— Ты и так уже мертв! — крикнул я.
Он не выплыл.
А я вернулся в бар Колдовское местечко.
Я встретил Альбернона Крю, которого никто не вешал. Он объяснил, что жив-живехонек и держит бакалейную лавку.
Остальные были актерами маленького театра неподалеку от Друри-Лейн; женщине наложили очень плохой грим.
Я извинился за то, что принял их за мертвецов.
Они приняли извинения и угостили отличным виски.
Что касается Урии Дроссельбаума, мы решили: если я его прикончил, на земле стало проходимцем меньше.
Мы пожали друг другу руки и снова выпили виски.
Должен признаться, еще ни разу я не проводил столь приятного вечера в честной компании, заглядывая в сердца и души собутыльников.
Крокодил
Джек Бимиш распахнул дверь бара и, не взглянув на завсегдатаев, заказал виски на всех, чем тут же завоевал всеобщую и безграничную симпатию.
— Умер Билл Таккл, — сообщил он.
По бару пронесся тяжелый вздох. Нет, мы не сожалели о рыжем мерзавце Билле Таккле. Мы поняли, нам придется выслушать его историю. Нельзя же отказать в желании излить душу тому, кто угощает чудесным виски, жгучем, словно перец, золотистым и бархатным, словно кожа влюбленной таитянки!
— Да, — повторил Бимиш, — он окончил свои дни в одном из болот Египта.
— Как же умер сей достойный бедолага? — осведомился один вежливый пропойца.
— Крокодил… — вымолвил Джек.
Мы в ужасе вскрикнули. Хотя Билл Таккл был первостатейным негодяем, но всё же верил в бога, как и мы все.
— Но, — продолжил рассказчик, — я не сказал бы, что крокодил сожрал его.
— Бимиш, — заявил с достоинством тот же пропойца, — не вкручивайте нам мозги. Конечно, виски, которое вы поставили, сделало вас нашим другом на вечные времена, но не стоит нарываться… Если джентльмен умирает по вине крокодила, значит, крокодил сожрал, а не застрелил в упор из револьвера. Вы же не хотите уверить нас в этом? Вы издеваетесь над нами, Джек Бимиш. Ибо я никогда не читал, что эти хищники вооружены кольтом и вебли. Джек Бимиш, вы насмехаетесь над почтенными джентльменами и сейчас получите по зубам — мой кулак научит вас вежливости.
Тогда Бимиш извинился, сказал, что вовсе не собирался убеждать нас в возможности столь невероятного происшествия, что он даже и не помышлял об этом и что вся вина заключается лишь в испытании нашего долготерпения. И, чтобы мы забыли о его просчете, заказал еще виски.
Мы сочли, что вторая порция вернула нам утраченное достоинство. Мы выпили виски, сурово глядя на Бимиша.
А я добавил, что рассказчик должен быть признателен своим слушателям и что его долг сделать краткий отчет и не мучать несчастных скучными преамбулами.
Бимиш стушевался и действительно был краток.
Почти вся водная поверхность болота была чистой — траву и громадные листья водных растений съели ламантины.
Билли Таккл, несмотря на запреты начальства, с наслаждением нырнул в воду.
— В этом болоте купаться не стоит, — предупреждал сержант Бердси, — в нем водятся крокодилы.
Но Билл Таккл не желал подчиняться сержанту Бердси, — он блаженно барахтался в теплой воде, отдающей мускусом.
— Пахнет, как в ванной какой-то леди, — шептал Таккл, но в душе побаивался тех существ, которые насыщали серебристую воду своим запахом.
И вдруг он увидел выступающую из воды чешуйчатую спину, медленно приближающуюся к нему. Путь к берегу был отрезан.
В двадцати ярдах от Таккла высился крохотный островок: несколько квадратных метров суши… Вопя от отчаяния, Таккл ринулся к спасительному убежищу. Он доплыл до островка, вскарабкался на берег и лишился чувств.
Когда он очнулся, крокодил стерег его, не пытаясь подплыть к островку.
В лазурном небе поднималось безжалостное солнце; жгучие лучи обжигали тело несчастного. Кожа его покрылась громадными волдырями.
Гигантские комары с писком носились над ним, потом к ним присоединились ужасные зеленые мухи, и кровь Таккла капельками выступила наружу от укусов мириадов жал и челюстей.
А крокодил не двигался с места.
