Серебряное сердце, окованное двумя обручами, лежало в глубине развязанного бархатного мешочка, притороченного к седлу. Пальцы всадника легонько поглаживали его, не доставая на свет, и человек чувствовал тепло — животворящее тепло, которое исходило от этого небольшого предмета.
Дикий плющ опутывал древние придорожные камни, поедаемые глубокой тенью деревьев. В завязях вьюнка сидели, понурив головы, едва различимые фигуры, сквозь которые проросли растения. Это были унылые придорожные призраки потерянных путников. И так вышло, что на них никто никогда не обращал внимания — они стали такой же привычной для взора частью леса, как и листья на деревьях, как ржавые мечи, воткнутые в землю на обочинах — знаки погибших в дороге рыцарей, попадающиеся подчас на пути.
Дорога еще не успела просохнуть после затяжных дождей, и редкие косые лучи солнца, пробивающиеся сквозь густые золотистые кроны, не могли ее высушить. Солнце было уставшим, солнце было старым — оно напоминало сонного толстяка в багряных одеждах и собиралось отправляться на покой перед грядущей долгой зимой. Пока что оно все еще отдавало какое-никакое тепло, но с каждым днем этого тепла оставалось все меньше, будто в медленно остывающем человеческом теле.
Конь перебирал ногами, всадник склонил голову на грудь. Дорожные мешки, притороченные по обе стороны седла на крупе животного, позвякивали на кочках, выдавая, что внутри много стали. Сердце человека, подлинное, которое в груди, с каждым шагом коня будто бы скрипело и позвякивало — оно было омрачено печалью и разлукой. Золоченые шпоры, этот гордый знак рыцарской доблести, сейчас превратились для всадника в мельничные жернова, привязанные к ногам — нести бремя долга для молодого человека становилось все тяжелее.
«… Есть люди, которым срочно нужна ваша помощь и которым вы в состоянии помочь…».
Бывает так, что упомянутая помощь дается весьма нелегко… Спина рыцаря была согбенна, а бордовый плащ свисал с опущенных плеч на бока его коня, будто дряхлая холстина, которой накрывают статуи в пустующих комнатах дворцов и замков. Длинные серые волосы нечесаными прядями выбивались из-под высокого шаперона с перьями. На поясе висели неизменные спутники и соратники странствующего паладина: длинный меч в ножнах и кинжал, но и в них сейчас было бессмысленно искать утешение — всегда полагавшийся на крепость и остроту стали рыцарь впервые не верил клинкам. Вот, что делает с человеком любовь. Она лишает сердце и разум уверенности, душу — покоя, а руку — твердости. Помимо этого, разлука и горечь расставания нередко толкают несчастного в свежевырытую прямоугольную яму глубиной в шесть футов. Ярость на самого себя, свою беспомощность и невозможность что-либо изменить забрасывает его холодной землей, а сожаление воздвигает сверху каменную плиту, на которой выбито: «Смирись, это все ради любви. Наверное…»..
Серебряное сердце, окованное двумя металлическими обручами, будто бы на мгновение ожило, и всадник, крепко сжав его в руке, закрыл глаза. Ему представился верхний двор старого замка, заросший густым парком. И там — серо-зеленый пруд, затянутый ковром из опавших листьев. А в пожухшей траве по его берегам разбросаны и забыты, словно надоевшие игрушки, кованые сферы с металлическими сердцами, большими и маленькими, бронзовыми и серебряными, даже золотыми. Но все они в грязи, порченные временем и ржавчиной. У основания старого дуба на мраморном постаменте лежит еще одна сфера — из простого металла, а в ней сердце, грубо скованное кузнецом из разномастных заплат. Это его сердце. Оно не заржавеет под дождями. Оно не скатится с постамента. Это произойдет, только если он умрет… Но нет, он вернется и снимет его собственными руками, а потом скует ее маленькое сердце, которое он носит всегда с собой, вместе со своим, бедняцким сердцем, оставленным ей в виде зарока. Зарока вернуться.
А он вернется, что бы ни пророчил его мрачный полубезумный спутник.
Стоило молодому рыцарю вспомнить о человеке, с которым он был вынужден делить компанию, как пальцы его вздрогнули, и рука мгновенно разжала кованое сердце любимой. Стараясь не выдать волнения, путник проворно завязал тесемки на бархатном мешочке и сложил руки на луке седла. Голова в шапероне опасливо повернулась.
