Само собой разумеется, что работа над этим проектом нейтрализации широкой сети человеческих мошенников не останавливалась ни на минуту. Тоша постоянно снабжал нас все новыми и новыми данными — временами у меня складывалось впечатление, что истинной его целью было загрузить меня до такой степени, чтобы у меня не оставалось ни сил, ни времени даже вспоминать о Даре. Но уровень моей квалификации вполне позволял мне ограничиваться до сих пор рекомендациями в отношении действий боевиков Стаса, подбором наиболее подходящих сотрудников из нашего подразделения и, в отдельных случаях, телефонными звонками утвержденным руководителем операции объектам.
Знание человеческой природы позволяло мне добиться невероятных результатов в результате простой, вежливой беседы, от имени группы заинтересованных лиц, в которой детально и скрупулезно анализировались аспекты деятельности объекта и в конце которой звучала просьба передать привет его родственникам. Поименно. Всю последующую работу по визуализации грядущих последствий выполнял за меня образ мышления подобных особей.
Теперь же я перешел к личным встречам с ними и получил возможность с уверенностью утверждать, что любые чудеса в сфере коммуникаций не идут ни в какое сравнение с душевной беседой лицом к лицу. Навещал я их исключительно на рабочем месте — для усиления впечатления — и исключительно в обеденное время — чтобы не дать им повода к обвинению меня в попытках нарушения производственного процесса. В большинстве случаев мне было достаточно представиться адвокатом, представляющим интересы потерпевших по их коллективному иску, и предложить ответчику копию подробного перечня их обвинений — под роспись. Решительный отказ ставить оную где бы то ни было я спокойно и аккуратно вписывал в протокол передачи документов. После чего, как правило, душевный разговор начинал со мной сам махинатор.
Ни о каком осознании и раскаянии в случае таких представителей человеческого рода и речи не шло, но затихали они обычно на довольно продолжительное время — в чем порукой мне была патологическая боязнь власти, в частности, ее судебной ветви, впитавшаяся в кровь человечества — по крайней мере, в этой части земли. Марина сияла улыбками и потирала от удовольствия руки, а Стас даже проворчал однажды вполголоса, что мое участие имеет-таки некоторое отношение к экспоненциальному росту эффективности деятельности его подразделения.
Противостоять им обоим у Тоши не было ни малейшего шанса. И с осени мы с Мариной стали вновь возить Дару с Игорем в бассейн, причем Марина вдруг начала настаивать, чтобы они побыстрее собирались после тренировки, чтобы мы успевали до приезда Анатолия выпить чаю в кафе. Возможно, это был жест навстречу мне в ответ на мое повышенное усердие, но не думаю. Скорее всего, она вдруг заметила в них сочувствие к снедающей ее идее торжества справедливости.
Я тоже почувствовал, что после лета Дара изменилась. То ли у нее впервые за два последних года выдалось свободное от всяческих занятий время, то ли сказалось беспрецедентно длительное отсутствие хранительского давления, но она начала вдруг задумываться над человеческими взаимоотношениями. И задаваться весьма нелицеприятными для последнего вопросами.
К примеру, оказалось, что в самом начале школьного обучения их учительница сочла все обилие их дополнительных занятий желанием покрасоваться, распылением сил и явной угрозой качеству выполнения домашних заданий. В результате чего она добрых полгода пыталась всеми правдами и неправдами поймать их на неподготовленности, чуть ли не облизываясь всякий раз от предвкушения примерного наказания самоуверенности и зазнайства. Когда же все эти попытки закончились вполне ожидаемым ничем, они вдруг сделались в ее устах образцом усердия и прилежания — громогласно и методично вбиваемым в головы остальных учеников. Что вызвало у последних желание держаться от Дары с Игорем на расстоянии — уважительном, но типично по-человечески неприязненном.