Человек завопил, обращаясь к пламенеющим далям, к пальмам, к гудящему лесу, где жили и умирали бесчисленные существа.
Ночь наступила быстро. Розовые вонючие туманы наплыли на Таккла; лихорадка сдавила ему грудь, последние проблески сознания покидали его, но он видел — крокодил по-прежнему сторожит его.
Крокодил ждал ночи, чтобы бесшумно взобраться на островок и сожрать спящего человека. Таккл был уверен в этом. Он из последних сил боролся со сном и, вспомнив, что крокодил боится шума, стал хлопать в ладоши, выкрикивая бесконечные ругательства.
Когда занялась золотисто-розовая заря, кожа ладоней висела лохмотьями, левый глаз заплыл от ядовитого укуса, вся кожа Таккла горела, сочась кровью и гноем.
И в торжествующем свете восходящего светила он увидел, что крокодил всё еще сторожит его…
Его внутренности горели от лихорадки.
Нашли Таккла уже после полудня.
Он хрипел. Едва подняв руку, он указал на длинную серую полоску ярдах в двенадцати от него:
— Там крокодил…
Уронил голову и умер.
Сержант Бердси вскинул ружье. «Крокодил» разлетелся на большие темные куски.
Это был полузатонувший ствол дерева.
Рука
В полночь со мной случаются странные вещи.
Вам знакома история воздушного змея, которого в одну бурную ночь я запустил над Уайт Киддалл?
Я читал, что на некоторых береговых станциях в море погружают микрофоны, чтобы слушать подводные шумы. Я не удивлюсь, если такие же запустят для прослушивания бурного неба.
Снукс занимался прослушкой и едва не сошел с ума, буквально скатившись с холма, вопя от страха и выкрикивая несусветные вещи… В день, когда я встретился со Снуксом, я решил что три или четыре порции виски помогут разговорить его…
Ибо я ничего или почти ничего не знаю. Когда я надел наушник, я услышал крик, жалобный стон, что-то не от мира сего; потом в небе вспыхнуло сильное пламя, и веревка, которая держала моего воздушного змея, рухнула, свернувшись, словно мертвая змея…
Но это я расскажу в другой раз, как говорят милые старушки, удивляясь каждый божий вечер, что еще не настал конец их бедной жизни.
В этот вечер, как и во многие другие вечера, подобные вечеру злокозненного привидения, я пил виски в своей пустой комнате.
Моим большим другом было только пламя очага. Чтобы доставить мне удовольствие, оно рисовало на стене тысячи разных безумных и иногда непотребных вещей. Изредка я смеялся, увидев Кэвенлиша со слоновьим хоботом; а вид Моисея Скапюлера, ростовщика из Сохо, рогатого, когтистого и заросшего волосом, как сам Старина Ник, был мне приятен.
И вдруг что-то начало царапать стекло.
Ночью был сильный ветер, но я знаю, как шуршит гибкая лиана дождя, дотрагиваясь до окна, как бьет кулак урагана, как касается стекла испуганное крыло ночной птицы. Я узнал в окне руку мужчины. Мое сердце замерло, а очаг почти угас.
Ибо, из всех враждебных вещей — ледяного дождя, погромщика-урагана и ночных зверей, наводящих порчу, — человек есть самое зловредное существо.
Окно распахнулось, и появилась рука.
Рука держала нож: небольшой, но заостренный, как клык; огонь привлек его внимание, и лезвие ярко вспыхнуло.
Я не смотрел на оружие, я смотрел на руку. Она была ладно скроена, несмотря на дождь, грязь и воду из водосточных труб, о которые она опиралась. Мне доводилось видеть бег таких рук по белым листам, чтобы записать на них что-то милое или серьезное.
— Эта рука, — провозгласило мое сердце, — печальная рука. Гляньте на бледные вены. — Что-то заиграло в моем сердце. — Плохая кровь, плохое питание; в ней течет кровь публичных супов и жалких подачек. Гляньте на ногти, как они блестели, когда были накрашены; весь спектр отчаяния отражен в потускневшей коже; в них ощущается гибель розовых жемчужин далеких островов. Когда-то они блистали, ложась на королевские плечи, а теперь мертвы, мертвы, мертвы, как зубки больного ребенка. И эта рука дрожит от холода, голода, боли.
— Твоя правда, — подтвердило пламя, покинув нож и осветив дрожащую руку.
