— Там валькирии будут подносить мне вино, — упрямо сказал он.
— Что ж… Пусть будут веселы с тобой.
Кадан отпустил руку Льефа и встал.
Льеф в недоумении смотрел на него, но останавливать не стал.
Кадан поднялся на холм и ушёл.
Внутри дома постоянно царил полумрак. Тусклый свет, лившийся из слуховых окон под самым потолком, едва развеивал тьму. И только под вечер разрешалось зажигать масляные лампы.
Поэтому целый день — который зимой был не так уж долог — Льеф проводил на улице. По большей части ловил рыбу вместе с младшими братьями. Отец всегда в таких случаях не знал, куда его послать, потому что со старшими Льеф ладил плохо. С детских лет те задирали его, ни одного случая не упуская, чтобы напомнить Льефу о том, кто его мать.
Мать же, воспитанная рабыня, дочь италийки, которую ещё дед Льефа привёз из южного похода много лет назад, сама умерла при родах. И хотя Льеф никогда не знал её, насмешек над ней или над своими чёрными волосами не терпел.
С младшими братьями отношения тоже складывались нелегко.
Льеф по праву старшинства имел над ними власть. И если отец посылал их вместе на охоту, на рыбную ловлю или в поход — все должны были подчиняться ему. Льеф прокладывал путь, выбирал дичь и говорил, когда возвращаться домой.
Но и тут доказывать право перворожденного часто приходилось силой, потому что и младшие знали, что Льеф — не совсем такой, как они.
С младых ногтей Льеф научился удерживать власть, которую ему не хотели отдавать — в работе или в игре.
Вечерами, укладываясь спать в той части дома, которая была отделена от общей залы, и где обычно располагались сыновья, Льеф подолгу смотрел на тусклый огонёк лампы. Он думал о поместье конунга, где стал родным, и о том, зачем покинул его.
Льеф скучал по Руну, да и конунг стал для него ближе, чем отец. Но когда настало время принимать решение, он подумал, что при дворе слишком много ушей. Слишком много слухов уже ходило кругом о том, что сын ярла Хальрода одержим галльскими заклятьями — хотя сам Льеф до сих пор ни разу не слышал, чтобы Кадан говорил или пел для него.
Льеф думал, что вернётся к королевскому двору весной. Нужно только забрать Кадана с собой. Отец может не разрешить — но тогда Льеф не будет спрашивать, и полыхай всё огнём. Кадан был нужен ему, как волку нужна кровь, а зайцу цветок. Кадан не оставлял его мыслей ни ночью, ни днём. Стоя по колено в реке и глядя на серебристых окуней, плескавшихся у ног, Льеф думал о том, что ловит не окуня — ловит гибкого галла. Когда же рыба ускользала от него, Льефу казалось, что не рыбу, а Кадана он потерял.
Льеф думал о Кадане за обедом — когда ему накладывали дичь и рыбу, а за столом для рабов разливали жидкое варево из круп. Он думал, что это неправильно, и искал способа, чтобы унести небольшой кусочек с собой, и вечером, завернув в листок, передать галльскому рабу.
Кадан очень исхудал с тех пор, как оказался здесь. И Льефу не нравилось смотреть на него такого, ему представлялось, что стоит ему хорошенько стиснуть бока галла, как тот хрустнет и сломается в его руках.
Льефу было страшно оставлять Кадана одного — потому что казалось, что пока его нет, галла может схватить и сломать кто-то другой.
«Он точно околдовал меня», — повторял себе Льеф, отворачиваясь от лампы и пытаясь заснуть, когда мысли о Кадане снова заполняли его мозг. И всё же Льефу нравилось это колдовство. Оно доставляло и радость, не только боль. Когда Кадан прижимался к его плечу. Когда Льеф ощущал волосы Кадана своей щекой.
И один вопрос не давал Льефу покоя: «Почему он не боится меня?». И мысль эта вызывала страх у него самого.
