– Голлем был необходим. Если младенец выживет, он сделает память девочки черной, как сама Бездна, чтобы ни один дух не подступился к ней, не одна мысль из пространства не потревожила ее. Мы не должны вмешиваться. Это их жизнь! – отрезал старый маг.
– Но разве духи нас не поддержали? – воскликнул Оливарн.
– Духи всего лишь посланцы! Им неведом замысел Того, кто их посылает. Кто скажет, вопреки или согласно пророчеству мы поступили?
– Но мы уже вмешались, когда разрушили их мир! – в отчаянии и ужасе выкрикнул ученик. – Вы учили меня верить в свет и добро, но что тогда свет и добро, если то, чему вы меня учили, оказалось тьмой и худшим злом? Я отвечаю за девочку, это мое условие.
Старый маг взглянул в глаза своего ученика, запуская руку в его волосы.
– Хорошо… Услуга за услугу, я спасу женщине жизнь и оставлю девочку ей. Здесь слишком много микроорганизмов, против которых у нее нет иммунитета. На коре головного мозга осталось кровь, которая вызовет воспаление и смерть. Женщине не придется долго мучиться с ребенком. И не стоить делать из этого трагедию. Но это последняя твоя просьба… Я должен был это сделать, – он убрал руку с головы ученика.
Внезапно в другой его руке блеснула сталь, он взмахнул ею – и из перерезанного горла Оливарна хлынула кровь.
Ученик усмехнулся, пошатнувшись, с вызовом бросив старому магу.
– Вы убили меня… до того, как произнесли заклятие смерти… под… крепив слова… – рот его, наполнился кровью. Он бы мог исцелить себя, но заклятие смерти не давало достать нужное слово. – Боже, помоги… ей…
Договорить он не успел, сверток выпал из рук, и он упал на землю плашмя, лицом вниз.
Старый маг повернул ученика, закрыл неподвижно застывшие глаза, устремленные с непониманием в небо. Склонился над ним, присев на колени, потом дотронулся посохом. Тело сразу начало гореть, осыпаясь пеплом. Наверное, он ненавидел наложенные на него заклятия, и руки, которые теперь не принадлежали ему.
– Потерпи… Через час ты скажешь мне все, что хотел… Ты был моим лучшим учеником и превзошел меня… – из глаз старого Мерхуда выкатились скупые слезы. – Но я не мог нарушить клятву, данную Совету… Прости… Я прошу у тебя только час, Учитель!
Глава 7
Какие красивые цветы! Прямо перед глазами. Огромные белые, с множеством лепестков и желтым пупырышком в середине. А небо над головой – синее-синее! И белые барашки!
Любка вдруг осознала себя на поляне, чуть не задохнувшись от ощущения нового, с удивлением рассматривая вокруг себя огромный-преогромный мир. Она пошевелила рукой, которая непроизвольно потянулась к цветам.
Еще один, синий, как небо… Другой по форме, колокольчик… Но она пока об этом не знала. Глазам было немножко больно. И зеленая-презеленая трава, которая удивительно приятно благоухала на срезе.
А рядом, незнакомые взрослые дяди и тети.
Большие, пожалуй, могли наступить… Три женщины и один мужчина.
Странно, она их совсем не помнила, и теперь таращилась, пытаясь определить – злые или добрые? И только потом заметила, что она тоже другая, не такая, какой себя представляла.
И голоса… Сначала показалось, что она слышит их в голове, но прислушавшись, отчетливо определила источник. Ей даже показалось, что речь идет о ней.
– Ой, Тина, сдала бы ты ее в детдом, чем так мучиться. Четыре года уже, а она не видит, не слышит, корчит ее… Ведь не донесешь! – осуждающе и обеспокоенно проговорила одна из женщин.
– Донесу! Своя ноша не тянет! – бросила невысокая худенькая женщина, спокойным ровным голосом, не выдавая никаких чувств.
Любка пошевелила пальчиками, заметив, что чувствует их, как себя самою. Ей было не до взрослых. Мир ворвался в ее жизнь, лишь отметила, что последний голос она знает – подсознательно, как будто уже слышала.
– Куда ты ее потащила-то? – сквалыжно проворчала самая старая подслеповатая женщина, чем-то похожая на ту, маленького роста. Из-под ее платка выбились пряди седых волос.
Любка вздрогнула – и этот голос приходил к ней не раз, вызвав неосознанную тревогу.
