Он служил исправником в одном из уездов.
— Что так?
— После расскажу, устал, — проговорил экс-исправник, снимая пальто. — Веди меня куда-нибудь.
Александр Васильевич привел его в столовую и познакомил с Аней.
— Беглый исправник Спиридон Аркадьевич Цветков, — представился он, щелкнув по привычке каблуками.
Сели к столу.
Исправник выпил сначала три стакана чая, и тогда, наконец, получил способность говорить.
— Три дня к вам от Серпухова ехал, — сказал он. — Три дня! Железная дорога не работает из-за этой проклятой «Анархии», везли ночью, на лошадях. В Царицыне сидел сутки. Содрали пятьдесят рублей.
— Отчего же ты сбежал? — спросил Александр Васильевич.
Аня с любопытством рассматривала этого нового беглеца.
— Как отчего, мой друг? — удивился исправник. — Многие бегут. Побежишь, когда в отставку не выпускают, а на тебя сыплется и сверху и с боков. В нашей губернии сбежали уже три уездных губернатора, шесть полевых губернаторов и с дюжину исправников, считая и меня.
Уездные губернаторы заменили к тому времени уездных предводителей дворянства, а полевые губернаторы — земских начальников.
— Невозможно стало служить — и сбежал. Все бросил…
— Из-за «Анархии»? — улыбнулась Аня.
— Из-за нее-с, сударыня. Занимался сначала проектами об истреблении этого пагубного сооружения, а потом пришлось не под силу. И в тот самый день, как решил я бежать и лошадей себе уже приготовил, пролетело над нашим городом это чудовище. Низко… Людей на нем видел-с. И не стало больше моих сил…
Ты знаешь, — обратился он к Александру Васильевичу, — сын Володя социал-демократом сделался и уехал к Карлосию, дочь Вера в революционерки записалась и теперь в Петербурге. Был я бобылем, ну, а теперь и нелегальным сделался, — развел он руками. — Тридцать лет службы пропало!
— Что же вы намерены делать? — спросил его Александр Васильевич.
— Переменю имя и буду основывать свою партию. Усы сбрею… За границу бежать — там еще хуже…
— Это тоже закон новой партии усы брить? — пошутил Александр Васильевич, заставив улыбнуться Аню.
— Какой закон? Необходимость… Чтобы «шпики» не узнали. Каково? Исправник — и скрываться принужден… — Он тяжко вздохнул. — Наше положение нового Щедрина требует… А партия — это совсем другое. Есть у меня в Москве один знакомый, такой же, как и я, горемыка, беглый полевой губернатор, так мы с ним новое политическое учение выдумали.
— Вот как!
— Да-с! — Он хитро улыбнулся. — Отчего же мне, с позволения сказать, и не выдумать своей новой политической системы, если я насквозь пропитан этой политикой? Моя система есть нечто среднее между монархизмом и социализмом. Но так, что будут все довольны… Да-с! Мы разрешили… как это?.. Проблемы нищеты народных масс. Одним словом, полная гармония.
— Полицейский социализм? — спросила Аня не без иронии.
Исправник посмотрел на нее одним глазом.
— Нет-с, многоуважаемая гражданка, вы ошибаетесь. Полицейского социализма не может быть, ибо полиция есть ограждение… рамки. Социализм же есть нечто необъятное и по своей необъятности зловредное. Мы взяли из социализма лишь некоторые указания. Маркс раскостил капитал, — но чем обжегся, тем и лечись. В нашем учении базу составляет именно капитал. Правительство является распределительным органом и, при помощи полиции, выплачивает всем подданным жалованье сообразно их труду. Уплата производится ассигнациями, а золото сосредоточивается в государственном банке. Лентяи лишаются жалованья. Полиция следит за трудом всех. Расценка жалованья идет по градации: крестьянину довольно и пяти рублей в месяц.
— Ну, а чем же собираются подати? — спросила Аня.
— Хе-хе-хе… И это не забыто. Натурой-с. Зерном, мехами, хлебом… Как древняя дань. У кого ничего нет — работай. Работай на государство, подлец!
— Так это и теперь делается, — заметил Александр Васильевич.
