у кого не замечал хотя бы какого ни будь интереса к нему или хотя бы даже какого-то заинтересованного отношения. Так, пройдут, молчит ну и молчит, а что там с ним, да он всегда такой, неинтересный – глуп видать. Он пришёл ни от куда и не от кого, а, видимо просто по необходимости, вот и учится здесь. Как учится? Да ни как! Но, вообще-то он учился. Что касается меня, то мне даже нравилась эта манера, а может и полная беспринципность в его поведении буквально ко всему: манере говорить, если вообще можно вспомнить, что он говорил, всё же в памяти сохранились некоторые обрывки его фраз, совсем ничего незначащих. И одежда его такая же была, я бы очень удивился если бы кто вспомнил во что он был одет, так что-то в общем, и всё. Он обычно только слушал, а не писал. Слушал и одновременно смотрел в окно. Друзей у него не было, по крайне мере на сколько я знаю, да и знакомых было очень мало, если можно назвать знакомыми тех, с кем он здоровался время от времени. Странный, конечно, был человек, ну и что из этого, мало ли у кого какой характер!
Однако, зная вроде бы о его посредственном владение иностранными языками, было поразительно наблюдать совершенно свободному чтению специальных текстов, например, журналов по фотографии, книг по астрономии и других. Видимо в его переводах большую роль играло знание фактического материала, точнее специального. Казалось бы, эти знания можно было развивать, но это мне казалось, однако это был не его стиль, и он был этим видимо удовлетворён. У меня порой складывалось такое впечатление, что ему вовсе было безразлично всё происходящее, его не интересовала ни наука, ни люди, ни среда, в которой он находился. Он здесь был для себя, для каких-то своих целей и здесь он только потому, что это была для него площадка обозрения, но имеющее значение только для него одного. Наблюдая за ним, я видел со стороны, что его явно занимало скорей происходящее всего вокруг исключительно с точки зрения вольнослушателя.
Из его дневника:
«Описание большого количества литературных источников. Связь с культурой (мифы, обряды…). Связь с музыкой. Понятие искусства. Законы и возможное их развитие в беседах античных философов. Нотация (ноты). Запись звука, произношение звука и извлечение музыкального звука. Жанр, как понятие (история), определение темы. Причины нарушения связи музыки, звука и искусства. Древнегреческое «искусство» являлось в своей сути глубоким…, возможно это не искусство, но образ мышления, поэтому музыка и слово небыли разделены, но именно в этом происходит формирование аналитического образа мышления. Фуга…. Идеальное средство для этого – язык, который допускает бесконечное количество вариантов (грамматика).
Доступность общения с живым материалом несёт в себе заманчивое предложение общения со смертью. Сказания и брошено всё в воду, как выкинуто было на сушу всё, что плавало на поверхности и вне её. Я обрёл право видеть и слышать без разбору все доводы и безрассудные идеи мои, которые были выкинуты на берег бесплодного моего существования.
Я вижу вас и смущаю я вас бездомники в ночи бесплотной. Я вам доверился и вижу ваши мысли наизусть и ценю их, как мне показано оттуда меня услышали и эхо.
Я говорил ему в лицо глаза свои прикрыв рукой и безобразные слова мои летели по ветру толпой. Спокойствие тиши ночной я иссушил губами речи и руки, омыв водой, не слушались по праву силы! Но высох спор, что мысли как сухой тростник шурша касался в пальцах хрупких. Сломались вы, вам мой укор, неинтересны стали думы. Развился, в крик переходя, тот кашель раненых от пальцев рук циновки тростника. Пошла вода от холода легка и глубока, да только боль приносит, как всегда, слегка. Носитель ты? Кого бы ты хотел носить в груди своей, зашитой раной закрыв распятие крестом ты обнажённый стыд прикрыл, чужую боль одел в оцепенение, ногой задвинул слабой и поступь уберёг. Прикрой глаза рукой, смотри в бездонный храм пустот своих ты глаз. Не обретут покоя руки, века, осоловевший страх. Я думаю, что мысли схожи с мыслями миров картин и звуков и даже если глух и слеп кто, возможность думать запрещена немногим.
Не тот был слаб кто миру дал себя, пророк был краток в изреченьях. Он нам сказал, что радость нам принёс не недостаток сил, а лишь причина суета убогих. Как крик стихает радость наша, но мир спокоен стал тогда лишь как скала.
