Как только он мог согласиться с Хроносом?! Девушке, без сомнения, угрожает какая-то опасность. А он… Он смалодушничал. По существу, предал её.
Неубедительно, ох, как неубедительно звучали софизмы Хроноса. И он, Дмитрий, дал убедить себя, чтобы избавиться от муки.
Что же теперь делать? Что?1 С кем посоветоваться?
Надо решать самому! Но трудно, неимоверно трудно прийти к идее, которая должна служить внутренней опорой. Однако, ещё труднее следовать ей. Твою ошибку, малодушность и даже неблаговидный поступок всегда попытается оправдать защитник, скрывающийся в подсознании.
Дмитрий вздохнул, посмотрел вверх. Прочертив огненную дугу за горизонт, промелькнул метеорит. Вот так и наши благие намерения…
Дима в раздумьи покачал головой. Прежде, чем вернуться в дом, снова взглянул на небо. Ясно и безмолвно лучились на нём звёзды, похожие на много-отростчатые нервные клетки из атласа по гистологии.
А в комнате стонет во сне дед Фёдор. Снится ему, что снова по-людоедски завизжала мина, полыхнуло чёрно-багровое пламя и в невыносимом грохоте вздыбилась земля. И снова он лежит в окопчике, похороненный заживо. И земля-матушка тяжело давит на грудь, не даёт вдохнуть. Во рту его земля. И вкус опалённой взрывами земли едкий, будто и не земля это, а какой-то химический препарат.
Стонет, дёргается дед Фёдор, пытаясь выбраться из-под руки дородной супруги, которую она невзначай положила ему на грудь.
Дед Фёдор со сдавленным криком просыпается. Он резко садится и очумело смотрит на звёздное — будто простреленное шрапнелью — небо. Сердце его колотится, по телу проходит дрожь.
Понемногу сердце успокаивается, дрожь унимается. Старик ложится, пристраивается под мягкий и тёплый бок супруги и, беззлобно выматерившись, засыпает.
Потревоженная баба Федирка перестаёт похрапывать и на мгновение просыпается. Она видит в окне чистые звёздочки, и ей кажется, что это светлые очи ангелов божьих. Баба Федирка улыбается им и смыкает веки.
Когда Дмитрий тихонько проходит через комнату стариков, они уже спят.
19
В последнее время товарищ Честноков был Высоким Покровительством недоволен. Нет, он, конечно, понимал, что у Него есть много таких забот, о которых ему, маленькому человеку, и знать-то не положено. Но, с другой стороны, взаимные обязательства есть взаимные обязательства. От этого тоже никуда не денешься. Он исправно выполняет Указания и Намёки, благодарит, как полагается. Пусть и Он… Вялый Он стал какой-то, неактивный. Вот и сейчас: с минуты на минуту должны явиться Иванченко с Ивановым да Ступницкая прискакать. А помощи всё нет да нет! Она запаздывает всё чаще и чаще. Не к добру это!
Ударив по нервам, громыхнул селектор. Честноков метнулся к нему, ударил по кнопке.
— Нет. Ещё не готов. Ещё минут пять-десять пусть подождут.
Но помощь появилась только через пятнадцать минут…
Главный приободрился, подтянул узел галстука и, откашлявшись, повелел Сахаре Каракумовне впускать. Пришли всё те же: бухгалтера Иванов и Иванченко, зам по сети Ступицкая, последним вошёл начмед Претер.
— Ну-у? — вопросил Честноков и грозно обвёл соратников носом.
Почуяв в голосе начальства беду, бухгалтера быстренько уселись за стол и спрятались в папочки. Претер вобрал голову в плечи, как бы в ожидании, что главный клюнет его в темечко. И лишь несгибаемая Ступицкая бодро барабанила пальцами по столу, поводила плечиками и пускала от избытка энергии искры из глаз.
— Ну-у? — повторил главный, но на сей раз вопрос был направлен конкретно к бухгалтерам.
— Выяснили, — кивнул Иванов и постучал по папке.
— Как и приказано было, — закивал Иванченко и двумя руками приподнял свою папку.
— Проекту инфекционного отделения лет двадцать.
— Никакой институт никакой привязки к местности не делал.
— А без этого никакие подрядчики не берутся за строительство.