Наступил месяц убоя скота, и река подёрнулась хрустальной коркой льда.
Время продолжало идти своим чередом.
Кадан в своём льняном костюмчике, состоявшем из рубахи, расшитой орнаментами, но порядком изодравшейся на рукавах, и свободных штанов, всё сильнее мёрз.
Льеф видел, как он ёжится и прячет руки в рукава каждый вечер, когда идёт к нему — но поделать ничего не мог. Только укрыть собственным плащом и плотнее прижать к себе.
Больше всего Льеф хотел забрать Кадана в дом. И будь тот девушкой — так бы и сделал, но опозорить себя сожительством с юношей не мог.
Он жалел, что решил вообще вернуться на зиму к семье. При дворе конунга и то он видел бы Кадана чаще и смог бы всё время держать при себе.
— Мы уедем отсюда весной, — говорил он, пытаясь горячим дыханием согреть заледеневшие руки галла. Тот кивал, хотя от холода не слышал и не соображал ничего.
В середине месяца, когда до зимних празднеств оставалось с десяток ночей, Кадан заболел.
Льеф заметил, что тот натягивает рукава на руки плотнее обычного, а когда прижал его к себе, трель не успокоился, как это бывало всегда, а продолжал дрожать. При каждом вздохе его Льеф слышал негромкий хрип, и то и дело Кадан заходился кашлем.
Льефу стало страшно. Так же, заходясь в кашле, умирал его младший брат — Льефу было тогда семь лет, а брату шесть.
До поздней ночи он не хотел отпускать Кадана от себя — и не отпустил бы до самого утра, если бы ночь не была так холодна, что уже никого из них не спасал под утро один на двоих меховой плащ.
— Я заберу тебя с собой, — шептал Льеф, поглаживая Кадана по волосам.
Далеко заполночь он отвёл его в пристройку для рабов и, поколебавшись, положил на плечи Кадану свой сшитый из волчьей шкуры плащ.
— Если спросят откуда, скажи… — задумчиво произнёс он, — скажи, что я дал его тебе, потому что я упал в реку, а ты меня спас.
Кадан кивнул и, стиснув края шкуры, прижался к пушистому меху щекой.
— А ты? — спросил он.
Льеф не ответил. Он наклонился и впервые с тех пор, как увидел Кадана, позволил себе слабость — поцеловал его.
Горячее дыхание тут же проникло Льефу в рот, разгоняя по телу волны дрожи. Кадан приник к нему, тонкими пальцами прихватил за шею, придерживая, но опасаясь сжать слишком сильно.
— Ты не боишься меня? — выдохнул Льеф ему в губы. — Почему?
Кадан ничего не сказал. Он стоял, перебирая пряди длинных, мягких, как шкура волка, и тоже покрывшихся сейчас маленькими льдинками чёрных волос северянина. Льеф смотрел ему в глаза — и Кадан тонул в его зрачках.
Вернувшись в пристройку, где на набитых соломой тюфяках спали другие рабы, Кадан устроился на своём местечке в самой глубине и, обняв себя руками, плотнее закутался в плащ. Он сидел и смотрел издали, как другие рабы играют в кости на полу. Самому ему не с кем особо было здесь поговорить.
Кадан неплохо знал язык, но всё равно многие слова, которые использовали другие, были непонятны ему. Такого не случалось с Льефом, говорившим точно так, как в сагах, которые в детстве его заставляли учить. В его рассказах было вдоволь всего: и палки битв, метавшиеся к небу, и бури мечей, и далёкие страны… Далёкие для самого Льефа. Для Кадана некоторые из них назывались «дом».
Эти люди, окружившие Кадана, мало походили на героев из северных саг. Кадан не был настолько наивен, чтобы не понимать почему… И всё же не знал, о чём мог бы завести с ними разговор.
В первые дни кое-кто из мальчишек, помладше его самого, пытался расспрашивать Кадана, кто он и откуда, но слова его почему-то вызывали у них смех, и Кадан решил, что лучше не говорить вообще ничего.
