Но то, что общение Игоря с Дариной стало намного теснее, заметил не только я. Света, на глазах которой они проводили чуть ли не каждый день, тоже обратила на это внимание — к сожалению, с далеко идущими выводами и вслух. Когда она однажды вечером мечтательно обронила, что Игорю с Дариной прямая дорога в будущем к любви, свадьбе и долгой и счастливой жизни рука об руку, я снисходительно усмехнулся женской жажде видеть романтическую подоплеку даже в детской возне в песочнице. И только глянув на Татьяну, понял, что ее женский взгляд рассмотрел в конце этого их совместного светлого — Светой нарисованного — пути пропасть средних, в лучшем случае, размеров. Если вообще не бездну.
По дороге домой Татьяна молчала. Дома тоже. Я быстро приготовил ужин в надежде, что после него она наконец-то выплеснется. Ничего подобного. Игорь тоже притих, настороженно поглядывая на нее — пришлось мне за троих напряженную паузу заполнять. Перед сном Игорь тихонько спросил меня, из-за чего Татьяна опять сердится.
— Она не сердится, она просто устала, — успокоил я его. — Давай, засыпай скорее, чтобы она тоже смогла отдохнуть, и завтра все будет хорошо.
Будет-будет, мысленно пообещал я самому себе. Бойкот всему миру мы уже тоже проходили. И если в те периоды, когда на Татьяну находит приступ бешеной активности, нужно затаиться и переждать стихийное бедствие, по возможности не привлекая к себе его особого внимания, то когда Татьяна в себя ныряет, требуются прямо противоположные методы. Чтобы она взвилась до облаков и сама разнесла в пух и прах этот свой кокон дурацкий.
— Ты можешь мне объяснить, что это за свинство? — рявкнул я, входя на кухню после того, как Игорь заснул. Нет, не входя — застыв на ее пороге, прислонившись плечом к косяку двери и сложив на груди руки.
Не сработало. Она подняла на меня отсутствующие глаза. Молча.
— Если тебе кто-то настроение испортил, то нечего его на нас срывать, — усилил я натиск. — Про себя я уже не говорю — одним твоим фокусом больше, одним меньше, но Игорь снова думает, что он в чем-то виноват. Его с какой стати ругать?
Сработало, но не до конца. Она ответила мне, но словно с другого конца квартиры, где все ее внимание было занято чем-то куда более интересным.
— Ему действительно есть, чего пугаться. И нам тоже.
— А мне позволено будет узнать, чего именно мне следует опасаться? — сделал я последнее усилие. — А то у меня как-то соображения не хватает разглядеть.
— Толь, перестань, — чуть поморщилась она. — Ты меня сейчас все равно не разозлишь. Что, если Светка права окажется?
— О Господи! — театрально вздохнув, присел я к столу. Теперь можно и помолчать — по возможности скептически, чтобы она меня убеждать начала.
— Вот именно, — кивнула она. — Им и сейчас уже несладко с этими вашими наблюдателями, но однажды они узнают о них правду — когда, насколько я поняла, ваши мудрые начальники сочтут их готовыми к этому. Ты себя помнишь в самом начале, когда находился у них под надзором? А Игорю с Дариной всю жизнь так жить? В семье? Когда каждое их слово подсушивать будут и за каждым жестом подглядывать? А если у них дети будут? Им так же, как и нам, постоянно дрожать за них — кроме того, что друг за друга бояться?
Ага. Понятно. На этот раз она не в себя ушла, а в картину всей будущей жизни Игоря, уже прорисованную ею во всех деталях. И в самых мрачных тонах. Да какая разница — план действий остается тем же: разбить!
— Значит, так, — уверенно начал я. — Кому бы там что ни мерещилось, они пока только дружат — это я тебе ответственно, регулярно читая мысли Игоря, говорю. До малейшего намека на какой-либо другой интерес у нас есть еще минимум лет пятнадцать. А за это время либо наши до чего-то доисследуются, либо у наблюдателей рвения поубавится, либо Игорь с Дариной по жизни в разные стороны разбегутся.
