Долго стояли перед ним эти коровьи глаза. Вот уж никогда не думал, что корова может плакать. А вот поди ж ты, научили-таки дрессировщики. Подтянули животное до уровня человека.
Не думать, забыть, не терзать себе душу! В поезде Пискунов успокоился. Очерк, который ему предстояло написать для газеты, был вчерне готов. Делалось это до смешного просто, методом «шиворот-навыворот» — изобретение Жоры Семкина, заведующего отделом писем. Метод хорошо себя зарекомендовал. Сначала надо описать все как есть, а потом как бы вывернуть наизнанку, отпечатать, так сказать, позитив с негатива. Он так и начал, свежо, нестандартно: «Корова смеялась…» Очерк имел успех, даже на летучке похвалили и лишь слегка пожурили: слишком уж розовый. Впрочем, все, конечно, понимали, что вранье.
Предчувствие не обмануло: капли дождя косыми штрихами прочертились на стекле окна. А когда выходил, хлестнуло по лицу из тучи, словно краем мокрого одеяла. Пока до дома добрался, живого места не осталось, промок до нитки.
А тут неожиданность. Потянул за ручку, а дверь-то не заперта, вот так номер! Валентина, жуткая трусиха, на все запоры запирается даже днем. Крикнул прямо с порога:
— Валька, не бойся! Это я приехал!
— Событие мирового значения, по телевизору покажут в «Новостях»! — Вышла навстречу в халатике на голое тело, как он и ожидал. Пискунов жадно сосредоточился. Но рука предупреждающе навела порядок в хозяйстве. Застегнулась на все пуговицы, несколько даже ритуально. — Сама вижу, кажется, не слепая. — И поджала губы, не портрет, а икона.
Пискунов даже опешил. Вот так прием! А он-то мечтал! Сделал попытку ее обнять — Валентина только плечиком повела: отстань! Да еще и весь мокрый вдобавок.
— Ждала, чтобы уехать. Хотела уже записку оставить. И не пиши, и не звони. Все, все, все! Разошлись, как в море пароходы!
Миша сгреб-таки ее в охапку, закружил и весело заорал:
— Дура! Своего счастья не понимаешь. Сейчас такую новость узнаешь! Угадай, что я тебе привез со свинофермы в подарок!
— Что же это ты мне привез? Умираю от любопытства. Курицу бройлерную, наверное?
— Господи! И это говорит человек со средним образованием. Курицу со свинофермы. Свиную печенку! Ставь скорее сковородку на плиту, сейчас поджарим.
— Сам ты свиная печенка! — Досадуя, что клюнула на такую дешевую приманку, Валентина от поцелуя ускользнула. — И не кричи, пожалуйста, на весь дом, человека разбудишь! — Глазами указала на комнату.
Пискунов, недоумевая, приоткрыл дверь — оттуда доносились вздохи глубокие и страстные, как из коровника.
— У нас тут тоже новость, — сообщила Валентина иронически и стала пританцовывать на одном месте, что означало, что на душе у нее неспокойно, муторно. — Приехала тетя Мура. И не надо делать безумные глаза. Телеграмму давал?
— Какая еще тетя Мура? Первый раз слышу.
— Не надо оправданий. Тетке, между прочим, обо мне не нашел нужным ничего сказать. Что я должна, по-твоему, чувствовать?.
— Да нет у меня никакой родственницы! Я в детдоме вырос.
Остаток ночи провели в прихожей на деревянном сундучке. Пискунов не выспался, встал злой, как черт. Думал поработать с утра, специально из командировки удрал пораньше, и вот тебе сюрприз!
Плеснув на лицо холодной водой из-под крана, бросил раздраженно:
— Ну, где эта мадам, все дрыхнет? Подъем! Возьми половник и по сковороде, погромче…
Валя, по характеру более сдержанная, сказала с укоризной:
— Постыдился бы! Пожилой человек, родственница как-никак, и не притворяйся. Впрочем, на тебя похоже. Ты никогда не отличался высокой культурой поведения. Одни слова и обещания. Все писатели вруны!
Пискунов нервно рассмеялся: ничего себе логика! А Валентина продолжала ледяным тоном:
— Многое мне становится ясным. Особенно теперь, на этом фоне.
— Что — ясно? — Пискунов закипал. Стукнуть бы ее чем-нибудь.