Со временем к галлу привыкли. Многие знали, что Льеф заступается за него, и старались попросту не подходить. Другие, напротив, ещё сильнее возненавидели, узнав, что Кадан ходит в любимчиках у одного из сыновей.
«Работать не может, а …» — далее обычно следовали некоторые из тех слов, которых Кадан понять не мог.
Сейчас, когда он сидел в сумраке, завернувшись в волчий плащ, Кадану казалось, что он не так уж одинок. Шкура гигантского волка как фюльгья*, о которой рассказывала Сигрун, хранила его, обнимая со всех сторон.
«Сигрун… — подумал он, — где ты теперь…»
Лекарка была странной, но она знала сказки, которых не знал он. О страшных северных колдунах и о местных богах. О рунах и о священных камнях.
— Что это у тебя? — услышал Кадан голос над самым ухом. — Ограбил кого?
Кадан плотнее сжал края плаща и, подняв глаза, увидел над собой одного из тех рабов, которым не давали покоя его встречи с сыном эрла по вечерам.
— Это плащ Льефа, сына рабыни, — сказал другой. Оба говоривших принадлежали к северным семьям, хотя бороды их были спутаны, и сами они попали в рабство уже давно.
Продолжая удерживать плащ, Кадан переводил взгляд то на одного, то на другого.
— Вам-то что? — спросил он. Потом подумал и добавил, поняв, что без объяснений плащ могут попросту отобрать: — Я спас его. И он наградил меня.
Один из рабов хохотнул.
— Женоподобный галл стал женой. Господин уже дарит ему меха. Ещё чуть-чуть и он родит ему такого же раба.
Кадан скрипнул зубами. Ему было не обидно за себя. Слова говорившего были так глупы, что стекали на пол водой. Но ему не нравилось, что тот начинает говорить о Льефе — и говорит о Льефе так.
— Лучше следить за словами, когда они могут стать слышны богам, — сказал он, но сказанное им вызвало лишь новый взрыв хохота.
— Скажи по секрету, ты уже ложился под него? — один из северян подсел к нему на тюфяк. — Он уже сделал тебя настоящей женой?
— То касается только нас и богов.
Ответом ему был новый взрыв хохота. Один из северян произнёс ещё несколько непонятных слов, и из всей тирады Кадан понял только:
— … вставляет свой … рабынерожденный тролль… Ладно. Сигурд, пойдём. Не всем с бабами молоть муку, надо немного и поспать.
Северяне ушли, а Кадан остался сидеть, то белея, то багровея от злости. Он положил на пушистую шкуру ладонь. «Они не могли говорить о нём», — билось у Кадана в голове, и, несмотря на всё случившееся, ему снова казалось, что гигантский волк не только греет, но и охраняет его.
*Дух-хранитель, который сопровождает каждого человека, у скандинавов. Считалось, что фульгья может предстать в виде животного, птицы или женщины. Например, волка.
========== Глава 8. Соколиная ночь ==========
Как скудна и сурова была природа севера, так же сурова и скудна была жизнь тех, кто здесь обитал.
Обед начинался здесь тогда, когда солнце стояло в зените, а ужин — когда спускалось к верхушкам елей. Опоздание или, тем более, отсутствие за столом считали оскорблением хозяина и хозяйки. Пива днем практически не пили, но зато вечером наверстывали упущенное с размахом. Мужчины, женщины и рабы сидели при этом за отдельными столами.
Готовили на огне, над очагом или в закрытых печах. Мясо и рыбу порой стряпали и другим способом: вырывали яму, стенки обкладывали толстыми досками или камнями, а посередине помещали еду. Камни раскаляли в очаге и опускали внутрь ямы. Затем сверху накрывали досками и дерном, чтобы тепло не пропадало зря.
Ели пальцами, и потому руки начисто отмывали и перед обедом, и после него. Только жареное мясо накалывали на нож, а для похлебки и каши использовали ложки из дерева или кости.