Вскоре шумный плеск воды разорвал безмолвие поэтической ночи, и великолепная семга, совершив головокружительный пируэт, упала на берег.
В час, когда властвуют луна и звезды, меня к стыду моему посетила меркантильная мысль; я мгновенно подсчитал, что такая рыбина должна весить не менее семидесяти фунтов и стоить хороших денег.
Я с невероятной осторожностью проскользнул позади изгороди из карликовых ив, растущих на берегу и похожих на гнусный полк противных гномов, и оказался на карачках перед…
— Вы говорите, семга?
— Боже милостивый! Это была не рыба. Я оказался перед мистером Пил гримом, который кулаком поправлял на голове мягкую шляпу.
Он не выглядел особо довольным, увидев меня, поскольку презрительно глянул на меня и бросил короткое и злое «Добрый вечер».
Мистер Пилгрим занимался в Сохо ростовщичеством, а я вроде был должен ему тридцать пять шиллингов.
Я тут же решил извлечь выгоду из открывшейся необычайной тайны.
— Мистер Пилгрим, — с превеликой вежливостью сказал я ему, — если вы соблаговолите забыть небольшой долг, ведь я имел честь некогда занять у вас некую толику денег, а также добавите минимально щедрое вознаграждение, сумму которого оставляю на ваше усмотрение — замечу, оно никак не может быть ниже десяти фунтов — я никогда никому не скажу, что узнал про вас.
— А что вы узнали про меня? — осведомился он.
— То, что вы — семга.
Но вместо того, чтобы пасть на колени и передать мне свой бумажник, покупая мое молчание, он огорчил меня неприятными новостями.
— Завтра пришлю к вам судебного пристава, — сообщил он. — И тогда мы посмотрим, какая я семга!
Мне совсем не хотелось его злить, и я добавил немного лести:
— Признаю тот факт, что вы очень хорошая семга, прекрасная рыба — право, не менее семидесяти фунтов — ведь так?
Но он убежал, буквально мяукая от гнева, как кот, которому привязали к хвосту консервную банку из-под тушенки. Верх наглости, — этот поганец сдержал слово и наутро прислал ко мне судебного пристава. Так мой выходной костюм и набор трубок перестали быть моей собственностью.
Я решил отомстить, занял у Питера Блесса, рыбака, крепкую сеть, которую вечером поставил поперек Гринстоун Ривер, и в каком-то тоскливом ожидании сидел и курил на берегу.
На четвертую ночь, ближе к полуночи, поплавки внезапно нырнули, и вода реки отчаянно забурлила.
После четверти часа бесполезных усилий над водой появилась плоская голова семги. Запутавшаяся в ячейках сети рыбина злобно смотрела на меня — я без труда узнал глаза ростовщика Пилгрима.
Я не злой человек. Если мистер Пилгрим испытывает счастье, превращаясь в семгу — это его дело, и он творил бы меньше зла беднякам, не давая им в долг гроши под невероятные проценты.
— Мистер Пилгрим, — сказал я, — верните мне то, что забрали у меня, и оставлю вас в покое.
Но он продолжал биться в сетях, как чертова семга, которой он и был.
— Проявите мудрость, — продолжил я, — или я вас прикончу ножом.
Пустая затея!
— Пилгрим, — крикнул я, — пообещайте мне десять фунтов, или я вас прикончу!
Черта с два… Он так ударил хвостом по воде, что забрызгал всего меня. Признайте, это нечестный поступок по отношению к человеку, у которого нет в запасе лишней одежды. Я был так оскорблен, ведь это он украл у меня прекрасный воскресный костюм. Я покорился своей справедливой злости, вытащил его на берег и воткнул нож прямо в голову.
Он тут же испустил дух.
Так перед судьями говорил Ганс Поппельрейтер из Альтоны, что под Гамбургом.
Ибо, когда они с Питером Блессом пришли забрать семгу, то нашли тело мистера Пилгрима, запутавшегося в сетях и продырявленного многочисленными ударами ножа.
Поппельрейтера обвинили том, что он набросил сеть на мистера Пилгрима, чтобы обездвижить его и с легкостью убить.
Но судьи остались в некотором сомнении, выслушав рассказ Поппельрейтера, поскольку отправили его не в Ньюгейт, а в Бедлам.