— Да что-то мне уже не очень в это верится, — вздохнула Татьяна. — Ты же сам видишь, какой Игорь привязчивый. Дарина — хорошая девочка, ничего не хочу сказать, но у нее для него слишком сильный характер. Хоть бы она увлеклась кем-то, честное слово! С друзьями лучше в детстве расставаться, это я по себе помню.
К этому ее пожеланию я присоединился всей душой и всеми помыслами. И, как потом выяснилось, совершенно напрасно — Татьянины мечты, как правило, таковыми и оставались, а вот к моим у нас прислушивались внимательно — чтобы с удовольствием ошарашить меня их исполнением.
До лета все у нас было тихо и спокойно. Света никаких романтических разговоров больше не начинала, Татьяна тоже делала вид, что не придала ее словам особого внимания, Тоша вернулся к своей обычной сдержанной манере поведения, а Игорь с Дариной не демонстрировали никаких признаков усиления своей взаимной привязанности. А летом, когда в саду наступили каникулы, мы и вовсе редко с кем бы то ни было виделись. Игорь к установленным правилам всегда относился с понимаем и в период запланированной разлуки вполне довольствовался периодическими видеосеансами с Дариной.
Но, к сожалению, концепция летнего отдыха от обычной круговерти была понятна далеко не всем. Марина нюхом учуяла, что в моей жизни случился период совершенно нетипичного спокойствия, и тут же решила исправить это безобразие.
Короче, в один прекрасный, как мне с утра казалось, день я узнал, что ее война с преступным руководством детского дома подошла к победному концу, но для установления и поддержания порядка на очищенной от противника территории ей требовались доверенные лица. Выяснилось, однако, что под ее требования не подошел никто из всего находящегося в ее распоряжении численного состава отдела Стаса и несметного количества темных. Услышав, что все их коллективные достоинства померкли рядом с моими психологическими талантами, я на какое-то время лишился дара речи. Но на очень непродолжительное — тринадцать секунд молчания собеседника Марина приравнивает к четкому и однозначному «Да».
В конечном итоге я все-таки согласился, но вовсе не потому, что растаял от Марининой неприкрытой лести или выпятил грудь колесом в ответ на ее очередной вызов. И уж тем более не в погоне за дополнительным заработком в дальнейший ущерб своим основным обязанностям, как меня пытаются упрекнуть. Работа в детском доме никаких доходов не приносит — я рассматривал и сейчас рассматриваю ее как свой посильный вклад в оздоровление общего психологического климата в отдельной, пусть и незначительной по размеру, части земли. Большинство человеческих проблем возникает в детстве, и если в том же самом детстве научить людей распознавать их, анализировать и вырабатывать в себе устойчивость к ним, то, возможно, в недалеком будущем у моих коллег работы будет побольше, а у сотрудников Стаса — поменьше. Хотелось бы надеяться, что однажды хоть кто-то из них вспомнит обо мне с благодарностью — на слова признательности в своей нынешней ситуации я не очень рассчитываю.
Одним словом, в тот день, когда детский сад вновь открылся после лета, я приехал за Татьяной, Тошей и Галей, чтобы мы все вместе, как обычно, отправились за детьми, в особо приподнятом настроении. Игорь с самого утра весь светился от радости, и я никак не мог дождаться окончания оформления своих документов для зачисления в штат детского дома, и по всей Тошиной компании мы как-то немного соскучились за прошедшие два месяца…
Одного взгляда на Галю мне хватило, чтобы понять, что компания эта за прошедшее время слегка увеличилась в количестве. Еще один, более внимательный, взгляд на Галю убедил меня в том, что увеличилась она в количестве задолго до того, как мы расстались на лето. Каменное лицо Татьяны и вызывающий взгляд Тоши скользнули по самому краю моего сознания — в таком бешенстве я не был с… никогда. Видит Высший наш глава, многое на земле приводило меня в ярость, но причиной ее никогда еще не было предательство.
