Почему?
Я посмеивался над суеверием, поселившимся в их простых душах, ощущая себя выше их. Почему они испытывали ужас? Снаружи стояла зимняя ночь, и доносились пронзительные стоны ветра.
Иногда высоко в небе ухали ночные хищники, а когда луна крохотным сверкающим блюдечком замирала в углу верхнего стекла, трещали камни, лопаясь от мороза.
К полуночи Осип готовил нам горячий напиток, который называл «чур» или «скур».
Это было питье почти черного цвета. Оно источало приятные запахи неведомых мне трав. Я пил его с наслаждением; с последним глотком меня охватывала истома; я испытывал неведомое чувство благополучия, мне хотелось смеяться и говорить ради того, чтобы попросить еще одну чашку. Но я уже был не в силах произнести и слова, многоцветное колесо начинало крутиться перед моими глазами, и я едва успевал рухнуть на свою походную кровать, чтобы провалиться в сон.
Нет, я не боюсь проводить ночи на кладбище. Я больше всего опасаюсь скуки, а потому веду дневник, вернее — заношу в тетрадь свои мысли, не ставя даты.
Именно из этой тетради я почерпнул все, что относится к моему удивительному приключению, господин следователь. Мне не хотелось бы заставлять вас выслушивать поэтические описания могильных плит в снежных шапках, соображения о Григе и Вагнере, рассуждения о литературных пристрастиях и философские отступления о страхе и одиночестве.
Осип и Величо балуют меня! Какие удивительные меню!
Вчера, когда у меня не было аппетита, они, до смешного, разволновались.
Величо осыпал своего компаньона упреками и руганью за то, что тот с небрежностью отнесся к приготовлению пищи.
С тех пор Осип постоянно расспрашивает меня о вкусах и любимых блюдах. Какие славные люди!
При таком режиме питания я должен был бы растолстеть как боров. Но нет. Скажу даже, что иногда себя чувствую совершенно разбитым.
Вчера я впервые испытал страх. Однако следует признать, что происшествие было всего-навсего неприятным.
В сумерках, когда я выходил из боковой аллеи, тишину разорвал ужасный вопль. Мне показалось, что тут же из дома выскочил и скрылся в густых зарослях Величо.
Когда я вернулся в сторожку, Осип пристально вглядывался в кустарник. Я спросил, что за зов раздался. Он ответил, что кричал кулик. Наутро Величо сообщил, что убил его.
Странная птичка с длинным клювом, похожим на кинжал, и противный голос, несмотря на грациозность!
Я рассмеялся, щупая шелковистый хохолок, но смех мой звучал фальшиво, а чувство тоски полностью не рассеялось, как мне хотелось бы.
Решительно, здоровье у меня ухудшилось. Хотя я поглощаю пищу, как голодный волк, а Осип буквально превосходит себя в кулинарных чудесах. Но утром непонятное томление держит меня в постели, хотя на плитах пола играет солнце, и доносятся выстрелы карабина Величо и звон кастрюль Осипа.
Глухая боль терзает кожу за левым ухом. Я рассмотрел это место в зеркало — там красноватая припухлость. Маленькая, пустяковая ранка, но как она болит…
Сегодня, когда я бродил в зарослях, преследуя дикого голубя или бекаса, что-то шевельнулось в ветках по соседству; я увидел красавца-фазана с гордо покачивающейся головой на тонкой шее. Оказия была редкой. Я выстрелил. Раненая птица бросилась прочь, волоча перебитое крыло.
Я припустил за ней — отчаянное преследование началось. И вдруг я застыл, забыв о добыче. Я услышал голос. Хриплый и жалобный. Слова произносились на незнакомом языке, звучали они почти умоляюще.
Я оглянулся — позади плотной изгороди кедров и елей темнело здание. Это был мавзолей герцогини.
Я попал на запретную территорию.
Вспомнив о предупреждении Величо, я пошел назад, заметив в последний момент, как он, бледный как смерть, появился из-за кустов. Шапки на нем не было.