Он всё еще пребывает там, в зеленом павильоне, выкрикивая днем и ночью тоскливые призывы.
Надо сказать, что санитары, дразня его, по очереди превращаются то в осетра, то зеркального карпа, то в маленькую золотую рыбку.
А это, как известно, не очень хорошо.
Между двух стаканов
Это было у Северного Минча, когда Куриная Голова оставалась по левому борту.
Чтобы мне в жизни больше не выпить ни капли виски, если Гебриды не являются самыми отвратительным островами в мире!
— А что вы там делали на этом бочонке из-под масла, который называется Дженни Столл?
— Всё та же история с котиками. Но убили мы только одного, да и тот был заражен паршой. Парша съедала шкуру и после его смерти.
На борту все пребывали в расстроенных чувствах, потому что на нас висел долг в сорок фунтов за фрахт Дженни, и деньги нашей четверки были под вопросом.
Мы уже опаздывали на восемь суток, но Данни Снафф не хотел уходить.
— Я хочу вернуться, набрав шкур на триста фунтов, — кричал он, — или готов умереть. Мы подстрелили этого котика с паршой, а у Сола Панса нещадно разболелась левая рука.
— А Панс-то выздоровел?
— Нет. Рука у него сначала опухла, и Салливан, который чуть-чуть смыслил в медицине, поскольку его свояченица работает у аптекаря Копперминта, сказал, что надо сделать надрез, чтобы удалить дурную кровь.
— Получилось?
— Черта с два! Рука была совсем плоха и почернела, как гудрон!
Тогда Сол Панс начал беспрестанно вопить и нести несусветную чушь. Он орал, что Данни Снафф был котиком третьего сорта, что с него надо содрать шкуру и засолить. Данни пришел в бешенство из-за намека на свою кожу.
Сначала Сол Пане принялся распевать псалмы, потом уселся у рубки, с презрением плюнул в сторону Данни и заявил, что он прекрасный котик, живущий в шотландских водах. Потом скорчил ужасающую гримасу и помер. Мы даже хотели пристать к Куриной Голове и потерять целый день, чтобы с честью похоронить его на этой земле, состоящей из одних черных скал.
— Вы этого не сделали?
— Нет… Салливан вспомнил, что Сол Панс был евреем, а потому нас ждут несчастья, если мы похороним по христианскому обычаю человека этой проклятой Христом расы. Мы выбросили его останки в море. Они уже воняли. Поскольку мы положили в мешок мало груза, он тут же всплыл на поверхность. Потом нам это очень помогло, потому что труп привлек множество морских птиц. Мы их ловили, чем немного улучшили скудный рацион.
— И тогда вы наткнулись на пещеру?
— Позже… У нас не осталось еды. Сохранилось немного виски и раскрошившиеся галеты. Морские течения унесли труп Сола Панса, и все птицы разом потянулись на север, а к нам не приближались. На Куриной Голове ничего не было, кроме водорослей, которые были крепче камня, и гнилых ракушек, от которых очень хотелось пить.
Тогда Данни совсем сошел с ума и заявил, что пойдет дальше на север. Он указывал на длинные черные линии на горизонте и говорил, что это были тысячные стаи котиков.
Пришлось ему подчиниться, потому что у Данни было ружье, и он был разъярен.
— А пещера?
— Это случилось вечером… Ветер стих. Небо закрывали три громадные тучи, но они внезапно ушли, открыв мигающие звезды.
Тлампан Хид ухмылялся всеми своими острыми скалами на фоне темно-синего неба.
Дженны Столл словно по собственной воле вошла в небольшую бухту, и мы увидели маленький пляж из тончайшего красного песка.
Салливан поймал пять больших крабов. Они были очень вкусные и не вызывали жажды.
Тогда-то я и увидел женщину у входа в пещеру.
— Ого!
— Я вначале различил только ее яростно горящие глаза. Я позвал Данни. Он развеселился и сказал, что это, наверное, отличный котик.
Он схватил ружье, когда Салливан, вскарабкавшийся на высокую базальтовую скалу, крикнул ему, что это женщина. Тогда Данни Снафф разозлился и завопил, что ему всё равно, женщина это или котик, но он добудет ее шкуру. Потом он вошел в пещеру.