Спутник глядел мимо него, куда-то в пустоту: видимо, ему не было никакого дела до «слабостей» его молодого товарища. Его губы, походящие лишь на пару лишних морщин на иссеченном старом лице, двигались — старик что-то беззвучно шептал. Любого это могло если не испугать, то, по крайней мере, удивить, но его компаньон уже почти привык к подобным странностям. Помимо несколько чудаковатого поведения и манер, старик еще и выглядел весьма примечательно. Его лысая голова, торчащая из складок выцветшего синего плаща, напоминала руину, заброшенную башню, в которой обитает какой-то выживший из ума узник. Узник, уже давно утративший любую надежду обрести свободу и слившийся с обреченностью воедино. Сморщенное лицо мужчины, разменявшего свой седьмой или восьмой десяток, было покорежено старыми шрамами и былыми болезнями, будто проломами и трещинами в старой кладке. Брови нависали над цепкими глазами, точно крытые галереи. Нос походил на откидной мост. Обвисшие седые усы и клочковатая борода были сродни паутине, затянувшей все погреба, и казалось, вот-вот по ним взберется паук.
Старик судорожно кутался в плащ, а его сухие бледные пальцы сжимались на вороте, как вороньи когти. Капюшон был откинут на спину, под плащом проглядывала разукрашенная рыжей ржавчиной кольчуга. Огромный двуручный меч с волнистым клинком торчал в седельной петлице, и его владельца словно не волновало то, что фламберг весьма тяжел и неудобен в обращении, и уж кому-кому, но семидесятилетнему старику с ним точно не управиться. Помнится, он волок его к коню, будто мешок муки. К слову, это было еще не все оружие, которое бывший рыцарь — а лысый обладатель фламберга признался в том, что когда-то принадлежал к благородному сословию — взял с собой! На перевязи слева были закреплены обтянутые неимоверно потертой кожей ножны, и в них — рыцарский меч с золоченой крестовиной гарды; эфес украшала витая роза. Молодой спутник уже давно приметил, что те ножны, как и меч в них, накрепко перемотаны темно-синими лентами, будто раненая рука — бинтами. Он не понимал, для чего нужен подобный изыск для боевого оружия, но также списал это на старческое помешательство.
— Я смотрю, вы неплохо держитесь в седле, сэр, — сказал молодой рыцарь. — И все же я беспокоюсь за вас. Не лучше ли будет сделать остановку? Хотя, — он огляделся по сторонам и даже поежился от вида негостеприимного пейзажа, заливающего путников грязно-пестрыми красками сырой осени, — признаться, здесь не самое лучшее место для привала.
Всадники сейчас ехали по дороге через густой подлесок. По обе стороны от извилистого пути не было видно ничего, кроме скрюченных деревьев и колючих кустов с пожелтевшей листвой. Выросший на балладах и сказках, а также преданный романтичным взглядам молодой рыцарь предположил, что когда-то давно, должно быть, неведомый садовод-великан вздумал вырастить в этой глуши пышный розарий. Было это так на самом деле или нет, понять было решительно невозможно — алые бутоны, если они когда и украшали ветви, давно отцвели, а вот колючки никуда не делись, то и дело цепляя плащи проезжающих под их низкой сенью всадников.
— Не стòит волноваться обо мне, мой юный друг, — отозвался старик, обламывая очередную ветку, которая посмела протянуть к нему свои шипы. — За последнюю сотню лет я не чувствовал себя лучше.
— Но когда мы отправлялись, вы едва передвигали ноги, да к тому же еще и хромали. Я переживаю о вашем благополучии…
Старик сдвинул брови и цинично прищурил глаза.
— Молодой человек, я что, похож на хромого? Или на умирающего?
— Нет, но, когда мы встретились, до того, как вы сели в седло, были похожи и…
— Не был, — категорически отмел даже возможность собственной ущербности старик. — Должно быть, это вам показалось.
«Самодур! — утомленно подумал молодой рыцарь. — С самодурами тяжелее, чем с голодными людоедами».
