Я сжал черенок забранными в железо пальцами, думая, как сохранить лист в походе. Мне предстояло идти всю ночь, а прошлая выдалась морозной; и солнце уже наливалось малиновым, сваливаясь в зимний закат. Я чувствовал, что снег близко. Не сегодня, так завтра эти земли заберёт белизна, и мне негде будет добыть зелени, которая так нужна.
Если бы я знал об этом до начала пути. О, и плащ мой был бы зелен, и доспех, и рукоять меча я покрыл бы зелёными камнями. Да я б лицо выкрасил в зелёный цвет, если б ведал.
Теперь приходилось довольствоваться малым.
– Зачем тебе лист, рыцарь? – спросил меня человек, проходивший мимо.
– Дочери на игрушки, – ответил я неохотно. Я не любил города, в основном за то, что в них жили люди. А по их мнению, рыцарь должен поднимать лишь розы, брошенные прекрасной дамой, и по улицам ходить если не с окровавленным мечом в руках, то с головой врага или кубком победы.
Вряд ли я отсеку голову врагу своему, и уж кубка за эту победу мне точно не вручат. И так за мной погоня; Устина писала, что божники в ярости. Конечно, я бы тоже был в ярости, укради у меня кто-нибудь целую связку столь ценных и столь древних книг.
Однажды я побывал в городе, где больше не было людей. И, стоя под красными небесами, глядя на пустые дома, в тёмные окна без света, я понял, что мне не хочется уходить. А отсюда, из Миртвы, хотелось уйти поскорее.
Я спрятал лист в сумку, положив в сложенное письмо, и пошёл дальше. Прятал я и лицо – под низко надвинутым капюшоном серого плаща и высоко поднятым шейным платком. Я не хотел, чтоб Олефир знал, с кем ему сражаться. А что он летит за мной, я не сомневался. Впрочем, Олефир меня не волновал – я знал, что мы не встретимся, только бы мне пересечь реку. А она была недалека. Дальше уж меня отдадут на откуп Гварде, буде таковой существует и ждёт нарушителей на краю мира.
Проклятое словосочетание, преследует меня. У мира нет никакого края, что бы ни было написано в Божьей книге, что бы ни лгали столетиями божники, рисуя круг и назидательно грозя тяжёлыми от золота перстами над краем карты, где белое, незаполненное поле вокруг мирового диска было помечено лишь двумя словами: сие – тварям.
Я шёл, осматриваясь.
Осень упала на город, засыпала его золотом, бронзой, пурпуром. Улочки на склонах холмов утопали в опавшей листве, камень стен укутал плющ, как будто окрестные леса хотели утащить городок в себя. Пройдёшь вперёд – есть город, вернёшься назад – нет.
Вот было бы хорошо.
Я никогда не бывал здесь раньше. Но путь мой был не так уж долог, и это немного пугало меня. Границы известного, разрешённого Богами мира оказались не столь велики, как привыкли себе представлять люди, никогда не выбиравшиеся из Центра. Нет, велики, конечно же, но не гигантских, я бы сказал, размеров. С некоторых пор я начал подозревать, что эти границы – обман. Что мир – не диск, вращающийся в пустоте по воле Богов, и что за краем его не обитают злобные твари, ибо мир – это шар.
Размышляя об этом, у одного из дворов я увидел облетевшую, одичалую грушку. На ветках ютились маленькие, круглые, скорее всего невероятно терпкие плоды. Я остановился и сорвал горсть, потому что они были зелены.
– Эти совсем не вкусные, рыцарь; угостить тебя спелыми жёлтыми? – спросила молодая хозяйка, выглядывая из калитки.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Люблю бросать их в напиток. Для кислоты.
Я пошёл дальше, пока не вышел из обвалившихся, обмазанных глиной, белёных старых ворот, оставил за спиной город, где никогда не узнают, что у меня нет дочери и что я не люблю кислого. Город, где я добыл немного зелени.
Девушка в цветочном венке, в простом платье, с белой кожей и чёрными волосами, пасла на лугу овечку. Белую, пушистую, словно облачко. Шар шерсти и крутые рога. Я даже морды не видел.
У девушки была зелёная лента в косе, а во второй, как я увидел секунду спустя, – красная.
– Девица, подари ленту рыцарю, – попросил я, проходя мимо.
– Зачем рыцарю лента? – спросила она, улыбаясь ровными белыми зубами. Конечно. Я взглянул на ногти.