— Разница. Теперь берут, потому что не платят добровольно. Тогда будут отдавать по закону. Плоды трудов своих. Но разница в чем? Не будет голодных. Все будут обеспечены, не будет и волнений. Крестьянин удовольствуется малым клочком земли, ибо с малого клочка и брать будут немного, не требуется никакой социализации.
— Ну, а что же будут делать с данью? — спросила Аня.
— Продавать. За границу-с. На золото. Отдавать по расценке в погашение государственного долга. Найдут, что сделать.
— А как с народным образованием? — спросил Александр Васильевич, улыбаясь над этим нелепым проектом.
— Для всех дозволено, но не обязательно. Полная свобода. Академии во всех уездных городах при полицейских управлениях.
Аня и Александр Васильевич разразились хохотом. Не смеялся только исправник. Он смотрел по очереди то на одну, то на другого и, наконец, не выдержал:
— Над чем же вы смеетесь? По-вашему, раз человек носит или носил полицейский мундир, так он и не думает ни о чем, кроме своей службы? Ошибаетесь, господа. Убеждения могут быть различны, — не спорю, но разве в моих взглядах больше утопии, чем в социализме или анархизме?
Он начинал сердиться, но Александр Васильевич его успокоил.
Дядя-исправник ночевал в столовой, а на другой день сбрил усы и перебрался к беглому полевому губернатору.
XIV
В деревне
«Анархия» исчезла. Продержав почти месяц в осаде всю Россию, она пропала, словно ее никогда не было. Только блиндажи на улицах да свежее воспоминание о падавших с неба разрушительных снарядах заставляли не забывать о ее существовании. Паника понемногу стала проходить. Снова в Москве заработало электричество, опять начал действовать метрополитен, циркулировать трамваи, а газеты были полны слухов о гибели изобретения анархистов.
Самый распространенный слух был, что «Анархия» погибла во время бури над Балтийским морем, на дне которого пропала тайна победы человека над воздухом.
Ничего не знала о ее судьбе и Аня, снова вошедшая в сношения с коммуной.
«Просветление» писало громовые статьи. Эта газета, притихшая во время паники, вдруг оказалась органом большинства обывателей. На улицах Москвы появились процессии, почти сплошь состоявшие из черни. Они ходили с флагами и горланили сочиненные поэтами «Просветления» гимны, как будто именно они были победителями страшного воздушного чудовища.
Но электрические пистолеты городовых сдерживали их в некотором порядке.
Александр Васильевич воспользовался наступившим успокоением, чтобы съездить в деревню. Ему нужно было урегулировать отношения с крестьянами по маленькому клочку земли, который достался ему от покойного отца.
Аня осталась в Москве.
Проспав ночь в вагоне, Александр Васильевич утром сошел на маленькой станции, приютившейся на лесной опушке.
Лошади были уже готовы.
Поздоровавшись с кучером, Александр Васильевич сел в сани, запахнувшись шубой, и с наслаждением вдыхал морозный воздух с легким запахом сосны. Тройка взяла доброй рысью.
— Ну, как у вас в деревне? — спросил Александр Васильевич кучера.
— Да ничего, — ответил тот, с улыбкой повернув к Александру Васильевичу свое лицо. — Вчера сход был, приезжал полевой губернатор. Со старостой сцепился. Однако, не по его вышло, наш староста-то сам университет кончил.
— А в чем дело-то?
— Да все насчет земли… Двадцать лет делят, ничего не выходит. Ну, староста-то доказал ему, что земля наша, потому мы на ней работаем. Про Бебеля говорил. Должно быть, к нам приедет. Ну, губернатор-то против Бебеля не смог, уехал.
— А вы знаете, кто этот Бебель?
— Ну, еще бы, — уверенно тряхнул головой возница.
— А все-таки?
— Министр или главноуправляющий. Книжки пишет. Только против него губернатор не смог; потому набольший… власть.
Он подстегнул пристяжную, жавшуюся к саням, и спросил в свою очередь:
— А как у вас насчет воздушного корабля?
— «Анархии»?
— Вот-вот…
— Да, наделала дел… В Москве, как в крепости, жили.
— У нас священник молебен служил об избавлении. Злобятся на анархистов мужики.
Александр Васильевич насторожился.