Претер виновато улыбнулся, пригладил рукой пушистый хохолок и сказал:
— Я же говорил вам, что это никакое не инфекционное отделение. Ещё мой дедушка о нем, то есть о коробке этой рассказывал, что…
Присутствующие подивились про себя умению Претера всегда говорить невпопад.
Ступицкая, давно рвущаяся в бой, обрадованно взорвалась:
— Никого из нас не интересует ваш дедушка! Нас должны интересовать только интересы дела. И только! Товарищ Хаменко сказал, что это инфекционное отделение, значит так оно и есть! Мы ведь с вами уже пришли по данному пункту к предложенному руководством единодушному мнению. Начальству сверху виднее!
— Если бы все видели, что это, например, голубятня, — тихо поинтересовался Претер, — а товарищ Хаменко стал бы утверждать, что это инфекционное отделение? Вы бы и тогда согласились с тем, что это инфекционное отделение?
Бухгалтера испуганно хрюкнули. Главный побагровел. Лицо Ступицкой пошло красными пятнами.
— Вы что это?! — вызверилась она. — Что это вы себе позволяете? При чём тут голубятня? Не такой товарищ Хаменко окончательный дурак, чтобы такое сказать!
Покуда Ступицкая прочищала мозги Претеру, главный пришёл к выводу, что спорить с подчинённым о вещах самоочевидных — глупо. Движением руки он остановил Ступицкую и, словно ничего не произошло, сказал:
— Ладно. О поведении товарища Претера мы поговорим в другой, более подходящий раз. Сейчас у нас слишком мало времени. Ваши предложения в отношении инфекционного отделения? Товарищи бухгалтера!
— Есть варианты, — молвил Иванов многозначительно.
— Да. Мы продумали несколько вариантов, — загадочно поддакнул Иванченко.
— Вот, например. В силу давности строительства, часть документации утеряна. Не по нашей вине, конечно. И мы…
— Или ещё…
— Хорошо, хорошо, — главный отмахнулся от очередного варианта. — Детали проработайте сами, и принесите их на утверждение. Теперь ещё вот что: недавно я просил вас продумать, какие инициативы может предложить наша больница? Есть мнение, чтобы мы отличились, чтобы вышли с инициативами. Намекнули, что выходки наши будут одобрены.
В кабинете словно полыхнула фотовспышка. То ли это на мгновение вынырнуло солнце из-за тяжёлых осенних туч, то ли вспыхнул взор Ступицкой, решившей, что настал её звёздный час.
Она несколько раз сжала и разжала кулачки, будто кот, пробующий когти.
— Я имею такие инициативы, — сказала она, сдерживая страстное дрожание в голосе. — Первое, для экономии лекарств выписывать больных на несколько дней раньше, чем полагается. Если же каких-нибудь лекарств, как у нас порой иногда бывает, не хватает, проводить с больными воспитательную работу. Ведь общеизвестно, какое огромное значение имеет на протекание заболевания нервная система Это вполне заменит большинство лекарств, которые бывают так токсичны, что прямо больных жалко.
Претер в безмолвном удивлении смотрел на Ступицкую, надеясь, что «инициативы» Ступицкой не более, чем неудачная шутка. Честноков благосклонно кивал.
— Далее, — продолжала Людмила Андрофаговна, всё более вдохновляясь. — Широко известно из научного журнала «Здоровье», что мясо при пищеварении может образовать ядовитые амины, особенно опасные слабому здоровью больного человека. Предлагаю пересмотреть технологию приготовления котлет. Такие котлеты можно будет давать больным, которым назначена безмясная диета. Куда девать образовавшиеся излишки опасного мяса, мы изыщем. Я даже готова пожертвовать собой…
Претер прикрыл глаза и застонал, как от физической боли.
— Что за чушь? Безумие какое-то!
— Что такое? — всполошилась Ступицкая.
— Какие инициативы? Какая экономия? — чуть не кричал тишайший Претер. — Мы должны лечить так, как учили нас лучшие из учителей. Применяя все знания. Вкладывая в лечение всю душу!
Ступицкая вскочила и, с ненавистью пялясь на мятежного начмеда, закричала, подвизгивая и брызгая слюной:
— Вы социально незрелый элемент! О какой душе вы говорите?! Идеалист! Мы, материалисты, знаем, что души не существует!
