1. Присказка.
Жили-были во времена давние люди речные. Не то чтобы в реках плавали словно рыбы невиданные. Нет, конечно же. Хотя в сказках и такое дозволено. А эти были люди как люди. Ничем не отличались от нынешних. Две ноги, две руки, голова бестолковая. Просто на берегах воды проточной селились семьями оттого и звались речниками, так сказать по месту проживания.
Большими родами жили, да не по-нашему теперешнему. Бабы с детьми малыми бабняком [1] обустраивались с нравами жёсткими да порой не по-человечьи лютыми. Мужики отдельно сами по себе – артелью [2] вольною никем окромя атамана выбранного, почитай непуганые. Промышляли по мясу разному да по делам важным шастали, куда важней чем за подолы бабьи держаться да сопли утирать подрастающему поколению.
В те времена далёкие, благодать была для рода мужицкого. Не то что нынче случается. Куда не плюнь – мужик обиженный. Никто им тогда на мозги не капал, да и не выносил их с помоями за порог в канаву сточную. До жён своих хаживали как положено по великим праздникам, а в простые дни и не бывали почитай в бабьем селении, чтоб не мозолить лишний раз глаза их похотливые, да ещё чего натирать из того что хоть сотрись на «нет», всё равно не за мозолится. Правда, на зимы снежные да морозные стойбища поближе к баймакам [3] устраивали. Ну, там уж сам бог велел, как водится. Там уж в холода не до вольностей.
Таким «Макаром» в те времена давние почитай все жили без исключения. Так было принято да предками заповедано. Давненько то дело было. Так давно, что даже тех, кто из уст в уста об этих временах сказывал и тех за десятки поколений забыли напрочь, как и не было. Как теперь бы мужи учёные поведали с умными лицами, было то ещё в веке каменном. Почему не в деревянном? Да Бог его знает. Им видней учёным-то. Только железа калёного тогда люди и впрямь не ведали, а медное что в руки попадало, так это от соседнего народа арийского. [4]
Жили мирно, никого не трогали да меж собой по пустякам ни цапались. Друг на друга войнами не хаживали, ибо места всем хватало раздольного, да и делить-то особо было нечего. К тому же жили-то далече друг от друга. Пока до соседей доберёшься дотопаешь, так и забудешь к маньякам [5] непуганым за каким лядом припёрся в края дальние. Какие уж там войны с захватами.
Не жировали, но и не пухли с голода. Мужики стадам диким, загоны обустраивали да при тех запрудах артелью охотились. Из года в год те загоны суживали, завалы по лесам устраивали, рвы в полях копали змеиные [6] для себя халяву обустраивая. [7] Как не прискорбно признавать, но именно лень человеческая да погоня за дармовой добычей сладостной сделала людей шибко разумными да сообразительными для своего выживания. И то, правду сказать. Чего за зверем съедобным по просторам гоняться немереным коль его изначально загнать можно в нужное место да там потреблять по надобности.
Земля кормила от пуза. Грех жаловаться. А грибы в лесу как пойдут, так ступить некуда. Ягоды ковром сплошным, орехи валом сыплются да диким мёдом баловались, жизнь подслащивая. Артель мясом, рыбой снабжали с дичью всякою. Порой столько набьют что девать некуда. Рыбы в реке, хоть руками вычерпывай. Сколь ни пытайся – всю не выловишь. Про стада загонные вообще помалкиваю. Там ни ловить, ни ходить особо даже не требовалось.
Бабы с детьми жили многодетными семьями в землянках с бревенчатыми стенами катаными, на берегу рек с водой чистой для питья пригодной. По праздникам положенным, мужей встречали-привечали что в гости наведывались. При каждом куте [8] бабьем, огород был немаленький. Почитай на каждое дитё пола женского свой кусок прикапывали, обустраивали грядками рядными да кустами ягодными с деревьями. Вот на тех огородах вскопанных, почитай весь тёплый сезон девки спины и гнули с малолетства самого. То сажали, то пололи, то мух ловили с жуками разными.