— За что?
— Бед много натворили. Разве можно? Вон, у вас в Москве в суд хотели бомбу бросить, а попали в дом. В Калужской губернии в дом полевого губернатора бомбу бросили, а вся деревня сгорела. И начальство ведь тоже люди. Так нехорошо… Вон, наш староста — как с полевым бранится-то, а чтобы руками что-нибудь — ни-ни! Тактика нужна мирная, да! — убежденно добавил он.
По дороге они обогнали розвальни, нагруженные связками газетной бумаги.
— Что это такое? — заинтересовался Александр Васильевич.
— «Московские ведомости» да «Просветление» везут, — ответил кучер. — В вашей Москве балуются.
— И крестьяне берут?
— Отчего же не брать, коли даром? Берут. Читать-то не читают, — избы оклеивают. Теплее за бумагой-то…
Александр Васильевич засмеялся.
— А они шлют?
— Шлют. Вот что перед выборами-то еще будет! Наш один, деревенский, шестьдесят пудов газетной бумаги перед прошлыми выборами собрал да продал.
Быстро промелькнули десять верст; на взгорье открылась деревня, церковь, школа штундистов, народное училище, избы… Сани громыхнули по мосту через ручеек и вкатились во двор небольшой усадьбы, встреченные лаем цепной собаки.
Александр Васильевич был у себя дома.
Вечером Александр Васильевич сидел в кабинете своего покойного отца. Портрет его висел на стене, рядом с портретом деда. Это были представители двух дворянских эпох: процветания крепостной эпохи, эпохи упадка, и новой эпохи — ломки всего прежнего и слияния с народом. Этот народ олицетворял теперь собой староста, Кузьма Егорович, сидевший напротив Александра Васильевича.
Староста был молодой человек, всего года три тому назад окончивший московский университет. На нем была поддевка и высокие сапоги.
— Народ против социализации земли, я в этом убедился, — говорил староста. — У нас есть крестьяне-собственники, которых вы не убедите в этом. Земельный вопрос решит большинство.
— Путем насилия? — спросил Александр Васильевич.
— Путем разумного сознания. Вы читаете газету «Шаг за шагом?»
— Изредка. Я не социал-демократ.
— Там прекрасно освещен земельный вопрос. Существующие условия неотвратимо приведут к этому. Вы можете убедиться в этом на примере отдельных общин. Например, в нашей деревне. Ваша земля должна перейти в собственность крестьян. Как раз на днях у меня был об этом разговор с полевым губернатором.
— Я не прочь продать землю…
Староста продолжал развивать свою мысль:
— Мы вводим семипольное хозяйство, хотим применять фосфористые туки. Нам невыгодно работать на вас: вы получаете не одну аренду, но мы сами увеличиваем цену вашей земли, чтобы потом нам же платить за нее дороже.
— Но позвольте, Кузьма Егорович, я и приехал с тем, чтобы решить этот вопрос. Мне кажется, что мы придем к обоюдному согласию. Но, повторяю, отдать землю, отказаться от нее я не могу. Это не в моих принципах, и я, как вы сами знаете, человек небогатый.
— Завтра я соберу сход. Вы не откажетесь прийти?
— Конечно.
Староста помолчал.
— С нашим сходом довольно трудно ладить, — продолжал он. — Например, в вашем доме я хотел бы открыть библиотеку и народный университет, а другие требуют больницу, которая у нас уже есть, и ясли для детей. Есть даже и такие, которые требуют разломать дом на дрова и разделить между всеми поровну. Конечно, мы этого не допустим.
Разговор перешел на другие темы. Говорили о панике, охватившей страну, об исчезновении «Анархии», о военно- полевых судах, совершавшихся при помощи беспроволочного телефона, аппарат которого приносился в камеру заключенного. Ни он, ни судьи не видели друг друга.
В ту же камеру пускался потом сильный электрический ток, — и смерть осужденного следовала мгновенно и неожиданно для него самого.
— Анархисты — наши враги, — говорил староста. — Но когда-нибудь они перейдут к нам, социал-демократам.
— А почему не все вы к нам? — спросил Александр Васильевич.
