-А вот это повод выпить, - и стекло радостно зазвенело, затерявшись в закоулках моей черепной коробки, чтобы с утра гулким эхом отразиться на головной боли.
***
Никто ни о чём не знал. Не догадывался даже. Люди продолжали смеяться, проливая напитки на покрытую старыми пятнами столешницу, люди отводили глаза, поднимали стаканы за чьё-то здоровье и разглядывали пошатывающиеся от выпитого стены небольшого бара по улице Успенской дом сорок три. И никому из них не приходило в голову, что они - всего лишь плод моего воображения. Пятничный сон с небольшим количеством деталей и плохо прорисованными лицами - всего лишь скопление будничных переживаний и разгрузка после очередной серой недели. Просто моему мозгу нужно отдохнуть, и он выбрал для этого пропахший пивом и стойким мужским одеколоном бар на несуществующей в моём городе улице. Чёрт с тобой, отдыхай, внутричерепной грецкий орешек. Сегодня никаких поездов и никаких хрупких лестниц.
И мне хотелось кричать. Забраться на барную стойку, и проливая безвкусное пиво, возопить:
-Эй, ребята, посмотрите на меня! Это же я, ваш создатель! Тот, кто сделал возможным само ваше существование, тот, кто так легко придумал ваш мир и так же легко может вмиг его разрушить.
Но пластилиновые лица продолжали улыбаться, нарисованное пиво - литься на пол, а многоголосый смех - сливаться в глухую какофонию звуков. Я ждал пробуждения.
***
Это утро встретило меня неожиданным, но таким ожидаемым спокойствием. Долгие месяцы я жил в напряжении и тревоге и уже настолько привык к ним, что сегодня утром, не обнаружив их, долго не мог понять, что же произошло. На меня пуховым одеялом навалилось прошлое. Помните те июньские дни, когда утренняя прохлада пустых тихих улиц наползает мурашками на кожу, но ты совсем не мёрзнешь, нет. Тебе никуда не нужно, школьная жизнь осталась позади, а до нового учебного года целых три месяца вечности. Просыпающиеся улицы пускают по своим асфальтовым артериям железных жуков, но даже они едут необычайно тихо, будто боясь спугнуть наступившее лето. Тише, тише, тише. Никто никуда не спешит. В такие дни никому не бывает плохо, кошки не убегают из дома, собаки не попадают под колёса автомобилей. Никто не умирает. Но никто и не рождается, чтобы своим криком не потревожить июньское спокойствие.
Всё это я почувствовал сегодня, привстав на кровати после самой обычной ночи с самыми обычными снами. Меня ничто не тревожило. Ни уход Инны, ни приевшаяся работа, ни мелкие бытовые дела и проблемы - ни-че-го. Даже если это чувство уйдёт через пару минут, даже если тревога снова окутает меня своими прочными сетями - мне всё равно, ведь именно сейчас я был свободен.
***
Из открывшейся двери на меня бросился холод, потянуло болотной гнилью и свежим осенним дождём. На многие километры вокруг не было ни станций, ни домов, ни вообще каких-либо признаков жизни. Лишь поезд стоял, будто смущённый тем, что побеспокоил лесную тишь перестуком железных колёс. А быть может, он был напуган: густая темень, что поначалу отпрянула, снова подползала к железной махине, нёсшей в себе единственного пассажира - меня.
Не было привычного размеренного движения молчащих вагонов, а подушка, до этого всегда прохладная, всё ещё хранила тепло моей головы и едва слышимый запах шампуня. Доселе поющие колёса на этот раз непозволительно молчали, не желая отвечать нити рельс, скрывающихся в чёрной вате тумана.
И я тоже молчал, я трусливо замер в своём купе. Холодные деревья заглядывали в окна, прикасались к стёклам, обвивали ветками крыши вагонов. Искали ли они меня или в порыве любопытства изучали железные листы и перекладины незнакомой махины? Пытались ли они добраться до напряжённого бездвижьем скелета поезда или ласково принимали нас в свои объятия? Я не знал.
Казалось, что мои мысли усиленным эхом разносились по вагону, просачивались сквозь стекло и врывались разъярённым пчелиным роем в лабиринты промокшего леса. Они грянули, как неуместный, ненужный оркестр в маленьком, сжатом до размеров коммунальной квартиры, зале. И невозможно было заставить их замолчать - то вездесущие скрипки росчерком смычка, то огромный барабан своим громогласным басом вставляли своё слово, и концерт начинался сначала.
Я знал, что так не может, не должно продолжаться вечно. У любого сна всегда есть конец. Или нет? Сколько мне лежать мухой в мокром спичечном коробке? Может, это и есть конец пути? Значит ли это, что мне пора сходить с поезда?
Мысли снова срывались консервными банками по водосточным трубам, и я был одной из этих труб без возможности что-либо изменить.
-А чёрт с вами, была не была, - произнёс я и вскочил на ноги, резко открыв глаза.
Тишина не ответила, а листья всё так же шелестели о стены вагона, редкими ветками пробираясь в открытые окна. Они вдыхали аромат моего шампуня и остывшего чая, но не предпринимали попыток до меня дотянуться.
Подгоняемый непонятным страхом, я старался как можно больше шуметь, создавая иллюзию присутствия жизни и людей в пустом поезде: грохотали открываемые мной двери, звенели разбитые стаканы, и даже плотный ковёр не приглушал моих суетливых шагов. Лес принимал меня, и даже болото перестало источать гнилистый запах. Спичечный коробок изучал муху, постепенно высыхая.