Я был абсолютно уверен, что Дара говорит об этом вслух впервые — ни Тоша, вечно воркующий о популярности моей дочери с поволокой в глазах, ни Анатолий с Татьяной, не останавливающиеся ни перед чем ради устранения любого недовольства Игоря, не пропустили бы столь тревожные сигналы. А я уж точно не пропустил бы их реакцию на них. И то, что Дара решилась посвятить в эти болезненные, тщательно скрываемые от всех подробности своей жизни меня, послужило мне окончательным доказательством нашей с ней неразрывной, взаимной, неподвластной никаким внешним воздействиям связи.
В то же время я узнал о способности Игоря чувствовать в окружающих неправду. Марина встретила это известие, глазом не моргнув — я же едва сдержался, чтобы не присвистнуть, представив себе, как ему живется, постоянно ощущая двуличие окружающих его людей. У меня даже на какое-то время сочувствие к нему возникло, и к Анатолию тоже, которому наверняка приходилось из всей своей хранительской кожи лезть, чтобы убедить сына — согласно установке свыше — в беспочвенности его ощущений и не дать ему одновременно почувствовать расхождение между его, Анатолия, собственными словами и мыслями.
Но момент моей слабости продлился недолго. Пусть даже Анатолия не снабдили, в отличие от меня, способностью блокировать свои мысли, но кто ему мешал научиться этому? В конце концов, я тоже не родился с таким умением. Вернее было бы сказать, что не умер. И уж, конечно же, он был вполне в состоянии преподать сыну основы моральной эволюции человеческого рода и научить его не принимать близко к сердцу то, что он не в силах изменить.
Не стоило, впрочем, удивляться тому, что Анатолий предпочел действовать строго в рамках должностных инструкций и сосредоточиться исключительно на своих прямых обязанностях — хранить кого угодно, где угодно, когда угодно и от чего угодно, не дожидаясь ни их просьбы, ни хотя бы согласия. Задачу же примирить собственного сына, родившегося с необычным даром в более чем обычном окружении, он небрежно отбросил в сторону, в полной уверенности, что кто-нибудь ее подберет и выполнит.
Разумеется, я ее не то, что подобрал — на лету подхватил. Нас принято обвинять в человеконенавистничестве, но в этой уже оскомину набившей аксиоме нет и крупицы правды. В основе нашего отношения к людям лежит не враждебность, а трезвость, принципиальность и бескомпромиссность, которые отличают строгих, требовательных, но наиболее запоминающихся учителей. И мне вовсе не хотелось, чтобы под влиянием Игоря, сознание которого было для Дары полностью открытой, к сожалению, книгой, у нее сложилось впечатление о человечестве как о некой безликой, унылой, не достойной внимания массе. Что впоследствии вполне могло привести к тому, что она в какие-нибудь администраторы к светлым попросится.
С другой стороны, Дарины наследственные любознательность и широта взглядов давали все основания полагать, что она окажется невосприимчивой к холодному равнодушию светлых к людям, не вошедшим в число их избранников. Уже в то время она умела задавать самый важный в жизни вопрос: «Почему?». Ее интересовало, почему люди обманывают, зачастую самих себя, почему им так важно мнение окружающих, почему они не держат свое слово, но постоянно надеются на ответственность других, почему их мнение может меняться по несколько раз в час…
Как правило, в ответах на эти вопросы мы с Мариной были единодушны, хотя говорила, в основном, она, я же изредка пару слов вставлял. Все люди — разные, уверенно заявляла Марина, как среди себе подобных, так и в течение своей жизни, и им нужно постоянно сравнивать себя с другими, чтобы видеть, насколько и в какую сторону они меняются. А многие вообще верят в то, что растут, только тогда, когда слышат об этом от других. Потому они так и держатся за окружающих — слепо следуют за более уверенными в себе, приноравливаются к ним, ищут их одобрения и закрывают глаза на обиды. И часто совершают неблаговидные поступки по глупости, из ревности, из желания привлечь к себе внимание или заслужить чье-то расположение.
— Значит, если кто-то у нас в классе о другом гадости за спиной говорит, — спрашивала Дара, — нужно ждать, пока он сам исправится?