Когда у этого заносчивого выскочки чуть не увели Галю, я был с ним рядом. Когда на него взъелась Галина мать, я учил Галю не обращать на это внимание. Когда Марина взялась своими убийственными методами улучшать его жизнь, я поставил ее на место. Когда им с Галей оказалось негде жить, Татьяна тут же предложила им свою квартиру. Когда он, наконец, созрел жениться, именно она объяснила ему, как это сделать. Когда около его ненаглядной Дарины опять начал крутиться ее темный родитель, мы с ней удержали его от межведомственного рукоприкладства и даже не побоялись контрольную комиссию на землю вызвать, чтобы разрешить этот конфликт на земле, без отрыва от близких.
И теперь, когда рядом с нашим Игорем вот-вот появится еще один ангельский ребенок, еще один наблюдатель, еще один источник опасности, этот зарвавшийся недоучка даже не счел нужным поставить нас об этом в известность?!
Ему крупно повезло, что за детьми мы поехали с Галей, а к нам домой, куда я попросил Галю отпустить его с нами — с Игорем. Заговорил я с ним только после того, как мы остались наедине. Спокойно заговорил — как уже многое повидавший старший наставник с выкинувшим очередной фортель разгильдяем — пытаясь вновь объяснить ему, как тесно переплелись на земле наши судьбы и какое влияние оказывают на всех них любые наши поступки.
Этот неблагодарный эгоист послал меня подальше, грохнул дверью машины, на которой я, между прочим, каждый день прямо к дому все его семейство доставлял, и ушел.
Больше я с ним не разговаривал. В тот вечер мы с Татьяной высказались друг другу от души и пришли к неутешительному выводу, что делать уже нечего и остается только ждать неизбежного. Ей опять же пришлось хуже, чем мне — каждый последующий день она была вынуждена лицезреть эту нахальную рожу в офисе, не имея ни малейшей возможности — в Галином присутствии — врезать по ней.
Я же, признаюсь, начав работать в детском доме, очень скоро не на шутку увлекся беседами с детьми. Сначала я совершенно неожиданно для себя столкнулся с тем, что разговорить их оказалось совсем не так просто, как моих взрослых слушателей. Нет, многие из них охотно отвечали на мои вопросы, но ответы их напоминали те матрацы, которые с готовностью подстраиваются под форму тела лежащего на них человека — для максимального комфорта последнего. Они внимательно всматривались мне в лицо — отнюдь не любопытным, а скорее пристальным расчетливым взглядом — стараясь угадать, что именно я хочу от них услышать.
Мне практически сразу же пришлось забыть от безотказной до сих пор тактики наводящих вопросов и сосредоточиться на их неожиданности. Но, опять-таки в отличие от взрослых, никакой спонтанной откровенности от этих детей я не дождался. Стоило мне поинтересоваться не общим устройством жизни в их доме, а какой-то ее стороной, связанной лично с каждым из них, они тут же замыкались в себе, оставив на поверхности лишь одну табличку с каллиграфически выведенным на ней: «У меня все нормально».
Я, конечно, понимал, что жизнь у них была непростой, а до последнего времени так и вовсе тяжелой. Мир взрослых они изначально воспринимали как враждебную среду, бороться с которой на равных сил у них еще не хватает, поэтому защитная мимикрия сделалась их второй натурой. Им не приходилось рассчитывать на понимание и защиту близких, как детям, растущим в семьях, и только и оставалось, что прикидываться элементом пейзажа и стараться не привлекать внимания к тому, что скрывается под его внешним обликом.
Но если их неприятие коллективного образа взрослых я еще как-то мог понять — особенно, в свете действий предыдущего попечительского совета — то, что меня поставило в полный тупик, так это их прямо какая-то первобытная жестокость по отношению друг к другу. Единый, сплоченный фронт они показывали лишь учителям и воспитателям, а за ним шла не менее суровая, чем в джунглях, борьба за все то же выживание.
Вообще, устройство их социальной жизни ярко напомнило мне обычное человеческое общество — в миниатюре, в концентрированном виде и в исходном, примитивном проявлении. Подавляющее большинство этих детей объединялось в кланы, с готовностью предоставляя им на службу свои способности и таланты в обмен на защиту от чужого племени. Внутри каждого клана царила жесткая иерархия, учитывающая абсолютно все аспекты их жизни — возраст, физическую силу, крепость характера, даже внешнюю привлекательность и время присоединения к клану — и, одновременно, непрестанные попытки подняться в ней хоть на одну ступеньку.