В бабняке с работами огородными, дело строго было поставлено, не забалуешь, да и отлынивать не получалось как ни пробовали. Бабы взрослые не давали. За раз мордовали ленивую. Хотя весь приплод рода женского на удивление в теле вырастал добротном да ладно сложенном. Было мужикам на что посмотреть да за что подержаться при случае. Девки с рождения самого растились здоровыми да работящими. Гонялись по хозяйству и в хвост, и в гриву, так что о другом о чём и подумать было некогда. Ибо взрослые бабы по себе знавали-ведали, что коль девка от безделья о чём задумается, почитай там в «мечталках» своих и пропадёт сдуру, толком бабой не вырастя.
Баня при каждом куте имелась прикопанная, ибо в те времена давние, баня была делом особенным. Не для помывочных дел предназначена, а для дел оккультных их верой заповедана. [9] А зародилась та вера в Святую Троицу, [10] говорят, ещё со времён древнее древнего, когда Мать Сыра Земля подо льдами Валовыми почивала почитай совсем без просыпа. Учёный люд называет те времена Великое Оледенение. Вот так и жили не тужили речные жители.
Но пришла беда на земли речников горести не знающих. Завелась в степи напасть шибче мора повального. Зверьё завелось невиданное, лютое, всё живое ненавидящее. И повадилась напасть пришлая баймаки речные разорять. Да не просто лиходейство устраивать, а подчистую сносить саму жизнь на корню выкорчёвывая…
2. По праву сильного у бессильного все права в обязанность затолканы…
Словно скалы мхом покрытые, звери странные с шерстью чёрною неслись клином степь вытаптывая. Это нежить [11] чёрная, лиходейская в свой очередной набег направилась. Числом четыре девятки без малого. Издали на вид все одинаковые. Неслись по сухой земле поднимая пыль завесой серым облаком. Но в отличие от облака небесного, это по земле стелилось да ползло в след чудовищам словно хвост расфуфыренный.
Жути зрелищу страшному добавлял гром с грохотом, что шёл от их поступи по земле солнцем высушенной. Грохот каждого по отдельности в гул единый сливался, нагоняя страх на всё живое да мёртвое. Не похож он был на небесный гром, а пробирал до костей своей глухостью. Будто вырывался из мрачных недр земли да глубин мира подземного, заставляя спину холодеть да каждый волосок на теле подскакивать у всех, кто имел эти волосы…
Вкруг костра прогорающего, собрались люди отдыхающие. Все как один, мужики здоровые. Так сказать, артель Нахушинская в полном сборе. Опосля обеда сытного мерно пищу переваривали да жирок на пузе завязывали. Кто сидел, кто в траве валялся мух от себя отпугивая. Мужики с животами полными предгрозовой духотой разморённые негромко о чём-то переговаривались. Атаман их бравый тут же в траве пузо в небо выставил да ковырял в зубах травиной сорванной. Глядел хмуро в ту сторону откуда тучи чёрные надвигались да сверкали всполохи, запугивая громом дальним раскатистым. Наверняка думал о грозе наползающей, но слабину себе давал, понимая, что времени ещё предостаточно до того, как придётся по шалашам прятаться. О чём атаман конкретно думал тогда? Да, какая разница.
Мужики что вповалку раскинулись не пацаны чай были зелёные. Мясом на теле не обиженные, да и жизнью артельной калённые. Почитай все как один, звероловы искусные. И глаз намётан вроде бы. И нюх не потерян на опасности. Только в этот раз не заладилось. Подвела их чуйка охотничья вместе с ними от пуза обожравшаяся да где-то рядом в траве прикорнувшая. Не почуяли горе-охотники зверя лютого налетевшего стайным клином супротив ветра свежего.
Крики ужаса, вопли страха да отчаяния вперемешку с матом яростным захлебнулись в громовом раскате гула звериного. Налетели твари вихрем нежданно-негаданно да втоптали мужиков в сухую землю пыльную, перемешав остатки человеческие с головешками костра догорающего. Закружились в танце смерти убийцы лютые, смерчем чёрным жизни охотников в себя всасывая. Кровь по степной траве размазывая да обрывки тел по сторонам разбрасывая, перемешивая всё в кашу единую.
А пыль поднятая, зверем разбушевавшимся, тут же относилась в сторону ветром крепчающим. Вместе с отлетающим пыльным облаком, отлетали и жизни охотников так не вовремя попавших в это место и времечко. Вот так звероловы всю жизнь зверя ловившие, зверем были убиты-растоптаны.