Ничтожно право о себе мечтать безмерно мнить себя другим. Я, что ж устал иль стал другим? Я возомнил себя пророком, я стал им наяву. И время шло по кругу, не меркнув глаз слепил их холод, все радости мои пришли сюда ко мне и перечеркнули все надежды наши. Как слава наша нам дана другими и слава наша отдана другим. Мы были ли, мы стали ими, мы шли кругом. За ними хвост тянулся силам прибавляя плоть и стать. Мы их хвалили, вдруг, отпрянув я снова стал опять и снова стал без взгляда. Вся разница лишь тем, что нам дано и тем, чем будешь лишь!»
– Это похоже на послание Инквизитора, если именно так понимать письмо.
– Именно так, потому я и обеспокоен.
– Чем? Ты что-то знаешь?
– Да, кое-что произошло, и я считаю…, что…, это началось.
– Что началось?
– Переход, – Александр вдруг наклонился ко мне и шёпотом повторил, – это переход…, наш мир закончен, его больше нет, мы доживаем каждый свою жизнь…, по инерции и всё. Переход, это разовое явление, раз и все на той стороне, только выживет… или точнее перейдёт не сильнейший, как нас уверяют, а достигший определённого качества.
– Что тебя подтолкнуло к этому выводу?
– Я сейчас тебе расскажу, что произошло. У меня мама умерла, как ты знаешь, несколько лет назад, зимой. Но мы летом с отцом всегда приезжаем сюда в день её рождения. Люда, наша соседка по даче, уже больше тридцати лет здесь одна живёт, но приезжает только летом. Она дружна была с мамой и всегда тоже приходила на день её рождения. И в этом году я как всегда её пригласил. Ну посидели немного, отец к вечеру уехал в город, а Люда мне сказала, что ей очень нужно со мной поговорить. Ты её почти не знаешь, такая сухонькая женщина, вечно с папиросой, сидит в кресле под яблоней и читает. Так вот, за несколько недель до дня рождения неподалёку от её калитки стал останавливаться огромный чёрный автомобиль, явно бронированный, приедет, постоит минут пять – десять и уезжает. У меня стали закрадываться нехорошие предчувствия, что не хотят ли нас отсюда выселить, уж очень таинственно всё, как предупреждение.
– И кто это?
– Сейчас, не торопи, всё по порядку. В тот вечер, после того как отец уехал, она рассказала мне историю своей семьи.
– Зачем?
– Вот именно, зачем? А затем, что это и есть самое главное, зачем я попросил тебя приехать. В этом ключ.
– В истории этой семьи есть что-то важное?
– Пока не знаю, так вот, она мне рассказала, что когда-то она закончила школу и поступила в институт. В институте она встретила одного парня со старшего курса, и они полюбили друг друга. Полюбили так сильно, что, как она сказала, буквально потеряли чувство реальности. Они поженились и у них родилась дочь – Надя. Всё было хорошо, но муж её был человеком болезненным, читал лекции в университете и писал для себя какую-то работу.
– Писал не для кого-то, писал для себя?
– Она говорит, что да, в таком толстом блокноте, что-то вроде ежедневника или дневника. Семья была счастливой, девочка выросла, но вопреки желанию матери поступать в институт, сама для себя решила поступить в медучилище и выучилась на медсестру. Надя была очень сильным человеком, и со временем стала работать в клинике где работали ведущие хирурги. Прошло несколько лет, Надя была незаменимым помощником при самых серьёзных операциях, ну и так далее, это не суть важно. Как-то к ним в клинику в срочном порядке был доставлен пострадавший мужчина после аварии. Надю тогда очень удивило то, что травмы у него в общем-то были самые рядовые, неопасные и жизни его ничего не угрожало, но при этом приехала целая комиссия разных ведущих специалистов наблюдать. Когда началась операция то Надю как будто подменили, она была рассеяна, всё путала, забывала, в конце концов на неё накричали: что ты в самом деле, как первокурсница, возьми себя в руки. Больного поместили в специальную палату, он лежал голый на койке, на нём не было даже простыни, подключённый к множеству приборов, которые постоянно снимали какие-то показания. Надю вызвал главврач и сказал, что пока больной лежит в их отделении она персонально должна круглосуточно за ним смотреть и не отходить даже на час, причём только она и никто другой. За стеклянной стеной постоянно дежурило несколько врачей. В течении пяти суток Надя находилась в больнице и ухаживала за ним. Но с ней что-то происходило: она боялась смотреть