Милосердие и снисходительность в этих их объединениях в цене не были, и даже дружба напоминала, скорее, боевую стойку спина к спине — для расширения угла отражения неприятельских атак.
Встречались среди них и редкие, как всегда среди людей, одиночки, которые меня лично интересовали больше всего. Но слишком активно проявлять к ним внимание я просто не решался — во-первых, их отказ от общения с кем бы то ни было был их единственной защитой от всех окружающих, а во-вторых, любой выходящий за рамки обычного распорядка дня контакт со взрослыми воспринимался остальными детьми предательством всего их рода и карался беспощадно.
Одним словом, задача завоевания их доверия с первого взгляда могла показаться неосуществимой. Что только подстегнуло мой энтузиазм — уже поработав со взрослыми и лишь заглянув в этот, представляющийся им умилительным детский мир, я был абсолютно уверен, что возможность хоть изредка высказываться откровенно нужна всем без исключения. И душам компании, и забитым отшельникам, и грозам отдельно взятой местности — каждая из этих ипостасей является не чем иным, как маской, от которой истинному лицу временами нужно просто отдохнуть.
Кроме того, познакомившись с суровыми нравами милого детства, я стал задумываться о том, каково приходится Игорю в его детском саду. И начал присматриваться к окружающим его, обычным, растущим в холе и неге, детям. И обнаружил массу интересных моментов.
С того самого момента, как дети осознают себя некой отдельной единицей, они начинают отвоевывать свое место в человеческом обществе. В семье все границы между сферами влияния установлены давно и прочно; родители свято верят в то, что их ребенок — это некий прицепчик, который должен послушно и безропотно катиться за ними по дорогам жизни, и всегда последними замечают, что он уже вполне созрел для самостоятельного путешествия. Поэтому, следуя за родителями, поначалу дети старательно — хитря и выдумывая — виляют из стороны в сторону, раскачивая незыблемую, с точки зрения их родителей, связь, но окончательно отрываются они от нее всегда с боем, кровью и слезами взаимных обид. А до тех пор все их капризы, крики и необъяснимые истерики направлены лишь на привлечение внимания к самому факту их существования.
А вот когда они попадают в среду таких же, как они сами, новичков в общении, перед ними открывается девственная, нетронутая целина, на которой еще можно застолбить свой участок — желательно, пообширнее, чем соседский. Среди них вспыхивает невидимая невнимательному взгляду, но напряженная до предела золотая лихорадка — их сознание ежедневно перерабатывает невообразимое количество слов, взглядов, жестов, выражений лица и изменений тона и настроения, чтобы намыть драгоценные крупинки популярности, изредка добавляя им весу самородками особого внимания воспитательницы и выдающихся достижений родителей.
И если встречаются среди них те, кто вполне довольствуются своим крохотным кусочком земли, на котором они еще и предпочитают не жилу разрабатывать, а валяться в густой траве, наблюдая за облаками днем и за звездами ночью, то у трудолюбивых старателей они не могут вызвать ничего, кроме неприязни и раздражения. И временами желания отобрать у бездельника его участок — нечего потенциально богатым недрам оставаться невостребованными.
Если продолжить эту аналогию, то Дарина смогла превратить свой участок в некий островок отдохновения на лоне пышной природы, который вызывал невольное благоговение своей экзотической яркостью. И в который она время от времени допускала отдельных избранных — за отдельную плату тем же золотым песком популярности. А смежный с ним участок Игоря так и оставался в глазах окружающих его задним двором, который служит для хранения всякого вспомогательного инвентаря и орудий труда и покушаться на который никто не решается из боязни потерять право доступа в Даринин райский уголок.
Я пытался поделиться своими наблюдениями с Татьяной, но она всякий раз от меня отмахивалась. Как обычно. Даже прямая лесть не помогла — однажды я напомнил ей ее собственную прежнюю привычку держаться от людей подальше и спросил, почему такое же стремление Игоря вызывает в ней такое противодействие.