– Фотографироваться идем. Фотограф из райцентра обещался приехать, я объявление видела. Четыре года нам уже, а у меня ни одной ее фотографии нет. Поди, помрет, помянуть не смогу, – снова так же спокойно ответила женщина, которую называли Тина. Она тяжело вздохнула.
Любка уже не слушала. Ох, какая красивая букашечка! Это больно, или потерпеть? Пока букашка ползет, вроде ее не чувствуешь. Так теперь будет всегда, или это ненадолго? И где это все было раньше?
Любка растерялась.
– Да уж, – согласилась старая женщина, со злостью взглянув на нее. – Девка-то красивая, так ведь родила от дурака, терпи теперь.
– Че он дурак-то, с чего… мужик как мужик. Мало их таких?
– Пьяный, поди, был, – предположила старушка.
Ух ты! Какой огромный зверь… Страшно! Любка облилась ужасом, заметив, как рядом прыгнуло огромное мохнатое существо, в два раза больше ее. Она пыталась определить, как к нему отнестись. Зверь как будто ее не заметил, покрутившись возле больших людей.
Надо же, его погладили… И совсем не боятся.
Страх ушел. Теперь она могла его рассмотреть – на вид он сразу показался ей мягким и пушистым. Она неосознанно потянула к нему руку, чтобы пощупать.
Не дотянулось…
Высунув розовый язык, зверь скакнул в траву совсем рядом. Любка высунула свой, сравнив ощущения. Боли нет. Кончик языка нащупал что-то твердое во рту.
– Нормальный был… Это я перед родами сильно покалечилась, лошадь понесла, видно, повредила ее. Андрей, ты бы мне лошадью-то помог… А то и, правда, не донесу. Большая она стает.
– Тина, не придумывай, сейчас все брошу… Сенокос закончится, потом, – отмахнулся мужчина. – Погоди маленько, свожу.
– Давно обещался, не дождешься. – обиделась Тина. – Куда свозишь? Фотограф уедет! Вроде брат, а ни о чем попросить нельзя!
– Да ну на тебя, придумала тоже! – закричала на нее старая женщина. – Бери литовку да коси! Сама калека и калеку родила. Зачем тебе ребенок понадобился? Передок зачесался?
– Че косить, молоко у соседей покупаю… Сами и косите! – в сердцах бросила Тина, сплюнув. – Будто ей много надо! – она ткнула в Любку. – Литру не допросишься у вас!
Любка недовольно взглянула в сторону взрослых – громко разговаривают, так что не понять, кто прожужжал возле уха. И еще какой-то звук, похожий на тот, который она все время слышит в ушах. Но теперь он как будто отодвинулся или вышел наружу.
Женщина в нарядном белом платье с красными маками, которая отвернулась и все это время косила с недовольным лицом, повернулась с мученическим лицом.
– Было бы! Не доится корова совсем, возьми да посмотри! У меня, Тинка, трое мужиков. Не накормишь, озвереют. Да еще мать ваша на мне. А ты в доме инвалидов на всем готовеньком!
– Ты, Мотя, горшки-то повыноси за стариками! Там половина лежачие, их и помыть надо, и поворотить, и посадить, и накормить… – расстроено проговорила Тина.
– Я слышала, закрывают его? – позлорадствовала женщина в платье с маками.
– Закрывают… В город скоро всех перевезут, без работы я останусь. Ой, не знаю, что буду делать. Врач тоже уезжает, который Любку поставить на ноги обещался. И нас, нянечек, зовут. Но на первое время жилья не будет. Хотела вас попросить, девку, может, мою подержите у себя? Это ненадолго, на год… Через год, говорят, дом достроят, квартиру выдадут.
– С ума сошла? – всплеснула руками старая женщина. – Да на что она нам? Ты с ума не сходи и на нас не рассчитывай! – отрезала она. – Че мы с твоей калекой будем делать? Она лежачая, да еще корчит ее постоянно. Сопли, слюни, говно… ты ее породила, ты, давай, ее и… – старая женщина махнула рукой вдаль, отвернувшись и широко взмахнув литовкой.
Любка знала много. С сегодняшнего дня. День, в который она пришла в этот огромный и красивый мир. Всему требовалось осмысление. Значит, здесь она будет жить! Ну что ж, ей пока нравилось. Она наморщила лоб. Надо было что-то со всем этим делать, а что, она пока не знала, но так чувствовала.