Но кровопийцы лохматые на том не успокоились. Покружив немного на месте, перемалывая трупы с чем не попадя, они вновь в боевой порядок выстроились и клин их безжалостный дальше рванул на грозу нацелившись. Видно не хватило им крови, не насытились, оттого за очередной жертвой направились…
В травяном бурьяне за околицей, где полынь с крапивой плели заросли с коноплёю дикой да вьюнами крепкими, по проторённой дорожке в узкий проход вытоптанный с высоченными травяными стенами, как гусята друг за дружкой ватага [12] пацанов вышагивала, растянувшись длинной цепью на тропе петляющей. Впереди атаман ватажный как должное. В след за ним шли дружки его, ленно палками помахивая, подрубая стебли трав на тропу вылезшие. Эти шли молча, степенно, не утруждаясь разговорами, а вот «мясо» малолетнее следом семенившее, громко о чём-то спорили.
Крики, визг, препинания с «наездами», но до драки не доходило и то дело хорошее. Лишь языками цеплялись друг за дружку, не более. Что делили? Не понятно, но галдели знатно на тонах, как всегда, повышенных, стараясь заорать собеседника.
Отобедав в родных кутах да собравшись на окраине шла ватага сытая в свою берлогу секретную, что оборудовали на холме высоком, считавшимся у народа Горкой Красною. [13]
Но дойти до логова не суждено им было. Пацаны зверя не почуяли, а гром им издаваемый поначалу за раскаты грозовые приняли, что из-за речки натягивало. Даже, когда загрохотало уж совсем отчётливо, обернулись в сторону туч надвигающихся, и всей толпой уставились в черноту неба заречного. Но когда поняли, что шум идёт с другой стороны, было уж поздно куда-либо кидаться.
С высоты холма на них другая чернота нахлынула, мгновенно накрывая пустотой забвенья. Одни мальцы глаза закрыли ладошками с перепуга замерев столбиком, где и были настигнуты. Другие в траву нырнули куропатками. Третьи думали, что, присев на корточки прямо на тропе, спрятались.
Но свора нелюдей не стала их выискивать, а всех подряд перемолола вместе с травяным бурьяном не останавливаясь. Будто вовсе не заметив жизни под собой загубленные. Нежить чёрная рвалась куда-то дальше ни перед чем не останавливаясь. Лишь выскочив на баймак обжитой, зверюги стали притормаживать да расправлять атакующий клин в разные стороны, обхватывая бабье селение словно огромная птица крыльями. И когда крайние прижались к реке да куты бабьи оказались окружёнными, замерла стая страшная, готовая за один присест заглотить людское поселение вместе со всеми его постройками да огородами.
Лишь один вожак не останавливался. Он, стремглав стоптав огороды наружные, своротил да расшвырял тыны загородок низенькие, ворвался на площадь меж землянок накопанных. По пути на развороте у самого берега сбив какую-то вековуху [14] грузную, что сдуру на него от реки выскочила да от удара улетела в воду куклой изломанной.
Крутанулся вожак, развернулся к своей стае передом, что полукольцом весь баймак к реке прижала – не выскочишь, остановился от гона долгого. Но не замер как вкопанный, а продолжил топтаться на месте, нервно похрапывая.
Лишь теперь рассмотреть можно было, что зверь казался большим оттого, что тянул за собой коробку тележную, той же шерстью покрытой чёрною, во что и сам был облачён полностью. Та коробка на двух колёсах больших пристроена, а в ней ехали два зверя поменьше, шибко на людей ряженых, смахивая.
Один из них на землю спрыгнул, разминая плечи могучие. С виду бер, [15] но только больно уродливый. Сзади вроде как похож на косолапого, а глянешь в морду – кровушка льдом становится. Вместо нижней челюсти провал бездонный, будто там внутри ночь кромешная. Да в провале том два огонька поблёскивали, напоминая глаза человеческие. Только от глаз тех веяло лютой яростью, ледяным бешенством да читалось в них жажда крови дикая.
Вот чудовище косолапя вразвалочку да держа в одной лапе дубину увесистую, что окована была блестящим металлом горя золотом, прошагал к одной из землянок выбранных, да застыл перед входом, прислушиваясь. В баймаке стояла тишина мёртвая. Даже птицы как одна петь не отваживались. Бабы с малыми детьми по кутам забились-попрятались, от чего всё вокруг казалось вымершем. С треском громким сорвал он шкуру с входа узкого да закрывал собою свет белый в проёме единственном, хищно вглядываясь в темноту жилища бабьего.