— Можешь радоваться, уезжаю к маме. Теперь ты свободен. Все, все, все! Целуйся со своей тетей ненаглядной. Можешь пойти с ней в загс и расписаться. Представляю, какая пара. Слон и моська!
В самый разгар выяснения отношений включилась как бы новая фонограмма: раскатисто запели пружины, исполняя туш. Затем послышалась сладкая, во весь рот зевота с подвыванием, запахло синтетикой, дезодорантом, и наконец возникло само долгожданное видение: тетя Мура явилась во всей своей красе — свежая, выспавшаяся, в утреннем розовом пеньюаре с кружевными оборочками, сочная, пышущая здоровьем и избытком физических сил кустодиевская купчиха, будто прямо с портрета!
— Влюбленные бранятся — только тешатся. Ах, вы мои соколики дорогие! Ангелочки ненаглядные! Век бы на вас любовалась. — Говорила нараспев, голос низкий, сочный, сладкий, как перезрелый плод. — Мишутка, поди-ка сюда, поди! К свету, к свету!
Загипнотизированный могучим бюстом, Пискунов опрометчиво сделал шаг вперед. Тетя Мура простерла руки и повернула племянника вокруг своей оси, созерцая. Осталась довольна.
— Вот ты какой, племянничек, вырос, возмужал! Вылитый мама… Ах, Антонина, Антонина! Рано ты ушла… — и вдруг заголосила нараспев, раскачиваясь.
Простите, не имею чести! Что-то вас не припомню.
Господи! — тетя Мура всплеснула руками, она уже успокоилась. — Тебя тогда и на свете-то не было, как же ты можешь меня помнить?
— А как же вы можете сравнивать, если и на свете не было?
— Ты, сударь, меня на слове не лови. Наконец-то тебя нашла. Ну здравствуй! — Тетушка распахнула объятия, притянула к себе племянника и запечатлела на его губах поцелуй глубокий, влажный, полный искренней родственной любви — тощий Пискунов едва не сомлел.
«Аферистка!» — решил он окончательно, пытаясь высвободиться из цепких рук. Наконец это ему удалось.
При виде такой семейной идиллии Валентина сообщила официальным тоном:
— Ну я пошла, мне тут делать нечего! — С. места, однако, не тронулась, выжидала, притоптывала каблучками.
— А ты, девушка, иди, иди! — закивала тетя Мура. — У нас тут свои заботы, семейные, разберемся без посторонних. Мамку-то твою как сейчас вижу. Стойкая была, покойница, нравственная, не то что нынешние вертихвостки. — И тетя Мура покосилась на Валентину. — Нынешние так и норовят на шее повиснуть, обкрутят, милый, и не заметишь как. Обдерут, как липку. Ах, Антонина, Антонина, рано ты ушла!
Пискунов бросил желчно:
— Если не секрет, вы-то были мамке кто? — Он с трудом сдерживал бессильную ярость, так как понял, что физически слабее тети Муры и без посторонней помощи с ней не справится.
— Я-то? А стало быть, сестра ейная молодшая, кто же еще? Так-то! — И добавила строго, с достоинством: — Надеюсь, Миша, ты проявишь ко мне максимум внимания и заботы, ибо, если ты любил свою маму, ты должен также любить и меня, свою родную тетю! А я теперь тебе все равно что мать! Ах, Антонина, Антонина…
Пискунов выкрикнул на истерической ноте:
— Только не надо бить на чувства! Не надо! Вы qro от меня хотите? Денег?
Тетя Мура помолчала, подумала и сказала наставительно:
— Уж если ты, друг мой, о деньгах речь завел, то денег мне много не давай: я мотуха страшная. На хозяйство разве что, на подарок. А вообще так: рухлядь всю выкинем. Наведу у тебя порядок, запаршивел ты весь. Мебель купим новую, современную. С книжки снимешь тысячи две-три.
При этих словах истерически захохотала Валентина, сложилась, как перочинный ножик. Тетя Мура повернула к ней строгое лицо и прищурила глаз.
— Эк ее разбирает! Все недосуг спросить: ты кто же тут будешь, девушка? Полюбовница, надо думать? На жену, вижу, не тянешь. — Сама того не ведая, наступила на больную мозоль, интуитивно угадала.
Валентина выкрикнула сквозь слезы:
— Вот! Докатились! Лезут с дурацкими вопросами… всякие… А ты… А ты… — Выбежала и хлопнула дверью — Пискунову упал на голову кусок штукатурки.