Вечером я заметил у него на правой щеке бледную царапину. Мне показалось, что он пытается спрятать ее от меня.
Скоро полночь, мои компаньоны играют в кости; вдруг сердце мое замирает от ужаса. Рядом с домом закричал кулик.
Боже! Какой ужасный крик!
Словно от ужаса вопит все кладбище Сент-Гиттон.
Величо с кожаным стаканчиком в руке застыл как статуя; Осип глухо вскрикнул и бросился к печке, где разогревался «чур». Он буквально впихнул чашку мне в руки — пальцы его дрожали…
О! Какая боль! Розовая припухлость увеличилась. В центре кровоточит глубокая ранка.
Боже! Какая боль! Какая боль! Какая боль!
Вчера я прогуливался вдоль восточной кладбищенской стены. Мрачное место, куда я никогда не забредал.
Мое внимание привлекла высокая изгородь из хмеля — она тянулась от восточной до северной стены, закрывая от постороннего взгляда небольшой участок земли.
Какое странное опасение заставило меня взглянуть на отгороженное место? Изгородь была очень плотной, каждый лист буквально хватал меня за одежду и царапал кожу. Внутри ничего не было, кроме восьми крестов — каждый из них был чуть старше предыдущего; если первый уже сгнил под дождями, восьмой выглядел почти новым…
Там находились довольно свежие могилы…
В эту ночь меня одолевали кошмары, мне казалось, что на грудь давит невероятная тяжесть, а рана ужасно болела.
Мне страшно!..
Что-то происходит. Почему я не заметил этого раньше?
Осип с Величо не пьют «чура»; утром они забыли на столе три чашки — только в моей был темный осадок, их чашки были чистыми!
Я должен спать!
Сегодня вечером я не должен спать, я должен видеть; я выпил «чур», лег на походную кровать; я не хочу спать, не хочу, собираю всю силу воли. Ох, как трудно бороться с тяжелым сном!
Осип и Величо глядят на меня. Им кажется, что я сплю. Я смогу сопротивляться еще минуту, еще секунду…
О, ужас! За окном кричит кулик.
Произошло что-то ужасное и отвратительное!.. К стеклу приклеилось адское лицо… Ужасные остекленевшие глаза, глаза трупа, белоснежные волосы, торчащие как пики, и гигантский рот с черными зубами, огненно-красные губы, словно по ним стекает кровь. Затем в моей голове начинает крутиться огненное колесо — на меня обрушиваются сон и кошмары.
Я пью «чур», и пью его каждый вечер. Они охраняют меня словно тигры. Я чувствую, что каждую ночь происходит нечто ужасное.
Что? Не знаю, я уже не могу думать, я могу только страдать…
Какая таинственная сила погнала меня снова к восьми крестам?
Когда я собирался удалиться, глаза мои остановились на обломке дерева, торчащего из-под земли рядом с восьмым крестом. Я машинально извлек его. Это была досточка с несколькими коряво написанными словами.
Надпись весьма пострадала, но я смог ее прочесть.
Друг, если не сможешь удрать, здесь будет место твоей могилы. Они уже убили семерых. Я буду восьмым, ибо у меня уже не осталось сил. Я не знаю, что здесь происходит. Это — ужасная тайна. Беги!
Пьер Брюнен.
Пьер Брюнен! Я вспоминаю — так звали моего предшественника. Восемь крестов отмечают могилы помощников сторожей, которые сменили друг друга за восемь лет…
Я попытался убежать. Я влез на северную стену в месте, где обнаружил несколько неровностей.
Я уже был рядом с железными пиками, когда в нескольких сантиметрах от моей руки разлетелся сначала один, второй, третий камень. Стоя внизу у стены, Величо холодно целился в меня из карабина. Глаза его метали молнии, словно сопровождая металлический гром колоколов, сзывающих на заупокойную мессу.
Я вернулся к крестам. Рядом с могилой Брюнена чернеет свежевырытая яма. Это — моя будущая могила.
Бежать! Лучше страдать от голода и холода на враждебных дорогах, чем умереть в этой тайне и этом ужасе.
