— Гриша, ну чего там застряло? Помочь тебе?
— Братцы, нету бочки, уехала! — Стоит, зубами стучит. — Сама по-пошла…
— Что значит — сама пошла? А ну-ка, ставь ее на попа! Лей давай, не пудри мозги!
— Сама пошла-поехала, — бубнит продавец. И вдруг как запоет: — «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской да с колокольчиками…»
Вызвали «скорую», сделали укол. Однако способность здраво соображать к потерпевшему так и не вернулась, знай твердит одно и то же, как попугай. И то, что человек умом тронулся, было обстоятельством отягчающим, срок могли добавить.
Хитроумное приспособление изготовил слесарь-водопроводчик из ЖЭКа, он же сам бочку и заарканил. Потом ее закатили в холодок, под сень деревьев, и началось групповое распитие. Тут-то их, голубчиков, и накрыли. Сигнал подала бабка Матрена с первого этажа. Под окнами у нее были возделаны грядки, вот эти-то грядки почему-то и были избраны местом приземления, а точнее, приводнения, что трудолюбивая старушка посчитала для себя оскорбительным. «Полили, все чисто полили, окаянные!» — жаловалась потерпевшая.
Произвели опознание, составили протокол. Тут же стояла и похищенная бочка — вещественное доказательство; нужно было произвести замер, чтобы определить степень причиненного ущерба. Трошкин был красен лицом, глаза у него возбужденно блестели, как у жениха накануне свадьбы. Время от времени он с помощью шланга нацеживал пиво в стандартную стеклянную кружку, выдувал одним махом, запрокинув голову, — для пробы. Строго спрашивал:
— Воды долили? Дрянь какая-то, понимаешь!
Алкоголики, клятвенно прижимая руки к груди, хрипели:
— Боже упаси разбавлять! Обижаешь, начальник! Не было того! — Кося по-волчьи голодным оком, сглатывали тугую, резиновую слюну, заворожено следили за прыгающим капитанским кадыком.
Когда грабителей увели, Трошкин официально поблагодарил свидетельницу за оказанную правосудию помощь, с чувством пожал сухую морщинистую руку, а потом добавил:
— Все же, бабуля, серый ты человек, малограмотный!
— Это с чего ж такое? — вознегодовала бабка. — Я, милый, еще в шешнадцатом годе церковно-приходское окончила.
— То-то и оно. Чем живет сегодня держава? Не следишь.
— А чем она живет, ну скажи! — напряглась старушка.
— В газету надо почаще заглядывать, наукой интересоваться, тогда знала бы: твоему огороду не только никакой шкоды не учинили, а наоборот, способствовали повышению урожайности. Так что енимешь с грядки огурчиков да морковки раза в два-три побольше. — И Трошкин прочитал бабке двухминутную лекцию о применении в сельском хозяйстве органических удобрений.
— Так, может, их и не надо судить-то? — молвила бабка, сокрушаясь сердцем. — Пускай бы уж… — Поняла, что оплошала, отстала от жизни.
Пискунова трясло от смеха. Трошкин терпеливо выжидал, когда утихнет приступ веселости, пожалуй, чисто нервной.
— Ну как мои новобранцы, хороши?
Пискунов вскочил и заорал, форсируя возмущение:
— Трошкин, вы надо мной издеваетесь! Кого вы мне подсовываете! И это герои произведения, прототипы? Вот, между прочим, показатель вашей работы. Мелкую рыбешку ловите на поверхности, а если поглубже сеть забросить — акулы-то, небось, косяками ходят! Так у вас руки недостают! Да неужто перевелись ныне знаменитые взломщики и грабители? Где храбрые атаманы разбойников, о ком слагались лихие воровские песни? Где они все?
Трошкин задумчиво выковыривал из зубов остатки докторской колбасы. Был слегка разочарован, что контингент не подошел.
— Эка что вспомнили! Когда было-то? Еще при Царизме, небось. — Размышлял, а потом, видно, его осенило: весь как бы спружинил, уставился на Пискунова лукавым зрачком. — Тогда знаете что мы с вами сочиним? Хочу одну идейку толкнуть…
— Знаю-знаю. Бочка с пивом есть, шланг тоже есть. Там хоть что-нибудь осталось после вашей экспертизы или голое дно?