— Психопатка! Лечиться надо! — крикнула ей вслед тетя Мура, не теряя присутствия духа. — Иди-иди! А то горшок на голову надену. Нахальная какая!
Тогда взвился Пискунов, сжал кулаки, заскрежетал зубами и двинулся прямо на тетушку, тараня ее грудью.
— Да если вы… как вас там… Если еще хоть раз в моем присутствии… Она мне… Извольте уважать!
— Ну-ну-ну! — перебила тетя Мура, встав перед ним руки в боки и раскачивая станом. — Ох, страшно, ох, напугал, поджилки трясутся! Она тебе! Кто она тебе?
— Да, именно жена! Понятно вам!
— Вот, бывало, и мамка, царство небесное, так же: закипит, забурлит да и остынет. Вспыльчива была сестрица. А насчет этой девицы ты, голубь мой, мозги мне не пудри, не вчерась родилась. И не вздумай жениться без моего ведома. Сама найду, кого надо. С квартирой, с приданым. На что нам голь перекатная, сам посуди.
Некоторое время Пискунов только дышал натужно, сотрясаемый крупной лихорадочной дрожью. Ненавидел себя за малодушие и физическую немощь. Тетя Мура стояла перед ним, как скала, о чью несокрушимую твердь разбивались яростные волны гнева, откатываясь назад с бессильным шипеньем.
— Покричи, покричи! — говорила тетушка с грустным упреком. — Покричи на самого родного человека. Со здоровьишком-то, видать, не в порядке. С этой психопаткой свяжешься и не то наживешь. Ушла, дверью хлопнула, гонору много. Где тут у вас туалетная? Как понервуюсь — с животом прямо нелады.
То была последняя капля.
— Сейчас я тебе покажу туалетную! Сейчас я тебе… — приговаривал Пискунов ласково, а сам бросился на кухню. Там на стене висел большой медный таз, посильный вклад Валентины в совместное хозяйство. — Сейчас я тебе, грымза… Сядешь и не встанешь! — Пискунов схватил за ручку таз и, размахивая им, как мечом, двинулся на тетю Муру, при этом издавал звуки громкие, звероподобные, какими, по всей видимости, пользовались наши пещерные предки для пущего устрашения врага. Женщина испуганно охнула, попятилась, однако в бегство не обратилась, а в свою очередь схватила стул, направила ножки в сторону Пискунова и стала активно обороняться. Пробиться к ней он не мог ни с какой стороны: тетушка своевременно поворачивалась то вправо, то влево, звенела медь, ударяясь о сбитый артельными гвоздями стул, вылетали брызги подсолнечного масла и попадали на обои, где оставляли рисунки абстрактного характера. Борьба проходила в молчании, оба тяжело дышали: Пискунов — с астматическим хрипом, тетушка — с бандитским присвистом. Наконец он медный таз отбросил и плюхнулся на кровать, признавая тем самым свое поражение.
— Ладно, садитесь, мадам, — уронил с кривой усмешкой. — И давайте напрямик, без хитростей и прочих уловок: откуда вы все-таки свалились на мою голову? Мать я в глаза не видел, но знаю точно: сестрой «ейной молод шей» вы никогда не были. Итак?
Тетушка опустилась на краешек кровати, отдышалась и произнесла загадочно:
— Откуда явилась, хочешь ты знать? Из прошлого, голубь мой. Ты прошлого не помнишь, вот я и явилась тебе напомнить. Но всему свое время. А может, лучше и не вспоминать, — добавила она тоном каким-то странным и пригорюнилась по-бабьи. Пискунов не сводил с нее глаз.
— Что-то вы, чувствую, все-таки темните, не договариваете. Мать мою давно знали?
Было, было. Ты в ту пору еще пешком под стол ходил. Так-то, племянничек. — Тетя Мура невесело усмехнулась своим далеким воспоминаниям.
— Ну а потом?
А как бывает в жизни? Встретились и разошлись. Вот тогда про тебя все и вызнала. Вернее, она сама рассказала и попросила разыскать… Ну, перед тем, как расстались. Мечтали, помнится, с твоим отцом за границу рвануть, ускользнуть… Может, и успели.
— Ускользнуть — от кого?
— От властей, понятно, от кого еще. Больше не довелось увидеться. — Тетя Мура высморкалась и промокнула глаза кончиком платка.
Пискунов с сомнением качал головой, хмурился, думал.
