Из первого вагона до меня сразу донеслись требовательные визгливые крики. Там было теплее всего, и там спали живые овощи – так мы называли детей, которым не было еще двух лет. Выброшенных на улицу, не успевших умереть и вовремя подобранных. За ними с самого начала ухаживала Маара – недоразвитая дылда с бельмом на левом глазу, внучка машиниста, который когда-то водил этот поезд. Вот и сейчас я сразу увидела ее массивную фигуру, отделившуюся от группки силуэтов у костра; видимо, ребята пекли картофелины, оставшиеся от наших скромных запасов и припрятанные от меня.
Маара боялась меня как огня и знала, что я не люблю крики, да и вообще против бесполезных младенцев. Поэтому я сделала вид, что не увидела ее, и замедлила шаг, позволив дылде скрыться в темноте.
– Эй! Вэрди!
Кто еще мог встретить меня первым, так помчаться навстречу? Конечно, светловолосый мальчишка в подранном джинсовом комбинезоне и с испачканным золой лицом. Алан.
– Как все? – спросил он, едва подлетев.
– Привет, Ал. – Я тряхнула кошельком. – Сегодня подвезло.
– Круто! – На секунду он просиял, но тут же нахмурился: – Ты велела докладывать, так вот… Карвен снова плохо из-за этих ее… штучек. Она отказалась есть и убежала.
Вот тебе и удачное возвращение. Я вздохнула, отстранила его с дороги и молча направилась в хвост поезда. Меня начинало колотить, и вовсе не от озноба.
– Приходи потом. Я тебе картошки оставил! – крикнул Ал вдогонку.
Я ускорила шаг. Картошка сейчас волновала меня меньше всего, хотя минут пятнадцать назад я умирала от желания перекусить. Господи… если ты существуешь, почему все так? За что ей это?
…Карвен сидела на траве, низко опустив голову. Едва увидев меня, она приподнялась и вымученно улыбнулась. Моя маленькая лицемерка, как трогательно.
– Все уже в порядке. Не надо было бежать. Ты запыхалась.
– Да неужели?
Я села рядом и положила руку на ее выпирающие лопатки. Ночная тишина окутала нас, и даже голоса ребят уже едва доносились. Карвен трясло еще сильнее, чем меня, но она нашла силы опять улыбнуться:
– Ну… как господин Ланн?
– Благодушный ягненочек, как и всегда. – Я хмыкнула. – Не отобрал деньги. Чудной он все-таки. Временами кажется, сейчас сожрет, но временами вроде человечный. В общем, скоро сможем нормально поесть. Куплю тебе шоколадок… фруктов… или, может, какие таблетки нужны?
– Здорово… нет, ничего не надо.
Энтузиазма не было, что неудивительно для человека, которого только что рвало и который, видимо, не до конца понимает, где вообще находится. Новый спазм заставил Карвен со стоном согнуться. Она успела лишь бросить: «Отойди!» и резко отвернуться. Рука взметнулась к груди, точно подруга хотела еще сильнее продавить свою и без того впалую грудную клетку. А потом я как обычно услышала звуки рвоты и, несмотря на сумерки, увидела: трава окрасилась в красный.
Карвен никто не удочерял; большую часть времени после Рождества она жила на улице. Она сразу оказалась изгоем и среди ребят – даже в стае ее считали слишком ненормальной. Скорее всего, ей было несладко, когда еще не умерли родители. Во всяком случае, я, например, не представляю, как жила бы с такой дочерью.
Она была очень худой. Все мы из-за постоянного голода выглядели как узники лагерей, но в сравнении с нами она казалась скелетом. Скелетом с растрепанными волосами, полуседыми и похожими на волосы старухи. В сочетании с кукольным личиком это пугающе. Впрочем, это еще не самое пугающее в Карвен.
Она прочла множество книг и была нашим «мозговым центром» – логичная и аккуратная, она могла просчитать что угодно. Если Карвен сама шла на воровство, ее никогда не заметали. Удача любила эту девчонку больше, чем всех нас вместе взятых, тоже не просто так.