Мужчина промолчал, не вмешиваясь, потянулся за оселком, который лежал рядом с Любкой. И вдруг замер с вытянутым лицом. Женщины еще о чем-то переругивались, а Любка исподлобья вглядывалась в застывшее лицо, хмуро, почуяв недоброе. Люди, которые окружали мать, ей не понравились.
Вот, значит, какая она, а эти трое их не любят…
Наверное, она испугалась. Враг был слишком близко – такой огромный! И сердитый. Любка смотрела на него исподлобья, внезапно сообразив, что его не одолеть.
И сразу почувствовала судорогу, которая вцепилась в челюсть, с силой неровно сдавливая ее – из полуоткрытого перекошенного рта по подбородку потекла слюна, которую она почувствовала не сразу, лишь когда та вымочила белое в красный горошек платье, оставляя мокрое пятно. И руки… они вдруг перестали слушаться, Любка никак не могла пошевелить сжатыми в кулаки пальцами, ноги ослабли – их она тоже больше не чувствовала.
Но мир остался, немного погрузившись во мрак, который не закрыл его, а лишь наложил отпечаток на все, что она только что видела таким необыкновенно красочным и умиротворенным.
– Тина… – не своим голосом позвал мужчина, не отрывая взгляда от ее лица. – Тина! – он почти крикнул. – Она… Она смотрит! Она… – он, наверное, испугался.
Три женщины сразу замолчали, бросившись к ним. Мать дрожала.
– Ну-ка… ну-ка… Люба, – позвала она ласково, сорвавшимся голосом.
Любка перевела тяжелый взгляд на мать, обвела остальных, и остановила его на мужчине, который теперь, пожалуй, был еще и бледным. Нет, похоже, он не собирался причинить ей боль, но она не верила. Руки и ноги ее затряслись, напугав и мать, и всех, кто на нее смотрел, и сама она испугалась, когда поняла, что боится, а как будто нет.
– Это… – он озадачено и неловко взмахнул руками, ссутулившись в растерянности, – она руками… руками за ромашку… И ножку-то, ножку подогнула…
Мать закрыла рот рукой, беспомощно и отрешенно уставившись в пространство. Спустя минуту она словно бы вернулась, внезапно расстроившись.
– Что-то я и порадоваться-то не могу, будто чужая она мне… Вот не чувствую ничего… Ничего! Как взглянула на меня, будто отрезало…
– Тина, да не мели чепуху! – осуждающе вскрикнула старая женщина, протягивая руки к Любке. – Нехорошо так-то говорить! Любушка, иди к бабе! – позвала она. – Господи, опять ее скрутило! Палку скорее вставь между зубов!
– Да где я палку-то возьму? – метнулась мать.
– Да хоть траву…
– Любонька, надо, надо, открой ротик…
Нет, наверное, они не злые. Любка успокоилась, внезапно расслабившись – и снова почувствовала ноги и руки, еще ватные, но свои, попытавшись встать.
Глава 8
Наверное, матери было не до нее. Маленький розовощекий младенец требовал много внимания. Стоило отойти, он начинал громко верещать, и мать все бросала и бежала к нему.
И не сердилась…
Наоборот, такой счастливой Любка ее никогда не видела. И каждый, кто заходил в гости, непременно останавливался возле кроватки, выдумывая для него кучу непереводимых слов. А о ней разговаривали, как будто ее не было рядом, как будто она не слышала.
Теперь она все понимала, но от этого легче не становилось. Боль день ото дня язвила глубже. Она не сомневалась, что нужна матери, как она без нее? И с Николкой надо посидеть, и за дровами во двор сбегать, и маленькими ведерками натаскать в кадку из колодца воды, и выгнать в стадо овец и козу.
Она умела.
Но разве ж докажешь, что помощницей растет, если все, кто встретится на пути, обязательно ведут разговоры о ней, как об обузе, испортившей матери жизнь? А если обращались к ней, то с насмешкою, начиная играть в игру, которая ей совсем не нравилась. Снимали с нее какую-нибудь вещь, и ждали, что она за ними побежит. А как не побежишь, если вернулась без ботинка, мать поленом так избила, вспомнить страшно.
Вот и сейчас…
– Ну вот, Николка подрастет, будет в доме помощник. От калеки-то какая помощь? – пожаловалась мать. – Шесть лет прошло, а корчит ее, руки трясутся, слюни бегут. Страшно смотреть. Не чувствую ее, и не тянет к ней, и даже дотрагиваться неприятно, чужая она какая-то… Лупи ее, не лупи, шары дикошарые выставит, мороз по коже. Хоть бы слезинку проронила, чтобы знать, что там у нее в башке.