Поначалу по ушам резанул визг девичий, словно плетью кто стегнул в тишине нетронутой. Визг пронзительный, тонкий да на голоса разные. Только оборвался так же резко, как и начался, перейдя в надрывистый плач деток маленьких, где-то там в глубине норы человеческой. Ревели двое, притом один из них судя по голосу грудничок крохотный.
Чудовище внутрь протиснулось, не обращая на истерику внимание. Там на входе, прям у ног его, валялась кутырка на подросте [16] уж совсем без чувств да каких-либо жизненных признаков. Чуть поодаль на травяном полу, провалившись в канавку для ног [17] развалилась вторая такая же, только чуть постарше, но в том же состоянии. А в дальнем углу, что за очагом спрятан был, сидела баба на корточках с маской ужаса на лице обезумевшем. Забилась она к стеночке, вминаясь в угол пола сеном стеленного, пытаясь стать для врага невидимой, прижимая к себе двух малых деточек. Один ребёнок стоял на ножках своих крохотных, а вторым, голосившим истошно да заливисто был действительно грудничок. Его баба на руках прятала.
Уродливый бер вглубь ступил уверенно, через первую кутырку перешагивая, а дойдя до второй стал медленно осматриваться. Та что лежала подле его, уткнулась лицом в солому седалищную да кажись совсем не дышала, бедная. Валялась словно мёртвая. Зверь тело подхватил безжизненное, на плечо взвалил мешком бесформенным. Встряхнул поклажу поудобней устраивая, да столь же неспешно наружу вышел, унося добычу, облюбованную…
3. Заела бытовуха плесенью, от безделья не знаешь куда кинуться, серость жизни ни мила хоть вешайся? Пойди сдайся в полон ворогу…
Как пришла в себя Зорька от беспамятства, так враз и поняла, что валяется по рукам-ногам пленённая. Локти за спиной за ломаны, босы ноги вязаны травяными путами. И лежит не пойми на чём. Только место больно ровное по ощущениям да густой шкурой беровой устелено.
Шкура жёсткая, словно иглами колется да кем-то у кого руки из зада выросли плохо выделана. Оттого работа его скверная воняла жутко, будто её не в соли, а в отхожем месте вымачивали. Ещё глаза с перепуга не распахивая, она эту шкуру носом учуяла. Не с чем бы ни перепутала зловонность крепкую да за нос прищепкой хватающую, норовящую до нутра достать да то нутро наружу вывернуть.
Где-то рядом совсем говор мужицкий послышался, но негромкий и оттого неразборчивый. Голоса гудели грубые, приглушённые, для её уха незнакомые, да и говорили они странно слова коверкая. Потому девка решила ещё немножечко, рыбой дохлой по прикидываться да глаз вовсе не открывать, кабы не увидеть, чего непотребного. Но при этом прислушалась. Лучше б она этого не делала.
Хотя, чего на девку-то пенять. Ведь не она даже так порешила, а страх её животный непонятно откуда змеюкой выползший да сковавший сознание скудное так решил за девку пугливую, у самой хозяйки на то разрешения не спрашивая. А как только уши навострила, так и за правду чуть со страха не окочурилась. Потому что где-то рядом совсем, почитай прямо над головой девичьей, с треском жутким да грохотом оглушающим, разорвалась грозовая молния. Зорька аж, лёжа подпрыгнула. И как только умудрилась, горемычная. Вся при этом в клубок съёжилась. Но вместо того чтоб совсем зажмуриться, распахнула зенки свои бешеные, что раскрыться раскрылись, а как смотреть – позабыли напрочь со страха животного.
Лишь когда очухалась да понимать начала во что глаза уставились, сообразила, что везде докуда взгляд дотягивался, видела только шкуру берову, будто была она безразмерная. Лежит, таращится, глазами ворочает, ничего понять не может, бестолковая, а тут ещё то на чём валялась вдруг дрогнуло да начало вертеться по кругу в сторону. В кружении карусельном её последние мозги жалкие, изнутри по черепу размазывая.