Что-то взыграло в моем сердце. Послышались звуки. Они доносились издалека, из дали моего позабытого прошлого, и их принесло каким-то таинственным и божественным путем.
Я поставил полный стакан виски перед этой бедной рукой; она замешкалась, потом схватила его.
На минуту воцарилась тишина, потом что-то звонкое упало на улице, но я не знал, стакан это или нож.
Рука вновь появилась, но уже без ножа и, казалось, она что-то ищет…
Багровый огонь осветил мою руку, неподвижно лежавшую на столе.
Я понял.
Я схватил бедную руку, пришедшую из ночи, и крепко пожал ее.
Когда она исчезла, несмотря на ветер и дождь, я услышал на улице чей-то плач.
Последний глоток
— Хильдесхайм!
— Бобби Моос?..
— Якорные тросы порваны. Какая же у нас скорость!.. Всюду так черно, как в душе ростовщика… Какая погода, бой! Никогда не видел ничего подобного. Эй, там! Там!
Банг! Бинг! Трах! Трах-бинг!
— Черт подери, что это?
— Вода, ветер… Наше корыто набирает воду!
— Смотри, белая линия прямо по курсу посреди неба.
— Это — море, Бобби…
— Море! Но тогда…
— Нам п… Скурвились, как сказали бы приличные люди. — Я прыгну за борт… Буду плыть…
— Умрешь через полчаса.
— Хильдесхайм, значит, мы?..
— Умрем? Конечно, бой… У тебя есть бутылка виски в кармане? Давай… Не разбей. Виски стоит молитвы перед последним прыжком.
— Возьми… Я не вижу твоей руки. Так темно, черным-черно. А, поймал… Держи… Оставь мне…
— Отлично… Прекрасно… То, о чем буду сожалеть, так это о виски.
— Ты думаешь, всё так серьезно…
Бум! Трах! Трах-трах!
— Это волна, Бобби, маленькая… Еще сомневаешься?..
— Я весь вымок… Какой ужас! Чуть-чуть виски, чтобы набраться храбрости…
— Экономь. Судно выдержит еще с полчаса…
— Полчаса! Слушай, Хильдесхайм, дружище, не смейся… я хотел бы… помолиться.
— Хорошо!
Бум! Бум! Бум!
— Какой ураган, Матерь Божия!.. Скажи, ты знаешь какую-либо молитву?
— Нет.
— Ну, хоть самую маленькую… Кусочек…
— Послушай… Повторяй: Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа. Этого мало. Подумай, Хильдесхайм. Мне туда не хочется…
— Туда…
— Если Бог есть, то пусть скажет: «Бобби Моос, вот уже тридцать лет ты стараешься не знать меня. Я тебя не приму, наступила твоя очередь…»
— Возможно, Бобби, я не знаю больше ни одной молитвы. Таким бедолагам, как мы, молитвы не нужны. Наша нищета искупает все наши прегрешения.
— Ты так думаешь, Хильдесхайм?
— Я думаю, что будет достаточно вежливо сказать доброму боженьке: «Ваше Святейшество, это я — Бобби Моос. Я всегда был бедняком. И даже не помню своих родителей, братьев, сестер, а если они были, то били меня и презирали… Женщины не хотели меня, потому что я уродлив…»
Не гордись этим. Добрый боженька увидит, что ты косоглаз, что у тебя гнилые зубы, а нос перекошен.
Тогда ты скажешь: «Я никогда не ел досыта, а жестокий закон людей каждый раз наказывал меня, когда я хотел поесть досыта. Я люблю виски. Я никогда не мог выпить его столько, сколько хотел».
— Это правда. Об этом стоит сказать.
— Ты скажешь: «Когда завтра или на следующей неделе меня найдут на пляже Саутхенда или Ширнесса в куче водорослей рядом с дохлыми крабами, измазанным желтой грязью, то бросят в общую могилу на самом краю кладбища. Никогда ни один плачущий малыш не положит на мою могилу ни цветов, ни веточки, никто обо мне не вспомнит, не прольет слезы и не пожалеет. Это жестоко, Ваше Святейшество».
— Хильдесхайм, мы будем жалкими мертвецами. Никто о нас не вспомнит.
— Это мы и скажем Богу.
— Но тогда…
— Ты думаешь, я знаю больше? Я думаю, поскольку он очень справедлив, то скажет: «Ладно. Никакая мамаша не нянчила Бобби Мооса, он не избалован нежностью…» И Мать Бога сама улыбнется тебе и скажет, что у нее безбрежное сердце, и в нем на всех хватит милосердия и любви.
