– Я не понимаю.
– Кто ни есть, они идут за нами.
– Кто?
– Асани, он говорит, что у тебя нюх.
– Кто?
– Асани.
– Нет, кто идет за нами?
– Те по ночам ходят, не днем.
– Он сказал, что у меня нос чует?
– Говорил, будто ты какой-то следопыт.
Кава уже прочь зашагал, когда бросил: мы пошли. Еще дальше в темень. Леопард прыгал от дерева к дереву с притороченным к спине младенцем. Кава окликнул меня.
– Надо двигать, – сказал он.
Вокруг стояла тьма, ночь синяя, зеленая и серая, даже на небе звезд было мало. Но вскоре буш стал за ум браться. Руки со скрюченными пальцами, которые хватали, сталкивали с земли, становились деревьями. Извилистая змея была тропкой. Машущие крылья ночи принадлежали совам, а не дьяволам.
– Иди за Леопардом, – велел Кава.
– Я не знаю, куда он пошел, – сказал я.
– Да нет, ты знаешь.
Правой рукой он потер мой нос. Леопард явился к жизни прямо у меня перед глазами.
Я увидел в кустах и его, и его след, такой же вонючий, как и его кожа. И указал.
Он тогда как раз ушел на пятьдесят шагов, перебрался через речку, прыгая с одного дерева на другое, потом направился на юг. Остановился помочиться у четырех деревьев, чтоб запутать тех (кто б они ни были), кто шел за нами. Я знал, что у меня есть нос, какой чует, как выразился Кава, только я не знал, что он способен по следу вести. Даже когда Леопард забирался далеко, то все равно оставался прямо у меня под носом. И Кава с его запахами, и малютка-женщина, и роза, какую она втирала в свои складки, и мужичонка, и нектар, какой он пил, и жучки, каких он ел (слишком горькие, когда ему нужны были сладенькие), и бурдюки, и вода в них, что все еще пахла буффало, и водный поток. И еще, и еще много всякого, а то и больше: вполне хватало, чтоб довести меня до чего-то близкого к безумию.
– Выдохни все вон, – велел Кава.
– Выдохни все вон.
– Выдохни все вон.
Я выдохнул – протяжно и медленно.
– Теперь вдохни Леопарда.
Он притронулся к моей груди и потер вокруг сердца. Жаль, в темноте я не видел его глаз.
– Вдохни Леопарда.
И тут я опять увидел его своим носом. Я знал, куда он шел. И кто бы тайком ни выслеживал Леопарда, становился призраком, идущим по следу за мной. Я повел рукой вправо.
– Мы туда пойдем, – сказал я.
Мы бежали всю ночь. За речкой и ветвями, склонившимися над ней, мы пробежали сквозь дерево с громадными корнями, корнями, что вздымались над почвой и извивались по ней клубками и кольцами. Прямо перед рассветом я принял корень за спящего питона. Деревья выше пятидесяти стоящих друг у друга на плечах человек, и стоило небу измениться, как листья обернулись птицами, что унеслись прочь. Мы шли через луга, карликовые кусты и сорняки, вымахавшие выше колен, зато деревьев не было. Луга, куда ни кинь взгляд – луга, а это означало, что следившим за нами мы были видны. Я ничего не говорил. Луга простирались с остатка ночи до первых признаков дня, когда все серое. Запах Леопарда вел вперед, как по ниточке или как по дороге. Дважды мы сближались так, что видели его, бегущего на всех четырех с привязанным на спине малышом. Однажды рядом с ним бежали три леопарда и оставили нас в одиночестве. Мы проходили мимо слонов, львов и вспугнули нескольких зебр. Прошли сквозь чащу деревьев-скелетов, на каких болталась малость листьев, похожих на кости, и их шепот звучал громче. А мы все бежали.
Мы не остановились занявшимся утром, которое проглядывало робко, будто готово было передумать. Четвертый день, как мы с Кавой вышли в путь. По словам малютки-женщины, кто бы ни шел за нами, они спали днем и охотились ночью. Вот мы и перешли с бега на шаг. После леса из деревьев-скелетов воздух опять стал влажным, густым, когда проходил по носу в грудь. У деревьев опять появились листья, и листья становились темнее и больше. Мы пришли к полю из деревьев, больше каких я во всем свете не видел. Попробуй я определить их высоту в людях, так со счета сбился б. Они и деревьями-то не были: из земли пробивались скрюченные пальцы похороненных гигантов, покрытые травой, ветками и зеленым мхом. Гигантские стебли рвались из земли в самое небо, гигантские стебли впивались в землю, как разжатый кулак. Я прошел мимо одного такого – рядом с ним был я мышкой. Земля повсюду вздымалась возвышенностями и холмиками, нигде не была ровной. Везде так и казалось, что вот-вот еще один гигантский палец вырвется из-под земли, а за ним потянется кисть, рука и целиком зеленый человек выше пятиста домов. Зеленый и зелено-коричневый, темно-зеленый, зеленый с голубым отливом, а еще изжелта-зеленый. Целый лес их.
