Полицейские переглянулись и медленно удалились.
— Наручники? — говорит пожилой, и остальные полицейские достают стальные браслеты.
Он делает шаг вперед, хватает мою руку, соединяет нас наручниками и тянет меня вперед, в сторону Аркадии.
Хошико
Внутри крошечной хижины тихо и, похоже, пусто. Когда дверь в течение десяти секунд не открывается, становится ясно, что внутри никого нет.
Грета рядом со мной выглядит несчастной. Я знаю, что она чувствует. Мы вынуждены вновь собраться с духом и постучать в другую дверь, а ведь эта лачуга на вид куда приветливее остальных. Наверное, все дело в цветах или в том, что она не такая грязная.
— Сейчас полдень. Ничего удивительного, что нам никто не ответил. Просто люди уехали в город, на работу, как та женщина, которую мы встретили на улице.
Вокруг нас ни души, слышны лишь голоса детей, играющих с жестянкой. И все же я чувствую на себе взгляды чужих глаз. Эти убогие хижины стоят так тесно друг к другу, что в некоторых наверняка есть люди. Они явно слышат нас и наблюдают за нами.
— Что же нам делать?
— Искать дальше. Стучать в двери, пока кто-нибудь не ответит. Попытаться найти помощь.
— Хоши? — Она смотрит на меня огромными, полными тревоги глазами. — А что мы скажем, когда начнем говорить?
— Я думаю, мы скажем правду. Расскажем все как есть о цирке. О том, что мы сбежали. Надеюсь, они будут на нашей стороне. Должны быть.
Мы развернулись и отошли от маленькой двери, и вдруг появился он. Хмурое лицо, тяжелый подозрительный взгляд, устремленный на нас. Парнишка на вид ровесник Бена. Худое, веснушчатое лицо, грязные волосы, скрывающие лицо, руки в карманах мешковатой оранжевой робы.
— Что вам надо? — раздраженно спрашивает он. — Что вы делаете возле моего дома? — Не сводя с нас подозрительного взгляда, он подошел ближе. — Я вас знаю? — Боджо у Греты на руках бросает на него любопытный взгляд, и челюсть парня медленно опускается. Затем он снова смотрит на меня, и его глаза от удивления лезут на лоб. — Черт побери, так вы — те самые беглецы из цирка, верно? Те самые, за кем полиция охотится все последние месяцы. Что вы здесь делаете?
Я бросила быстрый взгляд за его спину, чтобы убедиться, что Джек все еще рядом. Он прячется в тени, всего в нескольких шагах от нас. Это немного приободрило меня.
— Мы не хотим неприятностей, — говорю я. — Нам некуда идти.
— А какое мне до этого дело? — В его голосе слышится вызов. — Почему ты говоришь мне это? За вас обещана награда, — добавляет он. — Большие деньги. Нам сказали, что награду дадут даже Отбросам, если они выдадут вас властям.
Я снова смотрю на Джека. Он подкрался чуть ближе, и теперь его поза изменилась. Он готов действовать. Удастся ли нам скрыться, если сейчас мы сорвемся с места? Сумеем ли убежать отсюда, прежде чем этот парень позовет подмогу? Сюда тотчас же набежит толпа народа, ведь всем хочется поймать нас и получить награду.
Нет. Убежать мы не успеем.
Грета делает шаг вперед.
— Ты должен нам помочь, — смело говорит она, — потому что мы бы помогли тебе. Потому что мы тоже Отбросы, а все Отбросы должны держаться вместе.
Мальчишка смотрит на нее сверху вниз, и по его лицу мелькает подобие улыбки.
— Неужели? — говорит он.
— Да, — говорю я. — Именно так. Мы не будем умолять о помощи, но ты должен знать, что если выдашь нас, то живыми мы не уйдем.
Он тяжело вздохнул.
— Я не собираюсь сдавать вас полиции, но не гарантирую, что кто-то другой не сделает этого. Здесь полно голодных людей, так что вам лучше уйти.
— Куда? — отчаянно спрашиваю я. — Куда нам идти?
— Не знаю, все равно куда. Это не моя проблема.
Оттолкнув нас в сторону, он открыл маленькую шаткую дверь, вошел и так сильно хлопнул ею у нас перед носом, что вся лачуга содрогнулась.
Бен
Как только мы подошли к двери, человек в черном костюме снял наручники и, толкнув меня внутрь, захлопнул дверь. Щелкнул замок.