Но они охраняют меня, и взгляды их приковывают меня крепче цепей.
Я сделал открытие. Быть может, в нем мое спасение. Осип прибавляет в «чур» содержимое темного флакона.
Что в нем может быть?..
Я отыскал пузырек!
И влил бесцветное содержимое со сладковатым запахом в их чай…
Я буду действовать сегодня вечером…
Заметят ли они? Сердце мое, бедное мое сердце, как оно бьется!
Они пьют! Они пьют! Солнце вспыхивает у меня в душе.
Осип заснул первым. Величо с невероятным удивлением посмотрел на меня, в его зрачках вспыхнул яростный огонь, его рука потянулась к револьверу, но он не окончил жеста. Сраженный сном, он упал головой на стол.
Я взял ключи Осипа, но, когда открывал тяжелую решетку ворот, сообразил, что дело мое не окончено, что за спиной остается загадка и восемь смертей, за которые надо отомстить. Кроме того, я боялся преследования, ведь сторожа оставались живыми.
Я вернулся, взял револьвер Величо и выстрелил каждому из них за ухо, в ту же точку, где у меня болит маленькая ранка…
Они даже не шелохнулись.
Но Осип перед смертью вздрогнул.
Я остался рядом с трупами и жду разрешения полуночной загадки.
На столе я расставил три чашки, как каждый вечер.
Я прикрыл фуражками их окровавленные затылки. Со стороны окна они выглядят спящими.
Ожидание началось. О, как медленно ползут стрелки к полуночной отметке — страшный час «чура».
Кровь мертвецов по капле стекает на пол с тихим шелестом, словно под весенним ветерком шуршит листва.
Кулик прокричал…
Я улегся на кровать и притворился спящим.
Кулик прокричал еще ближе.
Что-то коснулось стекол.
Тишина…
Дверь тихо распахнулась.
Ужасный трупный запах!
Кто-то скользит к моему ложу.
И вдруг на меня обрушивается невероятная тяжесть.
Острые зубы впиваются в болезненную ранку, и отвратительные губы жадно сосут мою кровь.
Я с воплем сажусь.
Мне отвечает столь же ужасный вопль.
Леденящее душу зрелище. Как у меня хватило сил не лишиться памяти!
Перед моими глазами кошмарное лицо, когда-то появившееся в окне. Два пылающих глаза уставились на меня, а по губам стекает струйка крови. Моей крови.
Я все понял. Герцогиня Ополченская, уроженка таинственных стран, где не подвергают сомнению существование лемуров и вампиров, продолжала свою сучью жизнь, наслаждаясь молодой кровью восьми несчастных сторожей!
Ее удивление длилось ровно секунду. Она бросилась на меня. Ее когтистые руки вцепились мне в шею.
Револьвер выплюнул последние пули, и вампир рухнул на пол, обрызгав стены черной кровью.
Вот почему, господин следователь, рядом с трупами Величо и Осипа вы найдете останки герцогини Ополченской, умершей восемь лет назад и похороненной на кладбище Сент-Гиттон.
Доброе дело
Норвуд поджал губы. Медленно и методично разорвал газету, которую только что прочел: дождь белых обрывков ливнем обрушился в корзину для мусора.
Журналисты марали бумагу, восхваляя благотворительность Морганов, Рокфеллеров, Карнеги, чтобы наглядней подчеркнуть, что он, Норвуд, король сельскохозяйственных машин, был бессердечным скупцом.
Он ощущал справедливость упреков, ибо не мог припомнить и минуты, когда бы проявил доброту и щедрость, которые только и могут оправдать вызывающее богатство.
Малышом он бил своих ровесников; молодым человеком — крал жалкие сбережения матери; позже вел беспощадную войну за место на головокружительных высотах финансового мира. А теперь его цепкий взгляд предводителя людей и распорядителя золота видел за каждой улыбкой и каждым поклоном ненависть и зависть.
В этот день, неизвестно почему, — быть может, из-за апреля, который белым цветом лег на далекие деревья, или из-за юного солнца, которое бросало отблески на его рабочий стол? — ненависть других причиняла ему особую боль.