Не было никаких сил в сотый раз объяснять: детективный роман вот так, с бухты-барахты, с пустой головой из пальца не высосешь. Вот почему нужен преступник, весомая фигура, а преступление покруче, позаковыристей, нынче никого ничем не удивишь. Взлохматив волосы, Пискунов устало опустился на костлявую, как лошадиный скелет, казенную скамью, еще хранившую насиженное преступными задами тепло.
— Ну валяйте, что вы там придумали! — Вытянулся поудобнее, раскинул ноги циркулем.
— Кушайте на здоровье! — Капитан налил и гостеприимно протянул одну кружку, потом вторую — в счет экспертизы. Пиво было теплое, отдавало карболкой. Наверно, от сильной жары хмель ударил в голову, глаза стали расползаться, как бильярдные шары на излете. Трошкин подсел поближе, дружески тискал, привлекал к себе, как близкую женщину.
— Миша, а что если нам с вами… согрешить… вдвоем… Но прежде хочу задать один вопрос интимного свойства…
— Да хоть десять! — Пискунов, однако, насторожился.
— Вы в тюрьме не сидели? Не было такого?
— Миновало пока. Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы…
— Ну вот, а я в детстве беспризорничал, по воровской части промышлял, срок имел. Ну потом выучился, в люди вышел, а проклятое прошлое нет-нет да и ущипнет за мягкое место…
— Это интересно. И как?
— Одолевает мыслишка паскудная: попробовать рискнуть. Есть один парадокс: те, что подолгу в тюрьмах сиживали, говорят, чем, мол, больше срок, тем быстрее пролетает. То есть потом такое впечатление. Вспомнить-то нечего, пустота одна. Допускаю, жалкое самоутешение. Да! Однако с другой стороны, объясняю себе так: однообразие жизнь укорачивает, разнообразие продлевает. Не реально, а опять-таки по ощущению. Выходит, настоящая продолжительность жизни не в том, сколько человек прожил, проскрипел, а в том, как прожил. Вот такая моя философия. Жить надо поэтому широко, с размахом, чтобы искры из-под копыт… Чтобы не было потом, как говориться, мучительно больно… К тому и веду: что если нам с вами согрешить, а?
Трошкин жарко дышал в щеку, припекало ухо. Пискунов осведомился осторожно:
— Согрешить — в каком смысле?
— Да в самом прямом. На пару! Маленькое харакири министерству финансов. Вскроем брюшную полость и достанем золотую рыбку. Не поняли опять? Против закона согрешим. Ограбим городское отделение Госбанка или ювелирный магазин, тысяч на двести, на триста. Кое-что я присмотрел. Можем мы себе это позволить раз в жизни? Все будет организовано на высшем уровне: подкоп, охрана и прочее. Кого надо уберем…
— На мокрое дело я не пойду!
— Оскорбляете, Миша. Уберем, значит заменим на дежурстве, своих людей поставим…
Пискунов перестал косить глазами: был приятно удивлен. Даже у заурядного человека бывают порой проблески гениальности. Спросил деловито:
— Если заметут, то сколько? Какой срок намотают?
— Попадаться совсем даже не обязательно, — рассудительно ответил Трошкин, — хотя полной гарантии, конечно, нет. — Нацедил еще пива, и они оба выпили, чокнувшись. — Думаю, по трояку от силы. Ребята все свои, дадим заработать. Вы скажете, что вы писатель. В крайнем случае три года — не срок, пересидим на параше!
— Чего это я должен сидеть на параше?
— А вы хотели как — раздельный санузел, с ванной, с туалетом, с одеколончиком? Нет, мой милый, тюрьма есть тюрьма, и она свято хранит свои традиции еще со времен Ивана Грозного. — Трошкин блестел озорным оком, хитровато щурился. — Миша, мысль-то мою угадываете, для чего задумано? Если гора не идет к Магомету… Ну дошло, нет?
— Хо! — сказал Пискунов. — Хо-хо! Гениально! — Пискунов захохотал. Наконец-то понял. Хлопнул Трошкина по спине и повалился на него, не удержав равновесия, оба грохнулись на пол. — Сами едем, сами давим, сами помощь подаем? Ну Трошкин ну, дает! Для романа?
— Ну! Пиши прямо с натуры. Приятное с полезным.
Да, что там ни говори, Трошкин доказал свою способность мыслить нестандартно, с выдумкой, и это было ценно уже само по себе. Сидели на полу, обнявшись, как братья, погруженные в приятную задумчивость, — уж очень радужные открывались перспективы.