Я остался один впервые за год.
Один в Аркадии.
Что это за место?
В последний раз, когда я был в цирке, там располагалась арена: ряды пластмассовых стульев вокруг центрального манежа под огромным куполом, внутри которого пахло опилками, потом и прокисшим пивом.
Это место совершенно иное. Я ни разу не видел ничего подобного.
Я нахожусь в чаще леса. Вокруг растут огромные деревья, древние и величественные. Их кроны сплелись так плотно, что образовали густой полог. Воздух кажется насыщенным и живым — деревья, похоже, настоящие. Сквозь листву, мерцая, проникает солнечный свет или что-то похожее на него. Он греет мне спину и усеивает светлыми пятнами упругую траву под ногами. Кстати, сама трава пестрит крошечными маргаритками, желтыми лютиками и нежными голубыми незабудками. Я нагибаюсь, чтобы прикоснуться к ним.
Десятки крошечных желтых птичек — наверное, канареек — порхают с ветки на ветку. Они беспрестанно поют и щебечут, устремляя ввысь свои нежные трели. Это всего лишь иллюзия, иначе и быть не может, но все равно выглядит очень правдоподобно. Есть здесь и другие птахи, что энергично бьют крылышками, пока лакомятся цветочным нектаром, — это колибри. По земле, не обращая на меня внимания, важно расхаживают павлины, горделиво распушив роскошные хвосты.
Никаких стульев нет. Места, где будут сидеть зрители, — это поросшие мхом выступы, чудесным образом вырубленные в травянистых склонах, что спускаются вниз к арене, где лесная тема получила продолжение: ее окружают крошечные деревья, усеянные цветами.
Я вдыхаю их пьянящий аромат, и он наполняет мои легкие благоуханием. В этой стране чудес нет времен года. Это весна, лето, зима и осень одновременно, потому что на деревьях есть плоды — их ветки опустились под тяжестью золотых груш, желтых лимонов, блестящих краснобоких яблок. Вокруг стволов, переплетаясь с ветвями других деревьев, вьются виноградные лозы с сочными лиловыми гроздьями.
Среди этого великолепия есть и высокий водопад, он расположился прямо за моей спиной. Ниспадая, его струи играют всеми цветами радуги: они то красные, то оранжевые, то синие, то зеленые. Капли искрятся и будто танцуют, стремительно падая вниз, в журчащий ручей.
Я подхожу к арене, протягиваю руку и срываю с ближайшего дерева вишню. Боязливо подношу ее к губам, чтобы попробовать, и понимаю, что она настоящая. Ягода лопается у меня во рту, и по нёбу стекает насыщенный сладкий сок. Я срываю еще одну, затем другую и еще одну и набиваю ими рот. Я вращаюсь вокруг своей оси, околдованный запахами цветов, пением птиц и журчанием водопада, такими чудесными, такими прекрасными.
Кто же создал это место? Его творцы явно превзошли самих себя. Во сколько это обошлось? И что здесь происходит? Это похоже на райский сад, но ничего хорошего ожидать не следует.
Дверь распахивается, и, обрамленная солнечным светом, появляется она, этакий змей-искуситель: моя мать, Вивьен Бейнс.
— Ну-ну. В конце концов, блудный сын все-таки вернулся домой.
Хошико
— Да уж, дружелюбия ему не занимать! Ладно, давайте уйдем отсюда поскорее.
Мы разворачиваемся. Я смотрю через дорогу на Джека и кивком отвечаю на его вопрошающий взгляд.
Внезапно воздух вновь наполняет вой сирен. Громче. Ближе.
Полиция уже в трущобах. Эта женщина, должно быть, сообщила им, что мы здесь.
— Куда теперь? — горестно вздыхает Грета. — Где мы можем спрятаться?
— Не знаю. — Я задумалась над ответом. — Наверное, еще глубже в трущобы.
Мы переглянулись с Джеком. Он указал налево и быстро рванул с места. Мы бегом бросаемся следом за ним и вскоре слышим позади чей-то крик:
— Подождите! Стойте!
Я оглядываюсь. Это тот самый мальчишка из хижины с цветами. Он стоит посреди дорожки.
— Они идут сюда, — говорит он и показывает на свой домишко. На этот раз дверь открыта. — Вам лучше войти.
Бен
Мы смотрим друг на друга с противоположных сторон леса.