– Эти деревья сошли с ума, – сказал я.
– Мы подошли близко, – сказал Кава.
Туманная морось разбивала свет на голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный и еще цвет, какого я не знал.
Сто или сто и еще один шаг прошли – все деревья склоняются в одну сторону, едва не сплетаясь вместе. Стволы, росшие на север и юг, восток и запад, взмывали, снижались, переплелись друг с другом, потом опять оказывались на земле, подобно сумасбродной клетке, чтоб держать кого-то или что-то хранить. Кава запрыгнул на один ствол, склонившийся так низко, что почти плашмя лежал на земле. Ветвь его была широкой, как тропа, роса на мху делала эту тропу скользкой. Мы прошагали по всему стволу и спрыгнули на другой, склонившийся ниже, опять пошли вверх и так, прыгая со ствола на ствол, шли вверх, потом вниз, потом кругом столько раз, что лишь после третьего раза я заметил, что мы идем вниз головой, но не падаем.
– Так вот они, заколдованные леса, – произнес я.
– Эти леса станут буйными, если ты не заткнешься, – бросил Кава.
Мы прошли мимо державшихся на ветке трех сов, те кивнули малютке-женщине. У меня ноги горели, когда мы наконец-то прорвались в небо. Облачка были хилые, как морозное дыханье, а солнце желтое и скудное. Плавало перед нами в тумане. По правде, оно на ветвях держалось, зато стены к стволам прилаживались и поросли теми же цветами и мхом. Дом, устроенный в дереве под цвет горы. Я так и не понял, возводили дерево вокруг ветвей или ветви проросли, чтобы защитить его. По правде, там было три дома, все из дерева и глины с тростниковыми крышами. Первый был небольшой, будто хижина, не больше чем на шесть голов выше человеческого роста. Вокруг домика бегали дети и залезали в небольшой лаз спереди. Ступеньки вились вокруг дома и вели к дому над ним. Не ступеньки. Выпрямленные ветви образовывали ступени, словно деревья играли их роль.
– Это и есть заколдованный лес.
Ветви-ступени вели ко второму дому, побольше, с огромным лазом вместо двери и тростниковой крышей. От крыши поднимались ступени, ведшие к домику поменьше безо всяких лазов и дверей. Дети влезали и вылезали, смеясь, вопя, крича, визжа, охая и ахая. Голые и измазанные, все в глине или в одежках, какие были им слишком велики. В лаз второго дома выглядывал Леопард. Голый малыш ухватил его за хвост, и он обернулся, сердито ворча, а потом лизнул малыша в головку. Еще больше детишек выбежали встречать Каву. Они навалились на него всей кучей разом, хватая за ногу или за руку, а один даже забрался ему на скользкую спину. Кава засмеялся и опустился на пол, чтоб малыши могли ползать и бегать по нему. Какая-то малютка ползла по его лицу, размазывая белую глину. По-моему, как раз тогда я в первый раз и увидел его лицо.
– Когда-то это было местом, где Король держал жен, какие ему надоели, а заодно и их матерей, – сказал Кава. – Каждый ребенок тут – минги.
Ну, этого он мог бы и не говорить.
– И ты тоже был бы таким, если бы твоя мать верила по старинке, – произнес женский голос прежде, чем я увидел женщину. Голос ее был громким и грубым, будто ей горло песком чистили. Несколько ребятишек убежали с Леопардом. Затем я увидел ее одеяние до полу, одеяние, каких не видывал с самого города: желтое с зеленым узором из извивающихся змей платье колыхалось, и змеи казались живыми. Женщина спустилась по ступеням в комнату, какая на самом деле была прихожей, открытым местом со стеной спереди и сзади, а с боков открытое ветвям, листьям и небесной мгле. Платье доходило ей до полной груди, левую грудь сосал пацан. Красно-желтая повязка делала голову похожей на всполох пламени. На вид она казалась старше, но, когда подошла поближе, я увидел уже виденное не раз: женщина не состарившаяся, а исстрадавшаяся. Пацан сосал истово, закрыв глаза. Она схватила меня за подбородок и заглянула в лицо, склонив голову набок и вперив глаза в глаза. Я попытался выдержать ее взгляд, но отвел глаза. Она засмеялась, отпустила меня, но продолжала пристально смотреть на меня. Бусы за бусами ожерельевой горкой вздымались у нее на шее до самого подбородка. Под нижней губой свисало проколотое в коже кольцо. Двойной узор точечных отметин, изгибаясь над бровями, шел от левой щеки и опускался на правую. Мне этот знак был знаком.