— А убийство! — вдруг спохватился Пискунов. — Мы же никого не убиваем. А детектив именно с того и начинается — находят труп, и пошло-поеха-ло. Труп — это вроде как первый бокал за праздничным столом, а дальше тамада, то бишь следователь, руководит всем застольным процессом.
Трошкин одобрительно рассмеялся: сравнение ему понравилось.
— Миша, да с вашей-то фантазией! Сами придумаете!
— Деньги пополам разделим?
Трошкин подмигнул и запел, а голос у него был приятный, с хрипотцой, слова же песни внушали доверие: «Граждане, послушайте меня! Гоп со смыком это буду я. Падла буду, не забуду, покалечу я Иуду!»
Вот после этой их встречи Трошкин и назначил свидание в шахматном клубе, обещая познакомить с нужным человеком. А сам не явился, подвел.
Оба новоявленных детектива двинулись вдоль зала, чтобы получше присмотреться к другим посетителям. Иногда Пискунов отвлекался и останавливался около столика, если игра казалась ему интересной. Официально шахматистом-профессио-налом не стал, но местного чемпиона Зяму Соловейчика обыгрывал как миленького, сидя спиной к доске, да еще при этом просматривал прошлогодние журналы, которые здесь всегда были к услугам посетителей.
Алексей же Гаврилович в шахматах, как выяснилось, был профан полный. Зато знакомых у него здесь полным-полно. С почтением со всеми раскланивался, дрыгал ножкой и крутился на каблуке, чтобы дать себя рассмотреть всесторонне. Или прохаживался туда-сюда, виляя задом, как падшая женщина, чем вызывал нездоровое любопытство. Похоже, извилины его не обременяют. А возможно, просто настроение хорошее, вот и дурачится. Непосредственная натура.
Тут Пискунов с загоревшимися глазами схватил его руку, сжал.
— Стоп! Все внимание на дверь! По-моему, тот самый…
— Где? Который?
— В длинном плаще. Карточка слегка набок…
— Что — набок?
— Карточка. Ну лицо, если вам угодно. Знать надо русский язык! Сами взгляните, только незаметно! — И Пискунов сунул своему напарнику старинной работы лорнет в золотой оправе — этакая театральная штучка столетней давности, детская забава. Алексей Гаврилович как увидел, ахнул даже.
— Какая вещица очаровательная! Шармант! Чистейший антиквар! Где вы достали, в комиссионке? — Он слегка вспотел.
— Да смотрите же!
Уступая энергичному напору, Алексей Гаврилович приставил к глазам лорнет этаким жеманным жестом старой барыни, чуть оттопырив мизинчик, — он испытывал наслаждение, а Пискунов воззрился на него, воткнул оба глаза, как булавки, перестал даже дышать — следил за выражением кукольного личика, пока тот смотрел. Неужели опять промах? Но нет, никакой нежелательной реакции, ничего, кроме глупого, куриного любопытства. Вздохнул облегченно. И вот еще что интересно: наблюдая сейчас за Алексеем Гавриловичем, сделал вдруг для себя странное открытие: человек этот не имел возраста, вернее, возраст его как бы все время менялся, раскачивался, как маятник, туда-сюда. То очень молодым Гаврилыч казался, этаким веселым бодрячком, то выглядел чуть ли не дряхлым. Старость гнездилась глубоко в глазах, бесцветных, стеклянно-безразличных, вроде как за чертой жизни, само же лицо, его свежие краски, если таковые вообще имели место, — все это было словно спрятано под слоем пудры и грима, а возможно, кожа имела такой неестественный цвет. Мелькнула даже бредовая мысль: Алексей Гаврилович не человек вообще, а существо неживое, искусственное, принявшее человеческий облик неизвестно с какой целью. Движения в отдельные моменты становились вдруг механически-заученными, будто автоматически включалось другое состояние, и он действовал уже, как машина, подчиняясь заданной программе; весь тогда в своем новеньком с иголочки костюме по самой последней моде, в накрахмаленной сорочке и небрежно повязанном галстуке выглядел, как муляж, или, лучше сказать, как сошедший с витрины манекен, если допустить, что в манекене заключен механизм для выполнения всяких пассажей, довольно сложных.
— Типчик, однако, доложу вам! Мороз по коже! — резюмировал Алексей Гаврилович и почему-то подмигнул, хихикнув.
— Знаете его?
— На сей раз чести не имею. Какая вещица прелестная! Сколько же дали за нее? — Лорнет интересовал его всего более. — А я, знаете ли, коллекционирую старину. Хобби! Трясусь, как вижу! Теряю сознание, короче говоря, как псих.