Меня переполняла гордость за этого ребенка, который уже в столь юном возрасте так глубоко чувствовал всю несуразность слепой веры светлых в самосовершенствование людей.
— Зачем же? — спокойно возражала ей Марина. — Нужно сказать, что он поступает плохо…
Дара с Игорем коротко переглянулись.
— … или предупредить того, о ком он сплетни распускает, — продолжила Марина, словно спохватившись, — и всем вместе перестать обращать на него внимание. Такие люди больше всего боятся остаться в одиночестве.
Я усмехнулся про себя — похоже, Марина вспомнила о своих давних попытках приструнить недостойное поведение прямыми и решительными методами. Провалились они с треском и угрозой жизни ей самой, что, по всей видимости, произвело на нее требуемое впечатление. Как, впрочем, и мой последующий многолетний пример более искусного решения таких проблем.
— А почему хорошие люди так друг друга не любят? — вдруг спросил Игорь, глядя в упор на Марину.
На этот раз переглянулись мы с ней — этот вопрос явно касался не его одноклассников.
— Иногда два хороших человека, — медленно заговорила Марина, подбирая слова, — настолько привыкли, что они оба — хорошие, что уже не обращают на это внимания. Тогда им скорее всякие глупые мелочи в глаза бросаются, и они начинают подначивать друг друга, чтобы другой даже от таких изъянов избавился и стал еще лучше.
— Так, может, в каждом, — задумчиво произнесла Дара, глядя куда-то в даль, — хороший человек есть? Если всмотреться, как следует, сквозь все эти мелочи?
— Всматриваться нужно, — не удержался я при виде того, что Дару сносит к ненавистной идее вечных вторых шансов и не менее вечных поисков золотой иглы в стоге прелой соломы, — но нужно также помнить, что все состоит из мелочей, все дело в их количестве. По-настоящему плохих людей мало, но они есть, и их нужно… избегать, — вовремя поправился я, а потом упрямо закончил: — или наказывать.
Дара с Игорем вновь обменялись молниеносным взглядом.
Разговоры эти становились все интереснее, поскольку вопросам Дары с Игорем, который вдруг тоже разговорился, не было ни конца, ни края, и мы все ждали этих редких встреч с одинаковым нетерпением. А вскоре у нас появились и более важные темы, хотя Дара с Игорем об этом еще не догадывались.
Однажды Марина предложила им почитать фентези. Я удивленно глянул на нее, и на обратном из бассейна пути она объяснила мне, что в таких книгах говорится о существах с необычным, как правило, волшебным даром — о том, как они приспосабливаются к жизни среди обычных людей, как учатся владеть своим даром и использовать его для достижения своих целей. Я не смог удержаться от улыбки при столь явном подтверждении того, что наше с Мариной многолетнее общение не прошло для нее даром — такой способ обойти обет молчания, наложенный на хранителей их начальством, привыкшим плести свою паутину из глубокой тени, даже мне показался изящно беспроигрышным.
Методические пособия по совершенствованию природных способностей, написанные к тому же в доступной и увлекательной форме, захватили Дару целиком, и вскоре она, как и следовало ожидать от ее не терпящей праздной умозрительности натуры, взялась за воплощение прочитанного в жизнь. Я заметил, что в рядах наблюдателей, все также время от времени появляющихся на всех наших встречах, произошел раскол, который особенно бросался в глаза, когда они собирались все втроем.
Наблюдатели Дары и ее сестры стали подбираться поближе к играющим детям, даже несмотря на присутствие рядом с ними других ангелов, в то время как наблюдатель Игоря неизменно держался на расстоянии ото всех, испуская во все стороны волны неприязни и раздражения. Дара никогда не оставляла такие шаги навстречу без внимания — она тут же незаметно перемещала всех окружающих в пространстве таким образом, чтобы убрать все препятствия с линии прямой видимости наблюдателей, превращая их из подсматривающих из-за угла пакостников в желанную публику. Перед которой разворачивались — одна за другой — сцены заразительной жизнерадостности и глубокого взаимопонимания, в которых Игорю и Дариной сестре Алене отводились ничуть не менее яркие роли, чем самой Даре.