— Хоть убейте меня, я никак не могу понять, кто вы такой, — засмеялся Кузьма Егорович. — В вас, кажется, всего понемножку.
Они поужинали по-деревенски, курицей и солеными рыжиками, и, проводив гостя, Александр Васильевич вышел на крыльцо.
Была светлая лунная ночь. Алмазами горела и вспыхивала пушистая пелена снега, сверкал иней на ветвях деревьев и ледяных сосульках, нависших с крыш. Луна фосфорическим голубовато-золотым шаром плыла над алмазным лесом. Звездочкой горел крест церкви над темными пятнами деревенских хат. Родиной и тихой прелестью повеяло на Александра Васильевича от этой картины, и ему вдруг стало смертельно жаль своего родового гнезда.
— Свить здесь гнездышко вместе с Аней… работать… пахать землю, как этот староста-студент. Уйти от всей этой сутолоки большого города, от политики, жить в этой тихой простоте и каждый день чувствовать в себе и вокруг себя настоящую жизнь, а в душе — Бога.
Собака звякнула цепью в своей конуре, и Александру Васильевичу невольно пришло на мысль, что и он прикован цепью к своей жизни в далекой Москве, и не оторваться ему от нее, и чужд он и вместе близок тем людям, что живут здесь в темных хатах.
«Бам!..» — раздалось на церковной колокольне, и звонко-тягуче поплыло в воздухе и над лесом: «Бам… бам…»
Сторож бил часы. Звуки то замирали, то возрождались с новой силой, и Александру Васильевичу казалось, что звенит сам воздух.
Он долго еще стоял на крыльце, пока мороз не заставил его войти в дом.
XV
Московский погром
После паники, возникшее в Москве новое настроение, под влиянием победы крайних правых, вскоре ознаменовалось кровавым происшествием. Толпы черни, возбужденной агентами Дюлера и Комиссарова, пошли бить анархистов. Начался погром. Аня проснулась утром от глухого шума на улице, в котором явственно раздавались звуки выстрелов.
«Восстание!» — мелькнула у нее мысль.
Она быстро оделась и бросилась к окну.
По улице медленно двигалась, точно текла, толпа. Дом напротив стоял с выбитыми стеклами.
Она поняла: погром!
Зазвенело стекло в соседней комнате и что-то тяжелое ударилось о пол. Второе… Третье…
— Бей анархистов! — ворвался дикий крик в комнату.
Медлить было нельзя; приходилось думать о спасении жизни.
— Бей жидов!
— Саши нет! — мелькнуло в голове Ани. В эту минуту ей и хотелось, чтобы Александр Васильевич был с нею, и вместе с тем она была рада, что он в деревне, далеко от всего этого.
Она быстро накинула кофточку, платок и выбежала на двор, оставив незапертую квартиру. Впопыхах она забыла отстегнуть от кофточки черную розетку, с которой вчера была на тайном митинге анархистов.
По двору бегали испуганные люди, которые не знали, что им делать. Некоторые, как на пожаре, выносили из квартир имущество, потом бросали все на снег и в ужасе бежали куда-то. В открытые настежь ворота вбегали и выбегали люди.
Аня бросилась в эти ворота и смешалась с толпой.
Чернорабочий в сдвинутом на затылок картузе бежал вместе с нею; в одной руке у него был железный лом.
— Бей, бей! — кричал он.
На перекрестке была давка. Здесь толпа терзала какого- то несчастного, попавшегося ей в руки. Перед Аней на мгновение мелькнула какая-то серая масса на снегу, в луже крови, от которой шел легкий пар.
У нее вырвался крик ужаса.
— Что кричишь, аль не любо? — бросил ей чернорабочий с ломом в руке. — Всех так перебьем!
— Бей жидов! — закричал он.
— За что? — машинально воскликнула Аня.
— Братцы, жидовка! — не отвечая ей, закричал вдруг он, схватив Аню за воротник кофточки. — Анархистку поймал!
Несколько руте протянулись к ошеломленной Ане; перед ней мелькнули зверские, злобные, взволнованные лица. Кто-то сорвал с ее головы платок. Она закрыла глаза; она ждала смерти. Точно пропасть открылась вдруг у нее под ногами, и от этой бездны закружилась голова, захолонуло сердце.