Она делает шаг вперед и медленно идет ко мне — все ближе и ближе. Я борюсь с желанием отпрянуть прочь и не отвожу взгляд. Я не дам ей унизить меня, не дам меня запугать. Я гордо вскидываю подбородок, расправляю плечи и смотрю ей прямо в глаза.
Ее волосы стали длиннее, и она перестала носить строгие костюмы, сменив их на свободную повседневную одежду.
— Бенедикт, — говорит она, осторожно приближаясь ко мне. — Я так переживала за тебя. Я не спала ночами. — Ее голос дрожит. — Я так боялась, что больше не увижу тебя. — Ее тон не такой резкий, как раньше; теперь он мягче, человечнее.
— За это время многое изменилось, — мягко говорит она. — Слишком многое, чтобы уместить это в один разговор. А пока я просто рада видеть тебя целым и невредимым. Давай отложим разговор на завтра, хорошо? Можешь вернуться домой, ведь это по-прежнему твой родной дом. Съедим пиццу, посмотрим фильм. Если ты не хочешь, мы не станем вообще говорить о произошедшем.
Я продолжаю с вызовом смотреть на нее. Это моя единственная сила — сила неповиновения.
— Мы скучали по тебе, — говорит она. — Все мы. Давай просто поедем домой, и снова будем вместе, как настоящая семья.
Она почти умоляет меня. Моя мать умоляет меня: не знаю, чего я ожидал, но точно не этого.
Я пытаюсь на секунду представить себе, что будет, если я уйду с ней сейчас, вернусь к моей прежней жизни. Как снова стану жить в этом доме, как буду ходить в школу, как жизнь пойдет по накатанной.
Это смехотворное предложение. Я больше не тот, каким был раньше. Я стал другим.
— Бенедикт, — тихо говорит она. — Я люблю тебя, мы все тебя любим.
Черт, она и впрямь готова на все, лишь бы вернуть меня. Не припомню, чтобы раньше она говорила, что любит меня. Удивительно, что это слово вообще появилось в ее лексиконе.
— Ты мой ребенок, мой сын, — едва ли не воркует она. — Мы одна семья.
Я не намерен продолжать разговор, не намерен играть в эти игры. Бесполезно, неужели она не видит? Они больше не моя семья. Моя семья — это Хоши. Хоши, Грета и Джек: вот мои близкие.
Последние одиннадцать месяцев в вечных бегах с ними были тяжелыми, страшно тяжелыми, но они были и очень ценными — по крайней мере, для меня. Когда знаешь, что любой день может стать последним, жизнь ощущаешь совсем по-другому, каждое мгновение становится воистину священным. Нет времени играть в игры, напрасно тратить драгоценные секунды.
Я отворачиваюсь от этой хваткой, коварной женщины. Она даже не знает, что такое любить кого-то. Вивьен Бейнс никогда никого не полюбит, единственный человек, который ей по-настоящему небезразличен, это она сама.
Любовь обладать людьми, подчинять их своей воле — это не любовь вообще: это ее полная противоположность.
Стоило мне подумать о Хоши, о том, каково ей сейчас без меня, как я впал в панику. Впрочем, я тотчас постарался подавить ее. Как мне жить дальше, не зная, где она, не имея возможности быть рядом с ней каждый день? Не зная, жива ли она…
Я пытаюсь прогнать прочь тяжелые мысли. Не надо так думать. Я должен быть сильным. Ради нее, ради Греты и Джека. Я должен найти способ им помочь. Все остальное не имеет значения. Ни моя мать, ни ее гигантский дом и огромные машины, ни ее бесконечные обеды и ужины, ни бессчетные деньги, ни горы предметов роскоши, высящиеся вокруг нее, в то время как у несчастных, которых она угнетает, нет вообще ничего.
— Бенедикт. — В ее тоне впервые послышались нервные нотки. — Ты меня слышишь?
Я упрямо молчу. О чем говорить, если ни одно мое слово не может ничего изменить?
Как обычно, начинает ныть раненое бедро. Я массирую напряженные мышцы, и боль слегка отступает. С тех пор как Сильвио Сабатини подстрелил меня, всякий раз, когда я слишком долго стою, рана напоминает о себе болезненной пульсацией. Мне чертовски повезло, что я вообще не лишился ноги.