— Ну хорошо, я могу понять: пожилая женщина ищет пристанища, страшится безрадостной старости где-нибудь в доме для престарелых. Хочется, наконец, пока есть здоровье, пожить широко, почувствовать себя при деле. Так или нет?
— Ну, так, — согласилась тетя Мура. — В основном все правильно. Умный ты человек. А какой выход? У одного полковника жила. Родственников не помнит, с женой разошелся, на хорошей должности. Уж так было все ладно. Так на тебе! Жениться надумал, подвернулась одна стерва! Ух, проходимка! Кровь кипит, как вздумаю…
— Но я-то причем здесь? Как это вас угораздило?
— Как — при чем? Журналист, человек с положением. С юристом консультировалась — говорит, у вашего брата денег куры не клюют, одной зарплаты рублей пятьсот да плюс гонорары…
Тут Михаил схватился за живот и повалился на кровать, делая вид, что сотрясается от смеха: «Ох, держите меня, умираю!»
— Эк его корежит! Да что с тобой?
Выслушав затем краткий отчет Пискунова о его материальных поступлениях, а также переживаемых в связи с этим трудностях, тетушка потемнела лицом. Поняла она: ее подло обманули, надсмеялись над бедной женщиной да еще трояк выдурили. Влипла, влипла! Трудно было ей не посочувствовать. Миша был человек незлой, чуткий к чужим страданиям, и тетя Мура это сразу усекла своим профессио-яальным чутьем, а потому в ней еще теплилась надежда, цеплялась за нее, как за соломинку.
А ты, может, книжку какую напишешь, заработаешь? За книжки, говорят, хорошо платят. — Увещевала по-родственному: — Гордость-то свою смири, угождай, кому надо, не перечь! Вижу, строптивый ты, гонористый.
Права была, ох права. Но не в том было дело, не в этих чертах характера, а в другом. Не ведала, что, упомянув о книжке, случайно коснулась кровоточащей душевной раны. Улыбка сошла с его губ — так скатывается в море набежавшая на берег резвая волна. На лицо его легла черная тень, как от перенасыщенной электричеством грозовой тучи. Встал молча, молча же прошелся по комнате туда-сюда. Тетя Мура водила за ним обеспокоенными глазами. Возле письменного стола остановился, руки назад, далекий в своих мыслях. Здесь, в одном из ящиков, в толстой папке, лежала незаконченная рукопись философского романа о пришельцах из будущего под названием «Забытая кровь» — дитя, еще в утробе матери обреченное так и не увидеть света.
Он работал над рукописью самозабвенно, выкраивая частицы свободного времени, чаще всего по ночам. Ему на удивление легко писалось. Без натуги и мучительных поисков нужного слова. Внутренним взором он видел яркие картины чужой, неведомой жизни, проходившие перед ним чередой, успевай только схватывать детали. И когда он оказывался среди своих героев в новом таинственно-незнакомом пространстве, мыслям становилось просторно, как звукам музыки в пустом концертном зале, где репетирует большой оркестр; он даже не казался себе дирижером, а всего лишь одиноким слушателем где-то в задних рядах, чутко внимающим тому, что происходит на сцене, то есть в нем самом.
Однажды, размечтавшись, Пискунов подумал, что уже на этом этапе неплохо бы показать рукопись людям знающим, получить лестные, а возможно, и восторженные отзывы, а почему бы и нет!
Не откладывая, он отправился в издательство.
Только что закончилась производственная летучка, когда Миша вошел в редакцию прозы; дым стоял коромыслом.
Рукопись вызвала всеобщее веселое оживление. Страницы бесцеремонно перепутали, передавали из рук в руки, читали, похохатывали. Что-то с удовольствием привычно черкали на полях и прямо по тексту, так что когда Пискунов складывал все обратно в папку, каждая страничка стала похожа на сочинение двоечника.
Общий вывод такой: тема не та, не соответствует задаче дня. Где тут рабочий класс, трудовой пафос? К тому же чувствуется опасный привкус. Хотя никто не скрывал: задумка сама по себе забавна.
Когда после позорного избиения вышли в коридор, толстенький редактор Витя, взяв дружески под локоток, сформулировал кратко философскую парадигму на текущий момент: жить надо не поперек, а вдоль и не высовываться.
— А эту свою писанину брось, — увещевал редактор. — Проза у тебя высший класс. На таком бы уровне да какой-нибудь детективчик в духе Симе-нона или Агаты Кристи. На руках носить будут. А писать в корзинку… Ну, знаешь ли…