Послушайте, может, закажете еще виски?
— Закажу, но продолжайте свою историю.
— И тут мы услышали смех… Такой смех, который можно слышать в майские вечера за высокими цветущими оградами. Сначала мы были шокированы, потому что Данни Снафф женат, а Марта Снафф — отличная девчонка. Потом было долгое молчание, раздавались только крики чаек, сидящих на скалах.
Возможности рассмотреть что-то в пещере не было. Салливан соорудил факел из пакли, дерева и гудрона.
Там была только черная щель, и никаких следов Данни и женщины.
Салливан здорово разозлился, хотя я так и не понял почему, и стал кидать в щель камни.
Вдруг я увидел, как он побледнел и сказал, что на нас из-под воды смотрят два зеленых глаза.
Мы всю ночь провели на пляже.
На следующий день вернулись тучи и сильные порывы ветра. Дженни Столл билась о скалистый берег бухты, но Салливан заявил, что уйдет только вместе с Данни и что рассчитается с этой проклятой сиреной. Я впервые услышал от него это странное слово. Но видел его после этих слов недолго. В полдень он вошел в пещеру, и я услышал пронзительный вопль.
Я тоже вошел. Там было очень темно. Я нигде не увидел Салливана, а вода в пещере ревела, как котел с кипящей водой. Еще там я разглядел большую семгу, которая яростно билась в воде.
Я недолго оставался в пещере, потому что не хотел потерять Дженни. Мне удалось поставить парус, а ближе к вечеру я встретил патруль, который взял меня на буксир.
Меня беспокоит то, что мне отказали в моей доле премии за спасение Дженни Столл, ведь на борту я оставался один, и я ее спас. Какие-то люди лезут в мои дела. «Отправляйтесь в пещеру сами, — говорю я им, — может, в этой дыре найдется место и для вас».
Но повторю, мне не отдают мою часть премии. Господи, это несправедливо!
Джошуа Галлик, ростовщик
Из тоненькой трубочки, сотканной из липкой паутины, торчат две хрупкие лапки. За ними угадывается чудище с множеством глаз, в которых поблескивают розовые огоньки. В золотистом вечернем воздухе пляшет мушка, зловещая паутина колышется. Лапки вытягиваются — они похожи на таинственные антенны, ощущающие атмосферу убийства.
Лавочка Джошуа Галлика была длинной и узкой, как кишка. Газовой бабочке не удавалось послать свой свет в самую ее глубину, где царили плесень и мрак.
Но, несмотря на божественную суть, — разве не соткано оно из света и тепла? — чудесное огненное насекомое, хотя и не было бабочкой, корчилось от безумной тоски, ощущая себя пленником медной трубочки во владениях паука, чудовищного паука Джошуа Галлика, наделенного могучими когтями и сказочным аппетитом. Но огненная бабочка могла не волноваться — старый Джошуа не питался огненными насекомыми. Он пожирал сердца, слезы, кровь.
По вечерам из заднего помещения его лавочки выходили бледные мужчины — они только что подписали векселя, которые придется оплатить девятью граммами свинца и мельхиора, пущенными в висок, и вечной нищетой своих жен и детей.
А днем к нему тянулись женщины, клали на прилавок пальто и плащи и бормотали:
— Посмотрите, господин Галлик, оно почти новое. Вы дадите за него фунт?
Но Джошуа Галлик неизменно отвечал:
— Два шиллинга…
Бедные женщины рыдали и рассказывали трогательные истории о безработных мужьях и маленьких больных детях. Но Джошуа Галлик неизменно повторял:
— Два шиллинга или забирайте свое проеденное молью барахло.
А ведь, чаще всего, муж действительно мерил шагами причалы Грейвсенда, пытаясь заработать несколько пенсов на хлеб и чай, а бедный малыш кашлял и хрипел в подвале Баттерси или Уайтчепеля.
Женщины брали два шиллинга и уходили с одними и теми же словами на устах:
— Да накажет вас Бог!
Или:
— Бог проклянет вас!
— Бог видит всё, негодяй…
Но Джошуа Галлик прикалывал к одеждам этикетку и плевал на Бога.