– На память о такой красавице, – ответил я, не изобретая пышных поводов.
Лицо её показалось мне знакомым, и я не удивился.
Девушка взялась за красную.
– Мне бы зелёную, – сказал я.
– Зачем тебе зелёная, рыцарь? Красная красивее!
– Красному, – сказал я, глядя ей в лицо, – и дурачок рад. А я не дурачок.
– Я поняла, – ответила девушка, и глаза её потемнели, сравнявшись цветом с провалами зрачков. Ну, собственно, я не слишком таился. Да и она тоже – такие красные губы, белые зубы, цветные глаза и розовые ногти бывают только у колдуний. Нет, красивых девушек полно, но эти всегда перегибают.
И вот когда глаза её стали почти черны, я узнал её, рагану Теорезу. Ибо мы были знакомы, как знакомы почти все колдуны Центра.
Надолго ли надела она платье, надолго ли подняла глаза от чёрных книг?..
– Восстань! – рявкнула дева, являя покрытый синими татуировками язык. Не в магических целях – просто ради моды. У неё ещё и уши были проколоты. Вот пошесть.
Овца зашевелилась, разогнулась, разворачиваясь, как зверь броненосец, являя миру мослы и жилы, металл и дублёную кожу. Кадавр из железа и кости, покрытый шерстью.
Ростом он оказался повыше меня; живот был пуст и провален, и обвитый проволокой позвоночник виднелся среди всяких металлических шипов и шестерней, насаженных на выступы костей. Готов поспорить, я узнал зубы от бороны и грабель, и рыбацкую пику.
На рёбра, стянутые сыромятными лентами, были набиты стальные острия; кости – явно не только овечьи – украшала затейливая резьба. Руки оказались человеческие, числом четыре; а вместо головы был конский череп с бараньими рогами, увитый лентами; один зуб его был медный, а второй стальной, и в глазах его было пусто, лишь свиток старой бумаги слабо желтел в темноте.
Он был страшен, на первый-то взгляд. Я бы понял рыцарей, которые бросили бы меч и бежали. Я же свой не бросил. Я носил простой клинок, безымянный, и магия ничего не смогла сделать с ним.
Рагана отскочила в сторону, когда её боец шагнул ко мне, а я к нему.
Сильный, скотина, и быстрый. Он не стал фехтовать, а просто ударил по моему мечу, подавшись вниз половиной тела, и тот чуть не вылетел из руки. Его меч скользнул поверх моего и попал мне в лицо, так, что брызнули осколки. Мой же клинок он взял рукой, не чувствующей боли, и стал выворачивать. Второй удар пришёлся мне в шею, раскроил капюшон.
Я рванул меч, отрезая кадавру пальцы, пригнулся, уходя от удара круглым деревянным щитом. Тут было важно, чтоб он не обрушил ничего мне на голову, я мог и не выдержать.
Я перебросил меч лезвием вверх, резко разогнулся, и его левая верхняя рука в обратном движении налетела на лезвие. Её срезало вместе со щитом; обескровленная плоть полетела на жёлтую траву, а я рукоятью нанёс удар ему в голову, развалив конский череп. Моя рука тоже была тяжела.
Его повело вбок, и, прежде чем он выровнялся и ткнул мечом в мою сторону, я выдрал из его головы свиток и разорвал его. Потом толкнул ослабевшее тело на землю – оно с грохотом упало в пыль, и некоторые кости, например, ключицы, сломались; – и начертал клинком ему на лбу короткое слово.
Теореза глядела на меня во все глаза. Она никак не ожидала, что я свалю её творение. Ну да, кого другого он бы убил. Но никого другого здесь не было.
Я шагнул к ней, и она запнулась о свой складной стул и упала на локти.
– Ленту ты дашь наконец или нет? – спросил я, приподняв девичью косу лезвием меча.
Рябь прошла по атласу, не пропала, а собралась в чешуйки, и зелёная змея, мгновение назад бывшая лентой, устремилась ко мне по мечу.
Я выругался и бросил клинок, но она нырнула в рукав, скользнув по кольчужной рукавице, и укусила меня в тот самый момент, когда я поймал её за хвост.
По крайней мере, попыталась.
Теореза было расхохоталась, но быстро замолкла.
Я выбросил змеюку подальше, одновременно наступив ногой на меч, чтоб рагана не сцапала. Разрезанный капюшон съехал на затылок.