– Ты гангатомка, – сказал я.
– А ты не знаешь, кто ты такой, – отозвалась она. Опустила взгляд и оглядела меня всего, с ног до головы, которая успела зарасти, но не так буйно, как у Леопарда. Смотрела она на меня так, будто я отвечал на вопросы, не раскрывая рта.
– Но что ты можешь знать, крутясь тут с этими двумя парнями.
Она улыбнулась. Оба парня по-прежнему играли с малышней. Малыш сидел у Леопарда на спине, а Кава ухал и глаза сводил, играя с девочкой белее речной глины.
– Такого ты никогда не видел, – сказала она.
– Альбиноса? Никогда.
– Зато название знаешь. Городское образование, – сердито фыркнула она.
– От меня все еще несет городом?
– Ты из мест, где родившийся ребенок не считается проклятием богов, какого бы цвета он ни был. Болезнь приходит в семью, бесплодие приходит к женщине. Так лучше выбросить ее на поживу гиенам и молиться за еще одного ребенка.
– Я из никакого места. У крокодилов на охоте сердца благороднее, чем у ваших людей буша.
– И где же живут благородные сердца, мальчик, в городе?
– Мальчиком как раз меня мой отец зовет.
– Мать богов, да среди нас мужчина!
– Никто не отдает ребенка гиене или грифу. Вызывают сборщицу детей.
– А что твоя сборщица делает с ними в твоем драгоценном городе? Какую пользу извлекли бы из девочки вроде нее? – Она указала на альбиноса, которая хихикнула. – Сперва оповещают, посылая птиц в небо или отбивая в барабаны на земле, может, даже пишут на листьях или бумаге тем, кто прочесть сможет. Сообщают: смотри, мол, мы ребенка-альбиноса поймали. Кто эти люди? Говори мне, маленький мальчик. Ты знаешь, какие люди?
Я кивнул.
– Колдуны и торговцы, продающие колдунам. За целого ребенка твоя сборщица может получить хорошую цену. Но для подлинной наживы она продает дитя по частям тем, кто больше всего заплатит. Голову – болотной ведьме. Правую ножку – бесплодной женщине. Толченые косточки – твоему дедушке, чтоб у него так стоял, чтоб на нескольких женщин хватило. Пальчики идут на амулеты, волосы – на что угодно, что вурдалак тебе присоветует. Толковая сборщица детей может за свою расчлененку получить в пятьдесят раз больше, чем за продажу целого ребенка. И вдвойне за альбиноса. Твоя сборщица даже сама детей на куски режет. Ведьмы платят больше, если знают, что дитя еще живым было, когда его кромсали. Страх крови – основа их снадобий. Настолько, что благородные женщины твоего города могут держать при себе своих благородных мужчин, и настолько, что ваши наложницы никогда не вынашивают детей для своих господ. Вот что творят они с маленькими девочками, такими, как она, в городе, откуда ты пришел.
– Откуда ты знаешь, что я из города пришел?
– Запах выдает. И ты не привычен стоять смирно.
Она не стала насмехаться, подумалось мне, думавшему, что станет. Тот город не был моим, чтоб его оправдывать. Те улицы и те пышные здания ничего, кроме отвращения, у меня не вызывали. Только мне не нравилось, что она говорила так, будто много лет ждала, над кем бы посмеяться. Я рос докучливым, мужчины и женщины глянут на меня раз-другой и считают, что такие, как я, им известны, тут и узнавать-то почти нечего.
– Зачем Кава привел меня сюда?
– Думаешь, я просила его привести тебя?
– Игры, они для мальчиков.
– Тогда уходи, маленький мальчик.
– Если только не ты велела ему привести меня. Что тебе надо, ведьма?
– Ты называешь меня ведьмой?
– Ведьма, карга старая, гангатомская сучка крапчатая. Выбирай себе по вкусу.
– Тебя ничто не заботит.
– И карга старая с дитем, сосущим сиську, в какой нет молока, этого не изменит.