Дело в том, что у Карвен всегда была некая… способность. Как бы дико это ни звучало, она видит мертвых и говорит с ними. Как и почему это пришло, она не знает, да и вряд ли возможно найти здравое объяснение. Это в фильмах и книгах есть облучение, или сумасшедший ученый, или чародей, наделяющий тебя даром. В жизни ты либо рождаешься странным, либо нет. Карвен родилась такой, и мне всегда казалось, именно с этим связан недуг, сгибающий ее пополам. Каждый раз, когда это случалось, Карвен убегала. Однажды я догнала ее, впервые увидела кровь и потом видела всякий раз. Боюсь – и все равно стараюсь не оставлять Карвен в такие моменты – из страха, что однажды она выблюет печень или еще какой-нибудь нужный орган. Хотя чем я ей в таком случае помогу, я же не врач.
Задрожал воздух, и я привычно зажмурилась. Началось. Открыв глаза, я увидела: над Карвен наклонился высокий мужчина в блестящем шлеме и красной форме, кое-где обугленной. От него исходило свечение, а сквозь лицо виднелся лес. Мысленно считая до десяти, я заставила себя успокоиться. Тихо, Вэрди, тихо. Подумаешь, покойник. Подумаешь, рядом с Карвен они становятся видимыми. Ерунда, это далеко не самое страшное, что происходит в твоей жизни.
Некоторые, например, Дама в Синем, являлись значительно реже, а вот Пожарный был постоянным гостем. Карвен говорила, он погиб еще до Рождества. Говорила, у него есть дети, разлуки с которыми он не перенес. Говорила, поэтому он не может упокоиться и скитается по городу. Карвен еще многое рассказывала из грустных биографий своих мертвых друзей, но я, в основном, старалась не запоминать.
Пальцы – живые девчоночьи и мертвые мужские – сплелись, лбы соприкоснулись. Я услышала шепот: «Держись, малышка, сейчас полегчает». Потянуло сквозняком, а потом призрак исчез. Я взглянула на Карвен: она улыбалась, на щеках появился слабый румянец.
– Карвен… – с дрожью позвала я.
– Теперь все хорошо, Вэрди. Мне легче.
Но я сомневалась, что общение с мертвецами хоть как-то можно обозначить словом «хорошо». То, что после этих встреч подруге становилось лучше, не успокаивало. Насколько проще мне было думать, что Карвен чокнулась. Именно так я и считала, когда мы познакомились. Пока сама не увидела это.
Карвен была для призраков другом – и они подпитывали ее. Иногда она помогала им упокоиться, иногда, видимо, просто становилась единственным собеседником. Мне не хотелось знать больше, но в одном я тщетно пыталась увериться: что Карвен не умрет когда-нибудь прямо у меня на руках.
– Ты не хочешь все-таки поесть? – безнадежно спросила я.
– Я немного побуду одна, а потом лягу. Иди.
– Не заночуешь со мной? Ночь холодная, была гроза.
– Нет, Вэрди. Спасибо, но я как обычно – до снегопадов тут.
Карвен жила в последнем, наиболее пострадавшем багажном вагоне. В нем почти ничего не было, кроме матраца, где она спала, магазинной тележки без колес, заменявшей ей книжный шкаф, и старого рояля, который, видимо, некогда перевозили – он почему-то выпирал из покореженного вагона, и лишь одна половина находилась внутри. Последней достопримечательностью была статуя какого-то «красного» политического деятеля, на которую Карвен вешала часть своей одежды.
– К тебе… никто больше не придет?
Она поняла и покачала головой.
– Не придет. Не волнуйся.
Я понимала еще кое-что: ее не переспорить. Да и усталость давала о себе знать, вернулось чувство голода. Я поднялась на ноги, отряхнула джинсы и сказала:
– Зови если что.
– Спасибо, милая.
Я уходила, точно зная, что она меня не позовет, даже если духи захотят утащить ее в преисподнюю, или где они там обитают. Она никогда никого не звала.
Инспектор
[Надзорное управление]
Вэрди проскользнула мимо так быстро, что рыжий сеттер Спайк не успел поднять головы. Зато едва дверь длинного кабинета, где сидело обычно большинство сотрудников, захлопнулась, пес подскочил. Он зевнул, повертелся, встряхнул пушистыми ушами и, убедившись, что опасности нет, уселся обратно. Потом его нос задергался, и пес повернулся к двери, ведущей в личный кабинет Главного комиссара.