Устав от бессмысленной беготни и оттирая с брюк пролитый чай, я вслушивался в шорохи леса в надежде услышать хоть что-нибудь отличное от шелеста листьев. И в тот момент, когда я уже отчаялся услышать звук, изданный не мной, за дверью тамбура послышались шаги.
***
Космос всегда сводил меня с ума. Представляя миллиарды звёзд и тысячи галактик, я углублялся в бесконечность вселенной, терял дар речи, застывая и вглядываясь в воображаемые картинки. Миллионы планет со своими законами, со своими формами жизни или смерти. Да там и понятий таких не существует, там нет ни физики, ни химии, ни биологии. Другие измерения, другие формы существования. Да, мне, как маленькому мальчишке, хотелось верить в огромные космические корабли и межгалактические войны, мне хотелось верить в зелёных человечков, и я тысячи раз рисовал в своём воображении, как же они выглядят, эти обитатели незримых планет. Я не мог, не умел описать поглощающих меня чувств, но знал точно, что они никогда и ни с чем не сравнятся.
Я болел. Хронически и неизлечимо болел Космосом и не мог, не хотел находить лекарств и так по-детски тоскливо жалел, что родился не на той планете. Возможно, однажды всё это станет правдой: корабли, летающие тарелки, планеты-империи и планеты - торговые державы. Но не сейчас.
Пора вставать. Подобные мысли могли увлечь меня на многие часы, но ими не оправдать моё отсутствие на работе. За окном распаренные духотой люди с высоты моего этажа были похожи на суетящихся муравьёв, несущих колонии очередную добычу. Мне кажется, город полностью замрёт, если вдруг каждый сию же секунду прочувствует неизмеримые масштабы далёкой от асфальтовой бытности вселенной. Но никакому божественному гению не подумалось вложить в головы миллионов людей эту мысль. Если бы я был богом, именно так бы и сделал, прямо сейчас.
Очередной автобус уносил меня в прохладную слякотную даль. Город утопал в ежедневных дождях, и даже полуденная духота, когда дождь уходил на обед, не позволяла улицам высохнуть. Земля, где только доставали крупные капли непогоды, превратилась в изъеденные следами от колёс рытвины. Удивляло лишь упрямство женщин и девушек, которые каким-то чудесным образом продолжали передвигаться по городу на каблуках и шпильках.
Снова припекало. Вместе с каплями и грязными бездонными лужами испарялись дома, деревья и сами люди-муравьи. Плавились мысли, горела кожа, прохожие в пиджаках и куртках вызывали жалость и изумление.
Я давно вышел из автобуса, который снаружи казался раскалённой кастрюлей с варёными раками, и теперь смиренно брёл по горячему асфальту. Примерно три квартала назад измученность безжалостным солнцем переплавилась в отрешённость и безразличие, ибо с равнодушной погодой бороться я никак не мог, и оставалось лишь принимать её капризы.
Спустя несколько слившихся в одно мгновение минут я ступил за порог нужного мне подъезда, и, хотя его скудная прохлада не принесла облегчения, двенадцатая квартира готовила для меня свои прохладные объятия.
Отдышавшись, я наконец разглядел впустившую меня девушку. Яркий сарафан с сумасшедшим узором пестрил и раздражал глаз, босые ноги в нетерпении мельтешат фиолетовым лаком. Светлые волосы девушки - источник концентрированной цветовой пляски - собраны в хвост, глаза светло-серые и озорные, руки в лёгком смущении спрятаны за спину.
Она весело расписывается, по-детски говорит спасибо, забирая небольшой конверт, уместившийся во внешнем кармане моего рюкзака, и, вежливо прощаясь, закрывает дверь. Лишь в последнюю секунду, ловя углы её скул в стремительно сужающемся дверном проёме, я увидел, как липкая скользкая маска весёлости и беззаботности сползает с её лица, оставляя во взгляде девушки лишь отрешённость и пустоту.
Опускаю взгляд на бумаги и рассматриваю её тонкую с наклоном подпись.
***
Время стало вязким и тяжёлым. Неповоротливой мраморной статуей я замер возле своего купе, ожидая того, кто стоял сейчас за дверью тамбура.
Я рассматривал опускающуюся ручку и открывающееся полотно железа, эту плоскость, отделяющую меня от источника загадочных шагов.
Время увязало всё сильнее, за пределами спичечного коробка пролетали годы, сменялись поколения, таяли вековые ледники, а маленькая замершая в ожидании муха не могла шевельнуться, разглядывая силуэт ступившего за порог.
Такие люди отлично вписываются в богему, элиту общества. Вошедший был высок, худощав, имел длинные пальцы, острые выпирающие скулы и взгляд уверенного в своей правоте и оттого спокойного человека.
Нет, это уже был не тот странный Димка, мальчишка, застрявший в чуждом ему мире. Сейчас он был не в спичечном коробке, а в своём, реальном мире, входом в который был такой знакомый мне поезд.
И этот поезд снова бежал сквозь отсыревшие леса, мимо разлившихся по контурным картам океанов. Дмитрий не шёл - он подплывал, словно пелена плотного тумана, так и не сказав ни слова, лишь гулко шагая по грязноватому ковру. Лишь в последний миг, когда он подносил руку к моему лицу, я вздрогнул и отшатнулся, и длинные пальцы всё так же беззвучно сняли с моего лица вязкую липкую маску. Я видел, как она летит в открытое окно мчащегося на полном ходу поезда и, глухо ударившись о стекло, растворяется в предрассветной мгле.
...Я делаю шаг. Стеклянная ступень под моей ногой задрожала, тихо зазвенела - и выдержала.