Через несколько таких представлений я убедился, что Дара окончательно и бесповоротно включила своих наблюдателей в круг своего общения, против чего те, по всей видимости, отнюдь не возражали. У Игоря же со своим, судя по обрывкам смутно-обеспокоенных мыслей в голове Дары, отношения скорее ухудшались, чем улучшались. Что меня вовсе не удивляло — идея Дары искать лучшее в каждом встречном и поперечном просто не могла прийтись ему по душе, и, явно потерпев с ней неудачу, он наверняка с готовностью перешел к более близкой ему стадии истеричной агрессивности.
У нас с Мариной несколько раз, независимо друг от друга, возникала мысль открыть Анатолию глаза на сложившееся положение вещей — судя по его неизменному самодовольно-напыщенному виду, он понятия о нем не имел. Но всякий раз мы с ней неизменно упирались в простой и самоочевидный факт: ни с одним из нас разговор о своем сыне он вести не станет, объявив любое союзническое предупреждение грубой инсинуацией. А если и станет, то только для того, чтобы отыскать источник злостного внешнего влияния. И далеко ходить за ним он не будет — радикально отсечет Игоря от всех возможных, а именно от нас с ней и от Дары. У меня такой вариант развития событий не вызывал ни малейших возражений, но Марина, к сожалению, разделяла всеобщую иллюзию в отношении взаимной необходимости Дары и Игоря друг в друге.
Дара же к тому времени вышла уже на новый виток глубоких философских рассуждений.
— А как вы думаете, откуда берутся плохие люди? — спросила она однажды, ни к кому конкретно не обращаясь, но глянув на меня — очевидно, моя юридическая легенда сказалась.
— А хорошие откуда? — намеренно ответил я вопросом на вопрос, чтобы не давать ей ни слишком прямых, ни обтекаемо-уклончивых ответов.
— Вот-вот, и они тоже! — обрадовалась она. — Дети рождаются не плохими и не хорошими, они такими потом становятся. Как?
— Но они же не в пустоте растут, — осторожно подтолкнул ее к дальнейшим выводам я.
— Значит, их кто-то этому учит… — не подвела меня она.
— Почему тогда дети на своих родителей так редко похожи? — буркнул Игорь, и я чуть не закашлялся — уж кто бы говорил!
— Ну, их не только родители учат, — небрежно пожала плечами Дара. — Иногда и взрослые вдруг ни с того ни с сего озлобляются. Но если подтолкнуть человека к плохому может кто угодно, за что тогда его наказывать?
Марина, до сих пор молча слушавшая рассуждения Дары, одарила меня насмешливым взглядом. Я только улыбнулся — Дара была на верном пути, оставалось лишь подождать, пока она сама подойдет к очевидному заключению.
— У каждого подлого поступка, у каждого низкого чувства должен быть какой-то толчок, — сосредоточенно хмурясь, продолжала размышлять вслух Дара, — людям просто лень до них докапываться. Но у такого толчка должен быть другой, предыдущий, а у того — еще более ранний… Получается, что люди на протяжении всей своей истории это зло, как эстафету, из поколения в поколение передают? Кто тогда научил ему самого первого человека? И зачем? Наверно, нужно тогда с него начинать?
Я опустил глаза, чтобы скрыть свое торжество. Ведь совсем еще ребенок, а умеет, в отличие от умственно дисциплинированного большинства, смотреть в самый корень проблемы! Мне тоже не раз, во время особо острых стычек, случалось поинтересоваться у светлых оппонентов, не противоречит ли их верноподданническая травля нас точке зрения их же верховного правителя. Который как будто нисколько не возражает против нашего существования — напротив, даже очень творчески его использует для подчеркивания своей белоснежности, подав тем самым и им яркий пример для подражания. После чего наш с ними обмен любезностями, как правило, либо заканчивался, либо переходил в куда более активную фазу.