Инспектор Карл Ларкрайт, наблюдавший из-за стола, поднялся и, приблизившись, наклонился.
– Не надо, приятель. Рихард не в духе.
Опасения тут же подтвердились: за дверью что-то разбилось. Пес заскулил и поскреб лапой рассохшийся паркет. Карл нахмурился.
– Нельзя.
Спайк понуро улегся; Карл выпрямился и прошелся по кабинету. Даже на расстоянии он чувствовал нервное напряжение Ланна и от этого, как всегда, нервничал сам.
Тишина воцарилась окончательно: Рихард никогда не буйствовал долго. И все же в первые минуты после того как помилованные «крысята» покидали управление, к комиссару лучше было не входить. Для одного из коллег это чуть не кончилось простреленной ногой, для другого все-таки закончилось пущенной в лоб пепельницей. Именно поэтому на должности заместителя комиссара Надзорного управления не задерживались полицейские с самой устойчивой психикой и блестящим послужным списком. Ни один не выносил ни тяжелого непредсказуемого характера Рихарда Ланна, ни постоянных встреч с существами, которых когда-то нужно было защищать, а теперь приходилось ловить.
«Крысятам» запрещено было появляться в городе: заходить в транспорт, магазины, парки – любые места, где постоянно находились взрослые. «Крысята» не учились в школах. И, конечно, никто не пускал их в больницы, если они болели. В тюрьмах для них были свои корпуса с построенными из крупного булыжника стенами, более напоминавшие противоядерные бункеры. И, несмотря на надежность стен, взрослые заключенные, равно как и конвойные, боялись приближаться к маленьким узникам.
Работа не ограничивалась возней с детьми. Если раньше столичная полиция была стройной системой со специализацией, то теперь системой не пахло: на любого сотрудника могло свалиться любое дело; кадров не хватало; в полицию шли даже с меньшей охотой, чем заводили детей. Именно поэтому президент и политики помельче цеплялись за старую гвардию – Рихарда Ланна и ему подобных, временами неуправляемых, но храбрых и очень, очень выносливых. Управления, занимавшиеся, чем придется, были по сути восставшими трупами прежних Закона и Правопорядка. И пока что эти трупы ходили.
Сам Карл приехал сюда примерно семь лет назад. Ему исполнилось двадцать, он вернулся из армии еще в родной стране. Потом начала меняться власть, и отца Карла арестовали как «врага», хотя, казалось, он никогда ни против чего не враждовал. Власть тогда менялась везде, и нашлось одно место, куда Ларкрайт-младший сумел сбежать после падения Стены. Карл верил: все это временно – нужно только переждать. Но кризис оказался настоящей революцией. «Излечившийся от красной заразы» мир зажил по-новому и выбросил с политической карты небольшую страну, где царило насилие и нарушались демократические принципы. А с ней выбросил и эмигранта Карла Ларкрайта, наравне со всеми, кто по каким-то причинам переступил границы приютившейся среди горных хребтов республики А.
В полиции Карл был на хорошем счету, но попал туда не сразу. Имя его отца, полжизни боровшегося за права человека, было известно в определенных кругах по всему региону, и, пользуясь этим, взывая к его старым друзьям, Ларкрайт сначала многое делал, чтобы пресечь затянувшуюся Охоту на детей. Его не тянуло в политику, но с оппозиционными журналистами он нашел общий язык, не учел только, что их мало и они часто умирают. Ему это показали. И ему еще повезло, что в результате всех попыток вмешаться в решаемое наверху он оказался здесь. В похожем на картонную коробку кабинете, на ночном дежурстве со злым как черт Рихардом. Но даже подбрасывая прескверные обстоятельства, жизнь обычно имеет на тебя свои планы, не обязательно такие же скверные. Карл это знал.
Он приблизился к окну и посмотрел на улицу. Раньше она едва ли выглядела такой запущенной, ведь до центра недалеко. Вообще наверняка все было иным, а теперь умирало прямо на глазах. Умирала страна. Город. Многовековые представления о нормальности. И умирание могло длиться еще не один год.