Когда виски открывает передо мной сказочную дверь Города Мечты, я вижу себя в комнате, наполненной чудесными музейными произведениями, вещами из больших магазинов и великолепными книгами. В огромном камине пылает дружеский огонь, я тону в мягком кресле-качалке, божественный напиток играет в резном хрустале, а на мраморной доске камина золотом высечена надпись:
«Бог накажет ростовщиков!»
Увы, все мое богатство заключено в этом Городе Миражей. Моя печка красна от ржавчины, а не от огня, а презрение мое не золотом сияет на полированном мраморе камина, а высечено в моем кровоточащем от боли сердце, и каждый вечер к Богу несется мольба, крик моей истерзанной и ненавидящей души: «Боже, накажи ростовщиков!»
Мужчина, который в тот вечер стоял перед Джошуа Галликом, вытер тяжелую слезу, вдруг скатившуюся к уголку его рта.
— Она умрет сегодня вечером, и мне хотелось бы повесить ей на шею эту цепочку с золотым крестиком — так умерла наша мать и наша бабушка. Это было бы для нее утешением… — И, вздрогнув, добавил: — А когда все будет кончено, я принесу ее обратно…
Джошуа Галлик вежливо ответил:
— Прекрасно, мистер… Уважение семейных традиций делает вам честь. Ваша сестра заложила эту цепочку за четыре шиллинга: вместе с процентами это составит, хм! посмотрим… два фунта и четыре шиллинга.
— Но у меня нет денег, — пробормотал молодой человек, — по крайней мере, сейчас…
— Поверьте, — любезно возразил ростовщик, — мне очень жаль, ведь я хорошо знаю вашу милую сестру, преподавателя музыки. Очень достойная девушка… Но в делах, видите ли…
— Послушайте, господин Галлик, я вернулся из Мексики. Это — дьявольская страна. Фортуна улыбалась мне, когда внезапная смена правительства и приход к власти враждебного мне диктатора в один час разорили меня. Я вернулся домой больным, без гроша в кармане, был репатриирован, как последний бродяга — и что же? Моя сестра, маленькая нежная Эдит, умирает. Я из тех, кто вернет себе состояние…
Джошуа Галлик воздел руки к небу — это небо было зеленым потолком, с которого висельниками свисали плащи, камзолы, пальто и костюмы.
— Я слишком стар, месье, и не желаю ставить на будущее…
— Вы проживете достаточно долго, чтобы получить от меня и цепочку, и проценты.
Но ростовщик энергично потряс головой.
— Я вам назвал сумму, месье. Два фунта четыре шиллинга — мое время дорого стоит.
Человек медленно снял с себя потрепанный плащ, но Джошуа Галлик жестом остановил его.
— За это я дам вам от силы четыре шиллинга. И остается…
Он не закончил фразы — взгляд его упал на руку просителя, где сверкнул драгоценный камень. Алчная улыбка осветила его лицо.
— Я все же человек не злой и хотел бы оказать вам услугу. У вас на правой руке кольцо. Я вижу, что это подделка, ужасная подделка, и она не имеет никакой ценности, но либо у вас есть сердце, либо его нет… Я хочу быть добрым… Давайте совершим обмен… Дайте мне кольцо, а я верну вам цепочку с золотым крестиком…
Ночь уже наступила. Газовая бабочка напрасно корчилась и свистела — ей не удалось осветить внезапно исказившееся лицо визитера. Впрочем, Джошуа Галлик и не смотрел на него, ибо не сводил глаз с кольца — тонкая змейка из коричневого металла обвивалась вокруг камня со странными красноватыми отблесками.
— Галлик, — медленно произнес мужчина, — вы сказали, что это кольцо не имеет никакой ценности?
— Беру Господа в свидетели, — воскликнул ростовщик.
— Вы-при-зы-ва-е-те-в-сви-де-те-ли-Бо-га! — тихим голосом процедил мужчина, и любой другой, кроме пса-ростовщика, различил бы в нем ужас и угрозу.
— Конечно! — весело ответил Галлик.
Меня учили, что Бог, в своей бесконечной доброте, дал в компаньоны нашей темной душе светоносного брата, которого называют ангелом-хранителем.
И как ни отвратителен был Джошуа Галлик, божественный друг был рядом; он в невероятном страдании заламывал лучистые руки, его сладкий голос умолял и просил.
— О! Джошуа! Нет! Только не это!