— Невозможно, я уродлив.
— Ты перестанешь быть уродом. И Бог скажет: «Бобби Моос, ты всегда голодал… Здесь ты будешь сыт всегда!» И тебе тут же устроят богатый пир. И там будет невидимый оркестр, как в Савое.
— Правда?
— Я так думаю. А потом, я где-то читал об этом…
— А меня волнует мысль о виски. Там его не будет.
— Откуда ты знаешь? Если всё по справедливости там оно будет. Да, ты его получишь.
— Хильдесхайм, старина, ты подбодрил меня. На, возьми бутылку и осуши ее.
— Нет, а ты?
— Спасибо… Я выпью там…
— Бобби, ты будешь спасен, я верю в это!
Бум! Бум! Трах!
— Хильдесхайм!
— Бобби?..
— Волны… ветер… Снесло мачту… рубка… Мы…
— Бобби, я…
Бум.
— Во имя Отца, и Сына, и…
Обезьяна
Когда коллекционер Жорж Тессье распаковал свое приобретение, то поразился, что не испытывает удовольствия, которое ощущал, когда вырвал вещицу у антиквара буквально на вес золота.
Он обнаружил статуэтку тонкой резьбы из старой слоновой кости, изображавшую Ханумана, индийского бога-обезьяну, среди бесчисленных предметов, заполнявших заднюю комнату лавочки, которую держал небогатый торговец старой мебелью и редкостями.
Джордж вспомнил грязную чипсайдскую улочку, пыльную лавчонку, забитую вшивым старьем — драными матрасами, горбатыми кроватями, безрукими и безногими садовыми статуями, добела отмытыми дождями.
Вспомнил сумрак лондонского дня, едва просачивающегося сквозь пыльные стекла, вновь услышал голос торговца, который жаловался на дороговизну газа, убирая крохотный рыжий огонек до размеров язычка свечи. И вдруг Тессье заметил между зеленым будильником и разбитой кружкой крохотное экзотическое чудо.
— Покупаю, — коротко сказал он.
В задней комнате было темно, но лицо маленького антиквара светилось в полумраке ярко-бледным пятном.
— Это… это стоит дорого, очень дорого… — заикаясь, пролепетал торговец.
— Ну и что!.. Сколько?
— Вообще-то говоря… это не продается.
— Как так!.. За десять фунтов?
— Нет!
— Двадцать, тридцать, пятьдесят фунтов!.. Ну, как…
— Пятьдесят фунтов!
Человечек задыхался от переживаний.
— Сто фунтов… Согласны?
Торговец не ответил. Джордж видел, что лоб антиквара покрылся бисеринками пота.
И вдруг у Тессье возникла идея. У него при себе была большая сумма золотом; он извлек из кармана столбик монет.
— Заплачу вам золотом. Золотом, вам ясно?
Соверены хищно блестели во мраке.
Джордж нащупал чувствительную струну; старик схватил золото с такой поспешностью, что оцарапал руку покупателя.
— Ради бога, теперь берите! — задыхаясь, выпалил он.
Обрадованный Тессье завернул ценное приобретение и вышел; но едва переступил порог магазинчика, ему на плечо легла рука маленького антиквара — у него были безумные глаза, а зубы щелкали, как кастаньеты.
— Отдайте! — выкрикнул он. — Я не продаю…
— Хорошо… Верните золото, — ответил Джордж.
Старик застонал.
— Вы правы… Нет, я ничего не говорил. Владейте ею…
Тессье двинулся прочь.
— Отлично… Прощайте!
Но странный торговец вновь догнал его.
— Должен вас предупредить… Она может принести несчастье… — Джордж вспомнил, какой ужас исказил морщинистое личико. — И обещайте мне…
Тессье пошел быстрее.
— Обещайте мне… никогда не обращаться с ней дурно!..
Воздух вокруг них вдруг стал плотным; огни фонарей расплылись и пожелтели; на Лондон с удивительной быстротой наполз смог.
Джордж решил, что в тумане легче избавиться от назойливого торговца. Пять или шесть секунд бега отделили его от антиквара.
Еще несколько минут до него доносился умоляющий голос, пробивавшийся сквозь влажную вату тумана, потом он затерялся в шуме громадного людского улья.