Карл обошел своего пса и приблизился к двери комиссара. Прошло достаточно, к тому же с той стороны он уже слышал приглушенное бормотание радио:
– Тем временем весь свободный мир готовится к очередной олимпиаде и с нетерпением ждет зимы. К сожалению, некоторые государства по-прежнему не предприняли ничего, чтобы снять с себя действие санкций, и не допущены к участию в этом международном спортивном…
Карл вошел, как раз когда дряхлый приемник, живший здесь еще до его приезда, разбился о стену и заткнулся. Рихард сидел, тяжело дыша, низко опустив голову. Он не отреагировал на появление Карла, даже когда тот приблизился. Карл и не спешил привлекать внимание, зная: к хорошему это не приведет. Но, подождав еще немного, он все же протянул руку и осторожно постучал по деревянной поверхности стола.
– Комиссар?
Ланн схватил его за запястье. Карл едва не взвыл – хватка была железная. Рихард слегка притянул его к себе и поднял ясный, холодный взгляд.
– Что. Тебе. Надо?
Карл поморщился и попытался высвободиться.
– Можно без вот этого? Я могу и броситься.
Слова пробудили Ланна от оцепенения. Он разжал пальцы, усмехнулся и переспросил:
– Ты? Да твоя собака скорее на кого-нибудь бросится.
Карл сердито поправил очки. Он знал, что его не воспринимают всерьез, сколько бы ни прошло. Да кто он для Рихарда? Очередной щенок, разве что проявляет чуть больше характера. Чтобы Рихард принимал тебя как равного, наверное, надо каждый день задерживать по десятку преступников, а десятка в нынешней стране иногда не набирается и за неделю. О низкой раскрываемости говорят не зря.
– Что… злишься?
Карл оборвал привычные тоскливые размышления. Рихард проницательно поглядывал снизу вверх, щурился и слегка ухмылялся в усы. Определенно, перепалка его взбодрила.
– Злишься, – удовлетворенно повторил он. – Где твое обычное умение скрывать эмоции?
– Я вовсе не злюсь. С чего мне злиться на ваше вечное…
– Все на лице. – Ланн скучающе подпер подбородок рукой.
Карл не стал спорить. Он видел, что Рихард снова улыбается без яда и без готовности сожрать. За подобное он был готов простить очередные попытки себя воспитывать и учить жизни. Всегда прощал.
Пять с половиной лет назад, когда люди, занимавшие сейчас посты в правительстве, решили избавиться от сына Йозефа Ларкрайта, слишком много говорившего о правах «крысят», спас его именно Рихард. Помог спрятаться, затем взял на работу. Привязанность к нему стала для Карла чем-то определяющим, похожим на болезненно-беспочвенную верность собаки хозяину. Иногда это пугало, но чаще наоборот помогало не опустить рук. Поэтому Карл раз за разом лез из кожи вон, чтобы что-то доказать, и добивался противоположного: Ланн, проходя мимо после очередного задержания, бросал что-нибудь вроде «Стоило бы быть побыстрее». Впрочем, Карл смирился. Несмотря на непредсказуемость, к Рихарду он относился хорошо, прежде всего из-за живого ума и обычного уверенного спокойствия. Лишь иногда бывали срывы – когда мир в очередной раз напоминал Ланну о своей неправильности. Когда появлялась…
– Эта девчонка… – глухо сказал Рихард, словно читая его мысли. – Точно однажды убью.
Карл вздохнул: ему неприязнь к Вэрди была непонятна. Воровала она не больше других и, в отличие от них, по крайней мере, никогда не убивала. Ларкрайту нравились ее находчивые ответы, красивое лицо и копна вьющихся волос – темно-каштанового с рыжиной оттенка, как у него самого. Вэрди немного напоминала ему мать – такой она была на детских фотографиях: живая, симпатичная, серьезная.
Ланн снова пристально всмотрелся в Карла, и тот дорого бы дал, чтобы понять, что на этот раз так его заинтересовало. Ответ не заставил себя ждать.
– А принеси-ка мне кофе.
Ларкрайт закатил глаза.
– Заведите себе секретаршу.
– Кто сюда пойдет? – Рихард потянулся за сигаретами. – Патрульных-то еле выбили… Кто здесь выживет, кроме нас с тобой? Так что давай, шевелись.
Карл еще некоторое время возмущался, хотя в глубине души был рад, что обошлось без кровопотерь. Девчонка ушла живой, мебель почти цела, гроза миновала. Уже выходя, Карл кое о чем вспомнил и обернулся.