на него, голос у неё срывался, когда она ему что ни будь говорила. А тот был очень бледен, никогда не говорил ничего и был очень нервным, постоянно как-то порывисто дёргано шевелился, мотал головой и постанывал. На шестой день Надя, войдя как обычно к нему сутра в палату, как бы ненароком спросила его: почему он не хочет встать, одеться, и вообще…, мол травмы у него не такие уж и тяжёлые, другие больные в таком состоянии уже давно ходят. И тут вдруг он совершенно неожиданно для неё, чуть приоткрыв глаза прошептал, что пусть сестра не волнуется, он скоро сам уйдёт отсюда. Надя зашла к врачу и сказала, что она уже почти неделю без замен работает и ей надо бы сходить домой, пусть её подменят до утра. Врач её отпустил. На следующий день, когда она пришла на работу, то узнала, что ночью больной умер. Надя была потрясена, она сидела несколько часов почти не шевелясь, тогда её вызвал главврач, сказав, что если она больна, то пусть идёт домой и вообще её просто не узнать в последнее время. Надя нашла врача, который лечил больного, чтобы узнать от чего он умер. Врач ей с энтузиазмом начал объяснять, что этот случай поистине уникальный, мол у каждого человека в организме есть некий регулятор боли и если боль достигает некоего индивидуального порога, то сознание отключается и что это для человека есть некий защитный клапан, который сохраняет ему таким образом жизнь. Так вот у этого больного сознание отказалось отключаться и потому, как правило, при такой боли человек не может жить более двух-трёх часов, а он прожил более пяти суток, представляешь, более пяти суток. Он умер через два часа, как Надя вышла из клиники, видимо у него была некая энергетическая связь с ней. Может быть он даже ещё жил, какое-то время, если бы она не ушла.
– И что? Человеческая психика может проделывать невероятные вещи.
– Потерпи, это ещё не самое главное. Надя пришла домой, легла на кровать и более не вставала, а через два месяца умерла.
– Умерла?
– Да, умерла. Люда мне рассказала, что произошло. Когда дочь её вошла в комнату, то она подумала, что пришло приведение, она была безжизненного серого цвета, руки дрожали и невероятный ужас в глазах. Она даже не плакала, а только сказала: «Мама, ведь каждое моё касание к нему, приносило ему страдания, чудовищные страдания, а я даже не понимала этого…, я шутила, ругала его, при этом причиняя ему нестерпимую боль…, а потом я бросила его, оставила наедине с этой пыткой, даже не понимая, что же я творю…!». Люда мне тогда сказала ещё вот что: «Я сильная женщина, твоя мама была очень сильной женщиной, и я считала свою дочь очень сильной, но она оказалась сильной только при осознании того, что она освобождает человека от страдания, а когда она поняла, что она причинила страдания человеку, то оказалась не готова принять это, для неё это стало невыносимо, даже несовместимо с жизнью. Сила сострадания для неё оказалась слишком высокой».
– Она любила его.
– Да, совершенно верно, и он любил её, вот так бывает. Даже не будучи знакомыми, на операционном столе, почти в бессознательном состоянии можно так полюбить человека, что даже умереть от её силы.
– Я думаю, что здесь не только это, точнее не совсем любовь, ну в том смысле, в котором, что ли, люди её воспринимают, как что-то светлое, радостное, дающее начало жизни, нет не так всё это.
– Точно! – Александр встал с кресла и начал ходить по комнате, – совершенно точно, это что-то глубже, настолько глубже, такое ощущение, как будто стоишь перед бездной, и что там, если переступить некую невидимою черту, даже не представить! Я думаю, что это не пропасть, в которой пропадают, а что-то вроде границы между мирами, уровнями или эпохами, не знаю…, но думаю, что Надя таким вот образом перешла её и сразу здесь умерла, а на самом деле живёт, там…, с ним, с тем, кого любит.
– То есть ты считаешь, что мы все подошли к некоему переходу и Надя является кем-то вроде первопроходца, так что ли?
– Да! – Александр остановился напротив меня, – да, это переход, он начался, потому времени, того, которое мы знали, не понимали, но хотя бы жили с ним, теперь нет.
– Новая эпоха, – я задумчиво смотрел на огонь в печке, – значит мы все всё-таки подошли к некоему рубежу…, для кого-то он последний, а для кого-то только продолжение его жизни, там…, а что является ключом?