– Дошло? – спросил я с досадой. – Расскажи им теперь.
– Ах ты сволочь, – сказала она. – А наши гадают, чего никто не смог тебя уделать. Чтоб тебе неладно было.
«Красавицы проклянут его и отвергнут; зверь заговорит с ним чёрной пастью в час хладный, и рыбы в воде, и птицы в небе, и древа в чащах будут противиться ему».
Ладно, что поделать. Ленту вот жалко. Дальше городов уже не будет, и ничего такого зелёного я уже не достану. Змею, что ли, надо было поймать?..
– Ты хоть кто? – спросила она.
– Ха, – невесело, но удивлённо сказал я. – Смеёшься, что ли?
– Отступись, – сказала она. – Ты проклянёшь сам себя, когда увидишь край мира и чудовищ, что живут за ним. Но они узрят тебя, и будет поздно.
– Нет никакого края, – сказал я. – И никаких чудовищ. Ты врёшь, проклятое отродье, и все вы врёте. Я поговорю с тобой, когда вернусь.
– Ты не вернёшься, – сказала ведьма.
– Я удивлю тебя.
Теореза рассмеялась, и смех её сопровождал меня, пока город не скрылся за поворотом дороги.
– Проклят! Будь проклят! Да ты уже проклят и проклянёшь сам себя! Сам!
Я всегда знал, что божники, хоть жрецы, хоть колдуньи, хоть городские пижонки вроде Теорезы – слегка неуравновешенные. И старался поменьше с ними связываться. И правда, какие нормальные люди будут так гоняться за мной из-за пары книжек и моего желания выбраться за пределы карты? Ну не верю я в запреты Богов – что в самих Богов мне верить не мешает, ибо их в прошлом лицезрели слишком многие, – но ведь не убивать же за это, в конце концов?
Я шёл, кроша сабатонами сухие листья, пока не вошёл наконец под сень леса, и он принял меня, заглушив далёкий злой смех раганы.
Солнце истаяло в дымке. Близился вечер, и редкие лужи в лосиных следах подёрнулись ледком. Он звенел под ногами.
Никто не хотел, чтобы я достиг края мира. Потому что у него нет края. Старым сказкам жрецов придёт конец, если окажется, что мир кругом существует. Наверное, наши земли в легендах других, неведомых стран почитают за опасные – наши границы стерегут истинные твари, и все они не за пределами круглой карты, а внутри неё. Стерегут нас от нас же. Чтоб мы всегда сидели здесь, ждали Богов и чествовали божников. А они правили бы всем, чем можно править, якобы блюдя заветы о том, каким Боги хотели бы найти свой мир, когда вернутся.
…Только вот что-то всё больше стало подпадать под эти заветы.
Может, в древности Богам легче было управляться именно так; может, они и правда укрывали нас, свой народ, от каких-то грозивших нам тогда опасностей. Но с тех пор, как они истаяли в голубой дымке неба, оставив лишь сброшенные рога и отмершие когти, никто из людей, живущих в пределах Диска, не покидал его. Герой давних преданий, Агап, рыцарь с чибисом на гербе, однажды бросил вызов божникам, – такой же, как и мы с Устиной. И, по рассказам, тоже нашёл ключи, которыми Боги усмиряли Гвард, самых мощных своих созданий, коих оставили на страже границ мира, якобы от тварей, обитающих в бездне.
Но Агап, перебравшись через реку Закоту, что будто бы опоясывала мировой диск, так никогда больше и не вернулся; можно было бы поверить, что он ушел за поля карты, но конь его возвратился к реке, и свидетели видели рану и кровь у коня на боку и репейник в гриве. Конь не смог переплыть реку обратно и исчез в заповедных лугах за нею. С тех пор никто из живущих, кроме божников, за Закотой не бывал.
Может, Боги и вернутся, хотя, кажется, уже вряд ли – видно, есть у них ещё миры, кроме этого, – но в то, что мир не диск, я верил безоговорочно. Я сам видел книгу, где доказывалось, что мир – это шар; я знал, что Агап видел её и оставил запись «Просмотрено Агапом из Скуй» на последнем листе; и Устина видела книгу тоже. Та, судя по всему, была древней, когда автограф легендарного героя был ещё свеж.
Об этом думал я, пока наползали тучи и багровело за ними высокое осеннее небо, в лесу, оранжевом и жёлтом.