Претер тоже встал.
— А я начинаю верить, что душа есть, — тихо проговорил он. — Что же ещё так болит у меня, когда я вижу всю вашу мышиную возню.
И, не прощаясь, маленькими шагами вышел из кабинета.
Мнение оставшихся было единодушным.
— Подлец!
— Негодяй!
— Идиот!
Людмила Андрофаговна потрясла кулаками.
— Бог ты мой, как тяжело с такими людьми! Прямо руки опускаются. А также настроение. А также всё остальное. Хочется вернуться назад — в гинекологическое отделение. Заняться, как и прежде, тяжёлым, но таким бескорыстным трудом.
Честноков подытожил:
— Будем делать оргвыводы.
Коллеги одобрительно загалдели.
— Тише. Тише. Ещё один вопрос имеется. У нас есть кандидатура на должность заведующего терапевтическим отделением. Прекрасный молодой человек. Фамилия его Мрут. Мой земляк. Работал терапевтом в Блатославе. Теперь закончил клиническую ординатуру. Но как нам быть с нынешним завом?
Ступицкая подняла бровь, многозначительно произнесла:
— Тут проблем не будет. Он человек — ха-ха! — интеллигентный. Он не будет цепляться за должность, если я ему прямо сегодня намекну, что его присутствие на этом ответственном посту нежелательно. А если не поймёт намёка, то мы — ха-ха! — создадим ему в работе ряд дополнительных трудностей.
— Свободны, — сказал Честноков и, покряхтывая, стал заводить подчинённых, гуськом проходящих возле кресла.
Когда кабинет опустел, вошла Сахара Каракумовна. Она улыбалась так ясно и бёдрами виляла так активно, что Честноков сразу понял: Сахаре что-то надо.
— Ванюша, — проворковала она и, подойдя к шефу, погладила его острое колено.
— Говори, Сахарочка, что надо, — вымолвил Честноков, пытаясь придать трескучему голосу теплоту.
— У меня к тебе просьбочка. Малюсенькая. Вот такая, — Сахара Каракумовна отмерила на полированном ноготке несколько миллиметров.
— Ну, ну, — поощрил её главный.
— Наше медучилище очень много фельдшеров выпускает. Трудно им устроиться после окончания в нашем городе. На скорой, например, все места забиты. А моя племянница — дочечка Найи Спутатрикс — окончила в этом году медучилище и хочет устроиться у нас на скорой выездным фельдшером.
Честноков подёргал поглаженным коленом и в некоторой растерянности ответствовал:
— Я, разумеется, не против. Но…
— Никаких «но», — Сахара бодро взяла инициативу в свои руки. — Я знаю твою честность и высокую принципиальность; знаю, что без причины никого не уволить. Зомбичек мой, не волнуйся. Место освободится без твоего участия. Я сделаю так, что коллектив скорой сам выдворит с работы одного из своих членов.
— Кого же? Ты уже решила?
— Наташеньку Кроль.
— Это такая худенькая, симпатичная?
Сахара Каракумовна бросила на своего властителя острый ревнивый взгляд и довольно грубо заметила:
— Ну, да. Красивая, как свинья в дождь. И зубы, как лопаты. И голос гнусавый, как при люэсе. На ней штукатурки больше, чем она сама весит. Но ближе к делу. Она не очень уживчива. Часто конфликтует, И если девочкам со скорой дать повод, они её скушают самостоятельно. Профсоюз с нашей помощью утвердит решение коллектива скорой.
— Но как это сделать?
Сахара Каракумовна самодовольно усмехнулась.
— Все знают, что в Одесской области у Наташи проживают родственники. Она заказывала с ними переговоры дважды в течение этого месяца. Переговоры были заказаны на телефон скорой помощи. Ясно?
Честноков глядел на подругу ясным непонимающим взором.
— Дальше.
Сахара Каракумовна тонко улыбнулась и продолжала:
— Телефон скорой подключён параллельно телефону в кабинете Тагимасада. Оттуда я могу незаметно позвонить на междугородку и заказать переговоры с родственниками Кроль. Номер их телефона я узнала, — она встала на цыпочки и что-то зашептала шефу. Тот довольно заурчал.