Ну, какая же она калека? С чего взяла, что калека? В груди стало больно, боль расползалась и плакала сама по себе…
– Ох, намучалась ты с нею. Это не пройдет, – Нинкина мать покачала головой. – Ты, Тина, уже не надейся. Сдай в детдом! Специальные интернаты есть для таких дураков, – посоветовала она.
Посмотрела бы на свою дурочку, обиделась Любка. Все ребята ее за писю трогают, а ей нравится. И ей предлагала попробовать. Сережка, брат двоюродный, объяснил, как это плохо! А еще денежки из кармана достает и ребятам отдает, чтобы они ее с собой на стадион играть брали. Сама видела! И бутылки бьют, а стеклышки на тропинке бросают. Ее заставили босиком пройти, теперь нога болит, в которой стекло застряло. А еще… Любка задумалась и взгрустнула, Нинка была старше ее. Все девочки старались с ней дружить. Если сказать, потом проходу не даст. Пусть бы ее в страшный дом отправили!
– Да думала, пусть уж живет пока. Говорят, шибко их там бьют, – махнула мать устало рукой. – С Миколкой-то сидит, пока я на работе. Подрастет пусть…
Значит, поживет еще. Любка напряглась, уткнувшись в лист бумаги.
– Как ты на дурочку оставлять его не боишься? Изувечит парня. Кто знает, чего у нее на уме? Я на нее смотрю, знаешь, она вовсе на тебя не похожа… – тетенька взглянула на Любку придирчиво. – Может, подменили ее?
– Да я уж думала. Только кто? Там кроме меня и не было никого. Четыре дня ее рожала, больно большая была. И беленькая, чистенькая, будто помыли. Поди, там голову-то и покалечили, когда доставали? Теперь думай, не думай, жалей, не жалей, а обратно не запихнешь!
Любка уже тоже не сомневалась, что ее подменили. Иначе тяжелую ее жизнь никак не объяснить. Она невольно помечтала о своих родителях – других, которые знать не знают, что они ей очень нужны. Разговаривали бы, вывели бы вшей… она сунула руку в волосы, сковырнула с головы коросту, выкладывая ее на бумагу. Две крупные и несколько штук мелких поползли в разные стороны. На затылке волос не было, их срезали, чтобы зажили гнойные нарывы. Сначала хотели налысо, но так слишком заметно. А когда-то, пока не родился Николка, у нее была коса… желтая, цвета соломы. С заплетенной в нее оранжевой лентой, завернутая в платок, коса лежала на чердаке. Ее обрезали, потому что волосы запутались, расплести их не смогли. Было бы это сейчас, она бы, наверное, расплела ее сама.
– Столченая она у тебя. Себе на уме… Разговаривает сама с собой… Видела я, – пожаловалась злая тетенька.
И не с кем-то, а с вымышленными друзьями. Со зверями, с цветами, с небом. Иногда с матерью… Будто не понимает! Нинка тоже разговаривает. Вот была бы у нее такая же кукла, разве бы смогла на нее наговаривать? Любка замерла, пытаясь успокоиться.
– Чего она у тебя там бумагу портит? – бросила насмешливо тетенька, взглянув на лист, на котором она старательно выводила букву, которую видела в книжке соседской девчонки, которая нынче собиралась идти в школу. Ей купили и книжки, и портфель, и новое платье коричневого цвета, и два фартука – черный простой и белый шелковый.
– Дрянь, чего опять там творишь? Все ручки перетаскала…
От слов матери и тетеньки сердце сжалось. Руки свело судорогой, ручка поехала неуправляемо, вжатая в бумагу, и треснула, переломившись. Буква стала похожа на каракулю, которые рисовал маленький Николка. Мать выдернула лист и вывернула руку, вытаскивая из нее обломки, взглянула с досадой, голос ее стал злой и угрожающий. – Ой, ой, ой, вель в попе заиграла! Ну-ка, иди вон отсюда, чего подслушиваешь?
Она ткнула кулаком ей в голову.
В глазах у Любки потемнело.
– Когда она что-то творит, меня такая злость берет, – пожаловалась мать, – иногда даже боюсь, что убью когда-нибудь, – она с досадой вернулась к Нинкиной матери, бросив на стол обломки.