Обрадованный, что на этот раз не остался в дураках, Пискунов не отказал себе в удовольствии — сделал широкий жест, подарив своему помощнику полюбившуюся тому игрушку; сам приобрел лорнет по случаю у одного знакомого старичка — в награду за какое-то мелкое одолжение. Алексей Гаврилович, чуть не до слез растрогавшийся, долго тряс руку, жарко стискивал, заверял, что в долгу не останется, найдет способ выразить свою признательность. Пискунов, конечно, в тот момент не придал этому значения, мимо ушей пропустил, так как понятия не имел, кто такой Алексей Гаврилович на самом деле. И уж, конечно, меньше всего Думал, к каким это приведет последствиям.
Меж тем вошедший постоял немного, оглядывая публику; Пискунов вдруг ощутил на себе его пристальное внимание. Затем взгляд его на какое-то время задержался на Алексее Гавриловиче, и тот едва заметно кивнул или просто голову наклонил. Впрочем, отметил он это почти подсознательно, вспомнил уж потом, когда представился случай некоторые факты сопоставить.
Чем-то вошедший привлек к себе внимание. Возможно, лицом, с застывшей на нем гримасой брезгливого высокомерия, и фигурой, мешковатой, невзрачной. Он как бы говорил своим видом: уж не обессудьте, каков есть, таков и есть, нравиться не собираюсь, а мне на вас на всех самым абсолютнейшим образом наплевать. Высмотрев свободный столик, он, кое-где останавливаясь, неторопливо двинулся туда тяжелой походкой, припадая на одну ногу. Какую-то ненормальность Пискунов сразу уловил, но только сейчас заметил: этот человек — калека. Короткое, приземистое тело его было странно перекошено, будто на него взвалили сверху груз непомерный, а он все пытается распрямиться, занять положение более устойчивое, но тщетно; тягостно было смотреть, как он судорожно двигает шеей, передергивает плечами, хотя сам, как видно, со своим недостатком свыкся, не пытался скрывать, как некоторые, не находил нужным.
Усевшись за столик, он аккуратно расставил на доске фигуры и долго так сидел, наклонив шишковатую голову; след мысли, как бы наконец отключившей от всего повседневно-привычного, до чертиков надоевшего, отразился в чертах лица, смягчив их и разгладив. Внешне надменным скорее казался, чем на самом деле был. Сделав первый ход, продолжал попеременно двигать фигуры, белые и черные, — разыгрывал комбинацию, глядя в лежащий перед собой журнал.
Оба детектива подошли ближе.
— Вас, наверно, удивило, почему он? — шепотом спросил Пискунов. Алексей Гаврилович изобразил в ответ живейший интерес. — Сначала, конечно, интуиция. А теперь послушайте. Что, по-вашему, должен испытывать человек, отягощенный физическим недостатком? Поставьте себя на его место!
Тот с усилием наморщил лобик и комически поднял руки:
— Сдаюсь, сдаюсь! Тут я пас. А вы как думаете?
— Прежде всего устойчивое чувство, что ты изгой. Мужчины снисходительны, женщины равнодушны. В лучшем случае они стараются из жалости это скрыть. И вот вам драма личной жизни.
— Ах, бедняжка! — Алексей Гаврилович притворно вздохнул, завел глаза и не без удовольствия направил на незнакомца лорнет; он все еще находился в состоянии счастливой прострации благодаря приобретению дорогого для сердца предмета. — Но умоляю вас, продолжайте! Каждая минута общения с вами — настоящий подарок судьбы! Столько всяких откровений! Как книжку читаешь.
Пискунов был польщен.
— Так вот, что бы он ни делал, к чему бы ни стремился, удача постоянно ускользает из рук. Ищет дружбы и понимания — его не замечают, влюбляется — вынужден уступить место сопернику более счастливому. Какие муки уязвленного самолюбия терзают душу! Отныне удел всей его жизни — страдание. Слабое сердце отвечает на это рабской покорностью судьбе, сильное — ненавистью. Мало-помалу зреет ядовитое семя злобы и зависти к окружающим, ибо ничто так не уродует душу, не ранит ее, как чувство постоянно совершаемой несправедливости. Отныне это злодей, убежденный и беспощадный, и жертва его обречена. Удар ножа точно достигает Цели, пистолет не дрогнет в руке. Он мстит!