Улыбка исчезла с ее лица. Брови сошлись, образовав жуткую морщину посреди ее лба. Насупленность сделала меня бесшабашнее. Я убрал руки и сложил их. Нравлюсь – мне нравится. Не нравлюсь – я обожаю. Презираешь – переживу. Отвращение питаешь? Могу в ладонь поймать и сильно сжать. А если ненависть, так я в ненависти могу немало дней прожить. А вот самодовольная безразличная улыбочка на чьем-то лице вызывает во мне желание стесать ее начисто мечом нгулу[15]. Кава с Леопардом оба перестали играть и посмотрели на нас. Мне казалось, что она бросит малыша и, наверное, даст мне оплеуху. Но она по-прежнему прижимала его к себе, глаза малыша были по-прежнему закрыты, а губы засасывали ее сосок. Она улыбнулась и отвернулась. Но не раньше, чем глаза мои сказали ей, что так-то будет лучше, когда между нами есть понимание. Ты меня знаешь, но и я тебя тоже знаю. Я по запаху мог бы уяснить про тебя все, когда ты еще и по тем ступеням не сошла.
– Может, вы привели меня сюда, чтобы убить. Может, ты послала за мной, потому что я ку, а ты гангатомка.
– Ты ничто, – произнесла она и пошла опять наверх.
Леопард рванул к стене и выпрыгнул на дерево. Кава сидел на полу, скрестив ноги.
Семь дней я держался от этой женщины подальше, и она избегала меня. Только дети останутся детьми, и не будут они ничем иным. Я нашел свободную тряпку, приготовленную для детей, и обернул ею себя по талии, заявляя о своем праве быть ку и уважать это. По правде, я чувствовал, будто в меня вновь вселился город и человек буша из меня не получился. В иные разы я клял свою суетность и гадал, был ли когда мужчина или мальчик, кто так суетился бы над тряпкой. В пятую ночь я убеждал себя, что так я и не одет, и не раздет, а что чувствую, то и делаю или не делаю. В седьмую ночь Кава рассказал мне про минги. Он показывал на каждого ребенка и рассказывал мне, почему его родители предпочли убить малыша или бросить его, обрекая на смерть. Последним повезло: брошенных, их нашли.
Иногда старейшины требуют удостовериться, что ребенок мертв, и мать или отец топит дитя в реке. Он рассказывал это, сидя на полу посреди дома, пока дети спали на циновках и шкурах. Указал на девочку с белой кожей:
– Она цвета демонов. Минги.
Один мальчик с большой головой пытался поймать светляка.
– У него верхние зубы выросли прежде нижних. Минги.
Еще один мальчик, уже уснувший, все еще тянул вверх правую руку, хватая воздух.
– Его брат-близнец умер с голоду, прежде чем мы смогли спасти обоих. Минги.
Хромая девочка с вывернутой левой ногой прыгала на свое место на полу.
– Минги.
Кава взмахнул руками, ни на кого не указывая:
– А некоторых женщины родили вне брака. Убираешь минги – убираешь позор. И тогда можно выйти замуж за мужчину, у кого семь коров.
Я смотрел на детей, большинство из них спали шумно. Ветер стих, и листья покачивались. Не скажу, много ли луны тьма поглотила, но свет был достаточно ярким, чтобы видеть глаза Кавы.
– Куда идут проклятия? – спросил я.
– Что?
– Все эти дети проклятые. Держать их здесь – значит накладывать проклятие на проклятие. Эта женщина ведьма? Умеет ли она снимать проклятия, вышедшие из лона? Или она просто собирает их тут?
Не могу описать выражение его лица. Только дед мой все время, целый день смотрел на меня так же в день, когда я ушел.
– Быть дураком – это тоже проклятие, – выговорил Кава.
А вот еще что я увидел, ведь пробыл там две луны.
Леопард не спал в доме на полу, даже в человечьем облике. Каждый вечер он взбирался повыше на дерево и засыпал между двумя ветвями. Во сне обращался в человека – я видел это – и никогда не падал. Были, однако, ночи, когда он убегал далеко-далеко. В одну ночь стояла полная луна: 28 дней как я покинул Ку. Я выждал, пока Леопард будет отсутствовать подольше, и проследил его запах. На четвереньках прополз по веткам, сгибавшимся к северу, скатился с веток, торчавших на юг, и побежал по ветвям, протянувшимся плоско с востока на запад, как по дороге.
Когда я отыскал его, он только что втащил зажатое в зубах между ветками, и никогда голова его не выглядела мощнее. Антилопа. Он убил ее лапой, которая все еще сжимала ей горло. Воздух сделался тяжел от свежей дичи. Зверь вгрызся в ляжку правой ноги и оторвал ее, пробираясь к более нежному мясу на животе. Кровь залила ему нос. Леопард рвал кусок за куском, жевал и быстро заглатывал, как крокодил. Тушка едва не выскользнула из его лап, когда он увидел меня, и мы так долго глядели друг на друга, что я было подумал, уж не другой ли это леопард. Зубы его рвали розовое мясо, но глаз своих он с меня не сводил.