Тем не менее, старик говорил совершенно серьезно, и вот, что странно: как это ни невозможно, сейчас, спустя лишь полдня после их встречи и знакомства, он действительно выглядел лучше. Хотя еще этим утром под гнетущие раздумья: «И зачем в походе эта обуза?» приходилось помогать ему взбираться в седло, была даже мысль привязать его к высоким лукам, чтобы невзначай не свалился. Но теперь старик, который еще совсем недавно не видел на один глаз и дрожал так, что даже конь под ним исходил судорогами, будто бы даже окреп — сидел прямо, крепко сжимал край плаща, еще крепче — повод. Его нынешний взгляд, уверенный и твердый, а при этом еще и властный, давал понять, что старик считает главенствующим в походе себя, а спутника — кем-то вроде вынужденного сопровождения.
— Я не хочу показаться невежливым, сэр Норлингтон, — возразил молодой рыцарь, — но глаза у меня на месте, и этим утром, в вашей деревне…
— Послушайте, эээ… Джеймс, да? — Старик в очередной раз проигнорировал рыцарское звание спутника, намеренно «позабыв» добавить к имени паладина обращение «сэр». — Вы еще молоды, и потому я прощаю вам вашу назойливость и непочтительность. Но не обольщайтесь: будь вы всего на пару лет старше, я бы без зазрения совести вызвал вас на поединок и поучил бы манерам. Так что начинайте запоминать уже сейчас: порой правильнее бывает смолчать и подумать хорошенько, чем высказывать вслух все, что приходит вам в вашу голову. К тому же, не всегда то, что видят глаза, является таковым на самом деле.
Джеймс оскорблено сжал зубы и нахмурил брови. Наглость, неблагодарность и несправедливость к нему старика его просто ошарашили. Он вознамерился ответить этому сэру Норлингтону самым решительным образом, но, повернув голову, напоролся на холодную и отчаянно издевательскую улыбку. Эта улыбка выдавала то, что старик вовсе не склочный престарелый помешанный, который просто не может не ворчать и не нудить, а хитрый лис, поигрывающий на эмоциях молодого спутника, как на лютне.
— Вы, должно быть, кипите от возмущения, мой юный друг, — прищурился седобородый рыцарь. — И, наверное, спрашиваете себя сейчас, отчего должны выслушивать наставления и поучения какого-то сумасшедшего старика, не так ли?
Джеймс как рыцарь промолчал.
— Молчат люди, которым просто нечего сказать. — Будто забыв свои прежние слова про «правильнее смолчать», заявил старик-провокатор. — Или которые боятся собственных мыслей и слов.
— А, так вы, сэр, выходит, решили, наконец, выяснить между нами все отношения? — Джеймс поравнял своего коня со скакуном спутника. — Так я открою вам правду! Знаете ли, я стою перед нелегким выбором: с одной стороны отвечать на оскорбления и вызовы стариков, тем более совершенно выживших из ума, недостойно рыцаря, но с другой — если старик — также рыцарь, как мне не ответить на оскорбление моей чести? И как мне поступить? Вам ведь сто лет, кажется? Не меньше… Ваш, — здесь Джеймс сделал выразительную паузу, — опыт мне пригодился бы в данном вопросе. Так подскажите, в каком случае моя честь пострадает меньше: если я просто брошу вас здесь на тракте и отправлюсь дальше один, или если проткну перед этим мечом?
Старик почти не моргал, казалось, он не дышит. Джеймс перевел дыхание, и будто пелена спала с его глаз: он даже вздрогнул от собственных слов — столько оскорблений он не произнес, должно быть, за всю свою жизнь, такого дерзкого тона он никогда себе не позволял, а эти угрозы… именно это, ему казалось, бесчестило его сильнее всего. Джеймс потупился и сжал поводья так крепко, что кожа перчаток заскрипела — конечно, он никогда не обнажил бы клинок, чтобы проучить старика. Стыд начал пожирать его, словно стая болотных комаров.
Сэр Норлингтон, глядя на терзания Джеймса, вдруг расхохотался.
— Не ожидал от вас подобных слов, мой юный друг, — снисходительно заверил он. — Я-то предполагал, что вы более благовоспитанны.
— Прошу простить меня, сэр. Это недостойно, и я раскаиваюсь в том, что сказал.
Очевидно, старик и вовсе не воспринимал весь разговор всерьез, а просто занимался тем, что развлекался, подначивая наивного спутника.
— Не нужно корить себя, Джеймс, — великодушно сказал он. — Вы меня знатно повеселили. Я хотя бы узнал, что у вас есть характер, а то все заботы да ухаживания за моей персоной.