Когда мы сбежали, Джек первым делом отвез нас в безопасное место, в один дом, где договорился с доктором, который согласился осмотреть мою рану. Эту женщину-медика звали Бет. Она была настоящим обученным врачом, и она искренне хотела нам помочь. Бет была такой же, как Джек и другие Чистые, которые состояли в движении Сопротивления, чья сеть раскинулась по всей стране. Она навещала нас каждый день, пока раны не затянулись и мы с Хоши не пошли на поправку.
Израненные руки и ноги Хоши восстановились, но ей, вероятно, уже никогда не ходить по канату. Что касается моего ранения, то с ним все хорошо. Я почти не хромаю, но шрам останется навсегда. В том месте, где у меня на ноге когда-то были мышцы, теперь значится вмятина. Я не слишком переживаю по этому поводу, ведь когда на мне джинсы, этого даже не видно, а Хоши говорит, что это боевое ранение. Наверное, так оно и есть.
Надо мной нависает тень. Я поднимаю голову; это моя мать. Она перешла на арену и теперь стоит там, глядя на меня сверху вниз.
На ее щеках горят красные пятна, и, когда она начинает говорить, вся ее мягкость мгновенно исчезает. Ее голос дрожит от ярости.
— Тебе даже не хватает порядочности сделать мне шаг навстречу! Ты заносчивый, глупый мальчишка. Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что натворил? Или тебе все равно? Ты опозорил меня, опозорил свою семью, опозорил наше доброе имя! Ты заставил меня краснеть перед людьми. На следующей неделе выборы, ты знаешь об этом? Я всю свою жизнь шла к этому, а теперь даже не знаю, сумею ли одержать победу! Твое душераздирающее выступление в Интернете почти год назад побудило армию сентиментальных слюнтяев к действию, они решили, что их долг — грудью встать на защиту бедных, невинных Отбросов. Ты предал меня, а теперь нагло смотришь и молчишь! Ты мог бы, по крайней мере, извиниться!
Я смотрю на нее и усмехаюсь. Я знаю, какое раздражение вызовет моя улыбка.
— Мой сын! — восклицает она. — Мой сын — уголовник, которого разыскивает полиция! Ему вскружила голову какая-то циркачка, гимнастка на трапеции! Я до сих пор не могу в это поверить! Да ты должен валяться у меня в ногах, умоляя о прощении! Знаешь что? Я скажу тебе одну невероятную вещь. Сказать? Узнав, что увижу тебя сегодня, я начала нервничать. Я не знала, что сказать тебе! Все эти месяцы не зная, жив ты или мертв, я пообещала себе, что если тебя найдут, я прощу тебе все. И вот теперь я смотрю на тебя и понимаю, что не смогу этого сделать. Это выше моих сил, Бенедикт, это выше моих сил!
Мне трудно смотреть на нее. Я вижу лишь ее поступки. Я закрываю глаза и вспоминаю Прию, какой та была, когда я в последний раз видел ее. Думаю о Хоши и о том, как моя мать приказала ее убить. Думаю о фортепиано — ее любимой вещи — с его сверкающими белыми клавишами и обо всех умерщвленных по ее приказу Отбросах. Сколько их было? Слишком много, о да, слишком много.
Я больше не могу молчать. С какой стати я должен это делать?
— Что ты хочешь от меня услышать? — Я нарочно произношу эти слова плаксивым тоном. — О, каким глупым, непослушным мальчишкой я был! Мне так стыдно, что я дерзнул ослушаться тебя. Я больше никогда не буду нарушать правил, дорогая мамочка! Я буду делать все, что ты скажешь, только прости меня. Ты с самого начала была права: я никогда бы не полюбил мерзкую циркачку! Знаешь что? Мне действительно жаль. Жаль, что мне потребовалось столько времени, чтобы разобраться, кто ты такая, жаль, что я так долго терпел тебя. Я не хочу твоего прощения! Мне от тебя ничего не нужно! Все, что произошло, все, что я сделал, я бы повторил снова!
Из ее груди вырывается крик ярости.
— Я не знаю, в кого ты такой уродился! — вопит она. — Не знаю, чьи гены ты унаследовал, но уж точно не мои! Я бы никогда не позволила себе так говорить с моей матерью, как ты только что говорил со мной! Я никогда не была такой безрассудной, такой эгоистичной! Я уважала моих родителей. Я уважала власть! Как мой сын мог стать мятежником? Неужели мой сын стал любовником какой-то грязной девки?