Сахара Каракумовна нежно улыбнулась Честнокову и заключила:
— Мы поможем созвать собрание. Вислогуз и Игрищева сожрут её. А мы лишь удовлетворим требование общественности об увольнении с работы аферистки Кроль.
— Ну и ну, — только и мог сказать многомудрый Честноков. — Да! Но как же быть с Тагимасадом? В его присутствии нельзя будет…
— Его несколько раз вызывали в вечернее время на работу?
— Вызывали.
— Заработал он хотя бы день отгула?
— Заработал, — ответствовал главный, с восхищением глядя на хитроумную подругу.
— Вот и дай человеку его отгульчик. Он тебе только благодарен будет. Запасные ключи от его кабинета есть?
— Разумеется.
20
Осень, наконец, утвердилась прочно. Травы пожухли; холодный порывистый ветер раскачивал их серые высохшие стебли. Листья на деревьях вначале огрубели, стали твёрдыми и ломкими, словно пергаментные. Затем осень окрасила листья во все оттенки красного, будто пробуя возможности этого цвета. Берёзы на пригорке возле скорой светились чистой желтизной — как маленькие лампочки. Рябины полыхали ярко-красными гроздьями.
Тревожный красный свет вливался в окна скорой.
Иногда на несколько часов небо прояснялось, солнце начинало золотить тёплым светом озябшую землю. И тогда казалось, что ушедшее лето оглядывается назад и, зная, что нет возврата, улыбается светло и печально.
Вокруг дома по Ватутина 13, где квартировали Эбис и Дмитрий, всё светилось тускло-красным, как потухающий костёр. То замирали на зиму клубничные плантации.
Пусто… Одиноко… Печально…
Известно, какое влияние на настроение человека имеет природа. Весной даже при крупной неприятности человек повздыхает, не поспит несколько ночей да и успокоится. Но тоскливой осенью при такой же неприятности гражданин посматривает на крючок для люстры, размышляя, выдержит ли он вес тела.
Дмитрий все дни после встречи с Хроносом был печален. И у хозяев, и на работе он настойчиво расспрашивал, где живёт прелестная девушка с необычным именем Та, от которой клубника лучше растёт. Опрашиваемые недоумённо пожимали плечами и посматривали на Дмитрия с каким-то странным выражением. И только дед Саливон сказал, что как-то видел её за больницей. Она направлялась к холму, на котором стоит недостроенное инфекционное отделение.
Когда Дмитрий был свободен от дежурства, он лежал на койке, тупо глядя в потолок. Он вспоминал очаровательную гостью, её тонкий стан и стройные ноги, будто созданные гениальным скульптором; он вспоминал её нежный, такой выразительный голос и думал, что душа её должна быть такой же.
Она не придёт больше никогда. Он предал её! Никогда — слово, придуманное для убийства души человеческой.
О, если бы она вернулась! На час, на минуту, на миг! Вернулась. Вспомнила. Вспомнила хотя бы для того, чтобы забыть навсегда.
Когда такие мысли приходили в голову, Дмитрий слегка постанывал и старался лежать неподвижно. В такие минуты даже малейшее движение причиняло боль.
Эбис, слыша лёгкое постанывание, нервно цыкал и, чувствуя к поверженному приятелю сострадание, странным образом смешанное с раздражением, говорил:
— Меня от тебя тошнит! Страдатель! Иди пожри. Я картошки на сале нажарил. На сытый желудок страдать гораздо легче.
Дмитрий бросал на прозаического человека Эбиса испепеляющий взор и от возмущения забывал о собственных страданиях. Какая грубость! Какое отупение чувств!
— Ты за эти дни привык страдать, как собака за возом бегать, — приговаривал между тем грубый Эбис. — Убирать надо эту доминанту. В кино пошли. «Человек со звезды» идёт в нашем сарайчике. Отдыхательная вещь.
Негодуя на толстокожего приятеля, Дмитрий отворачивался к стене.
— Не хочешь?
— Не хочу, — односложно отвечал Дима.
— Чего? — не унимался Эбис.
И Дмитрий Маркович не выдержал.
— А того, — как можно язвительнее произнёс он и сел, нашаривая босыми ногами тапочки. — Глупо, когда несколько сотен людей собираются в тёмном зале и два часа пялятся на освещённый кусок дерюги, нюхая при этом холодный пук, оставшийся от предыдущей сотни человек.