— Рад, что вам весело, — хмуро ответил Джеймс.
Старик посерьезнел и покачал головой:
— Я знаю, что вы видите меня лишь в качестве навязанной вам обузы, Джеймс, — сказал он, — и будь ваша воля, вы давно пришпорили бы коня и поскакали вперед, бросив меня, но вы из тех, кто следует долгу и обету до конца. Что с какой-то стороны, конечно, похвально. Но будь я на вашем месте, я бы, лишь взглянув на жалкого старика, который может отдать Хранну душу от любого толчка, если конь всего лишь споткнется, ни за что бы не стал его брать с собой в поход. Кто бы мне там не велел его взять.
— Я должен был…
— Ваш маг над вами просто посмеялся, Джеймс, — сказал сэр Норлингтон. — Уверен, даже при всей вашей наивной благодетели, вы не раз так думали за последние несколько часов. Ну, не мог же мудрый волшебник, который отправляет вас в столь важное и опасное путешествие, действительно навесить на вас столь бессмысленную и обременительную ношу. Как думаете, зачем он велел вам взять меня?
— Вы уже были там, куда я направляюсь? — предположил Джеймс. Старик озвучил едва ли не все мысли, успевшие его посетить. Молодому рыцарю стало любопытно, к чему же он ведет.
— Да, я был. Но дело не в этом. Точнее, не только в этом. Быть может, ваш маг не доверяет вам?
— Что? — оскорбился Джеймс. — Как вы смеете? Я предан своему долгу, своему сюзерену и кодексу рыцарского братства…
— Быть может, именно в этом все дело? — хитро поинтересовался старик.
— В чем?
— В том, что вы слишком преданы этому кодексу? Так преданы, что вас от вас же самого, Джеймс, кому-то нужно защитить.
— Что за бред?
— Ваш маг знает вас. Знает, как слепо вы чтите кодекс рыцарского братства. Знает, как вы молоды и, делая на вас свою ставку, он опасается, что слепое следование кодексу, рискует обречь все предприятие на провал, ведь… — не перебивайте меня, вы же рыцарь! Где ваши манеры? — ведь он, ваш этот маг, живет на свете долго, он видел, как пишутся многие кодексы. И знает их истинную суть. И он знает, что вас ожидают грязные, двусмысленные перипетии на вашем пути, которых вы, уж простите мне мою прямолинейность, не переживете, потому что вы — мальчишка, вы — хуже того — восторженный мальчишка, вы — и это намного хуже! — склонный к идеализированию и на этой почве впаданию в крайности восторженный мальчишка. И весь поход ваш закончится в тот миг, когда перед вами предстанет выбор: умереть или пожертвовать вашей этой хваленой честью. Вот за этим я здесь, чтобы помочь вам выжить. Вы верно подметили про мой возраст (хоть и несколько обсчитались) и мой жизненный опыт. Уж поверьте, вам есть, что услышать от меня, а мне есть, чему вас научить.
— Сэр, — со злостью сказал Джеймс. — Со всем моим уважением, но я не нуждаюсь в ваших уроках. И вам может показаться, будто я отвергаю ваш опыт из детской гордыни и тщеславия, но на деле — то, чему вы вознамерились меня научить, претит мне. Как жертвовать честью ради выживания? Благодарю покорно. И если у вас есть какие-либо сомнения, отчего я вас взял, то я их развею. Вы были в том месте, куда я направляюсь. Вы знаете местные обычаи и нравы, знаете дорогу: вы — мой проводник и моя карта. Но ни в коем случае — не мой наставник-гаэнан, а я — не ваш аманир. И все ваши домыслы касательно того, отчего именно мессир Архимаг велел мне взять вас с собой, это — лишь ваши домыслы.
— Вовсе нет, — старик выглядел раздосадованным. — Он знает, что в том месте, куда мы отправляемся, все лгут, все претворяются. Вы же, в свою очередь, никогда не сталкивались с настоящим обманом и действительно гибельными интригами. Вы почти всю вашу жизнь, Джеймс, были в обществе вашего магистра, сэра Ильдиара де Нота, который как мог оградил вас от подлинного зла. И это именно он будет виноват в том, что однажды вас подло убьют те, кому вы по своему прекраснодушию доверитесь. Он не научил вас действительно важному.