— Ну, ладно, — сказал он сам себе, — пора исправляться. Я хочу совершить доброе дело.
Он вспомнил, что накануне старый священнослужитель просил у него денег для обездоленных и печально сказал, услышав его отказ:
— Побойтесь Бога, мистер, однажды он отвернется от вас…
Он нервно позвонил.
— Сколько просителей вы отослали сегодня утром, Карленд?
— Восемьдесят два.
— Пришлите мне восемьдесят третьего.
— К вам просится старик, называющий себя изобретателем. Хочет предложить новые машины.
— Просите…
Секретарь ввел в кабинет хилого старика в потрепанном рединготе, который прижимал к груди старый портфель из зеленой кожи.
Норвуд немедленно оценил человека, как заранее обреченного на провал неудачника, мечтателя с протянутой рукой, который после каждого поражения спешит укрыться в темном уголке и стереть слезы с изрезанного морщинами лица.
Ему, Норвуду, пришлось кулаками расчищать себе путь в цивилизованных джунглях. Его окружали злые и ненавидящие лица, но он бил беспощадно, превращая ухмылки в кровавые гримасы боли…
А старичок, сидя в огромном мягком кресле, смешно гримасничал — кланялся, кашлял, вздыхал, потирал руки и дрожал, как осиновый лист осенью.
Миллиардер ощутил в груди прилив жаркой крови, предвестник неведомой ему радости.
Наконец, доброе дело было у него в руках.
Он внимательно изучил бумаги, которые старичок извлек из портфеля.
То были сложные и абсурдные чертежи, жалкие мечты школьника, переложенные на язык простейшей механики.
Строгий ум Норвуда кипел от возмущения, видя их несостоятельность.
Пробудился его здравый смысл, призывая гнев на того, кто посмел отнять у него время; его кулак обрушился на стол и длинная ваза из богемского хрусталя, где томилась черная орхидея, с серебряным стоном распалась на куски.
Его подхватил хриплый испуганный вскрик.
Старик дрожал и плакал, забившись в глубокое кресло.
Норвуд вспомнил о своих намерениях.
— Хорошо!.. — проревел он. — Хорошая работа!.. Заказываю!.. Вам хватит ста тысяч долларов?
Когда вошел служащий, у Норвуда в глазах все еще стоял маленький старикашка, которому никак не удавалось выбраться из кабинета — он поворачивал выключатель вместо ручки двери, ронял зеленый портфель, одновременно плакал и смеялся.
Служащий держал в руке чек, только что подписанный Норвудом.
— Господин Норвуд, этот чек…
В глазах хозяина вспыхнул гневный огонь.
— Что такое? Чек подписан! Почему он еще не оплачен?
— Простите, господин, предъявил его в кассу и…
Служащий в смущении колебался.
— И что! Вы думаете, у меня есть свободное время?
— Простите, простите… Он протянул чек кассиру. Он сильно дрожал и дважды пробормотал: «Такая радость… Такая радость». А потом упал…
— И?
— Умер…
Картина
Помните Грайда, ростовщика?
Пять тысяч человек должны ему деньги; на его совести сто двенадцать самоубийств, девять сенсационных преступлений, многочисленные разорения, крахи и финансовые потрясения.
Пять тысяч проклятий обрушились на его голову, вызвав у него только презрительную усмешку; сто тысяч первое проклятие убило его, убило самым странным и самым ужасным способом, который может присниться только в кошмаре.
Я задолжал ему двести фунтов; он ежемесячно драл с меня убийственные проценты; более того, сделал меня наперсником своих тайн… Он заставил меня возненавидеть самого себя, ибо приходилось сносить его злобные шутки, хихикать над насмешками, которыми он отвечал на слезы, мольбы и смерть обескровленных жертв.
Он заносил страдания и кровь в журнал и в бухгалтерскую книгу, где отмечал, как растет его состояние.
Сегодня я ни о чем не жалею, ибо мне дозволили увидеть его агонию. И я желаю такой же всем его алчным собратьям.