Я вынырнул из своих мыслей и остановился, ибо почуял зверя. Не дыхание, не шелест, не лай загоняющий, а взор. И не в затылок или спину, как, бывает, бросают взгляд, желая зла, а в лицо, в глаза.
Я остановился, не шевелясь, замер, истинно как статуя, и вгляделся в синие тени, из которых уже выглядывала скорая холодная ночь. Ничего, только полосатая птица перелетела с ветки на ветку да лист упал с клёна.
«… И зверь заговорит…»
Замирать, видно, у меня и правда получалось хорошо. Были тому причины, было и подтверждение: бурундук перебежал дорогу едва ли не в локте от меня, видно, приняв за каменное изваяние. Синица села на плечо. Я выждал ещё немного – не из осторожности, а потому что хотел посмотреть на бурундука и синицу, – и шагнул вперёд. И тут из теней и кружения листьев, рыжий и седой, как сам лес, вышел зверь. Большой, зараза, в холке мне по пояс. По шерсти его пробегали искры. Он сморщил нос и оскалил желтоватые зубы и тёмные дёсны.
– Не заграждай пути, – сказал я, и убоялся, что он ответит мне.
– Я не пропущу тебя, – ответил он хриплым высоким голосом, и я увидел, что пасть его черна.
Ну вот, значит, я и дошёл до черты, и древние механизмы провернулись на своих осях. Второе совпадение с Божьей книгой за один вечер.
– Почему? – спросил я его.
– Ты идёшь на край мира.
– У мира нет края.
– Боги велели людям никогда не заглядывать за него.
– А тебе велели стеречь? Ты не думал наплевать на приказы богов, которых уже полтысячи лет никто не видел?
– Я не предам создателей и не накличу тварей, что живут за краем мира. И тебе не дам.
– Боишься за свой лес? – я рассмеялся.
– Боюсь за весь мир.
– Извини, глупо звучит, учитывая твой вид.
– А ты свой таишь.
– Есть причины.
– Уваливай.
– Как грубо.
– Я могу и порвать.
– Я могу и зарубить.
– Был тут один такой.
– Не такой. Да и его, Агапа, ты как-то пропустил?
Зверь нахмурился, пошуршал лапой в листьях.
– То не я, то был отец моего отца.
– Назвать его дедом, что, вера не позволяет?
– Я верю в то, что Боги вернутся.
– Я и не отрицаю. Просто хочу посмотреть, что там за клеткой, которую они для нас отвели.
– Там твари, рыцарь. Но ты не увидишь и их – Гварда остановит тебя, как остановил Агапа.
Я шагнул к нему, и зверь подвинул лапу вперёд. Изящную, я бы сказал. Он весь был словно нарисован хорошим графиком, почти утончённый, с золотыми глазами и тёмной шерстяной маской на рыжей, не то волчьей, не то лисьей морде. Лапы его были подобны волчьим, когти кривы, а хвостов было, конечно, семь.
– Уходи, – сказал я.
– Возвращайся, – сказал он одновременно со мной.
– Нет – ответили мы хором, и я рванул из ножен меч, а он взвился с места, словно пружина.
Как мог быстро отскочил я в сторону, и зверь толкнул меня лапой и плечом, так, что я полетел в листву.
Клинок свистнул, рассекая холодный воздух, и зверь прянул вперёд, ниже меча, чтобы ударить меня лапами в грудь. Я отступил в сторону и развернулся, не опуская клинка.
Зверя занесло в листве, но он повернулся на удивление быстро, распахнул пасть и снова припал к земле перед прыжком. Я подал руку от плеча вперёд, и клинок вошёл ему в пасть.
Мне оставалось лишь дожать удар.
Вместо этого я медленно, медленно потянул клинок на себя, по языку зверя. Металл скрежетнул о зубы.
За спиной зверя, выкатившись из леса, стояли два маленьких волчонка. Пушистых, неуклюжих.
– Твои? – спросил я.
Тот кивнул, осторожно.
Теперь я понял, что это была самка. Боги, почему иногда я так туп.
– Я оставлю вас в покое, если ты дашь мне пройти.
Ещё одно согласное движение головой.
Я достал меч. Он был чист, ни капли крови.
Охапкой осенних листьев я вытер его.
– Но ты будешь плакать кровавыми слезами, когда увидишь край мира, – сказала волчица, или кто она там. – Я бы не дала тебе пройти, несмотря ни на что. Но есть шанс, что тебя остановят другие. Пока он есть, я не буду рисковать детьми.