– Ну как хочешь.
Старушка безмолвно ушла.
Мне захотелось открыть форточку и постоять у окна, но я продолжала давиться кофе.
– Ну вот видишь, и концы в воду. Ты, что ли, грохнула?
– Конечно я, а то как же. Ты же знаешь, у меня сезонное обострение. Вою на луну и выхожу на охоту. И вообще я чучела бомжей коллекционирую.
– А серьезно?
– А серьезно меня интересует причина смерти. Нет ли там тубика или чего похуже. Ты же знаешь наши проблемы. Если хоть что-то, хоть подозрение, я лучше сама надену респиратор и весь подъезд залью хлоркой. Пока еще СЭС приедет. А если телегу в СЭС напишешь, чтоб они это сами проделали, с меня коньяк к кофе.
– Успокойся, мать, – сказал Валерка, неожиданно очень серьезно. – Ничего там нет. Просто старость. Такая старость, что непонятно, как она вообще на второй этаж залезла. Не моложе Прохоровны, – он кивнул на дверь, – а она здесь с пятидесятого года работает.
– Она? – обалдело повторила я. – Так это женщина?
– Была, – поправил Валерка. – Да, а что такого? В такой старости уже все на одно лицо, и мужики и бабы. Так что будь спокойна, старость вещь неизбежная, но не заразная.
– Спасибо, утешил. Только хотела о ней, проклятой, забыть. Но все равно спасибо. Ты у нас точно лучший диагност.
– Работа такая, – ответил Валерка с пафосом.
Я чмокнула его в щеку, на что он пообещал: «Генка приедет, все ему расскажу», – и даже улыбнулся. Валерка всегда был веселым и отзывчивым на шутку – несмотря на свою работу. Пока не вляпался в ту же беду, что и мы.
Я вышла из прокуренного Валеркиного кабинета в коридор, наполненный запахом, который принесла с собой Прохоровна. Когда за мной захлопнулась ободранная дверь, показалось, что я вышла из могилы.
Хотя я вышла всего-то из больничного морга.
На скамеечке у входа сидела Прохоровна. Ее наряд теперь дополняли оранжевые хозяйственные перчатки. Она курила, рассеянно поднося ко рту сигарету, зажатую в хирургический зажим. На скамейке ярко горела в солнечном пятне красная пачка «Примы». При каждой затяжке солнце вспыхивало в наборном целлулоидном мундштуке, древнем, как сама Прохоровна. Точно такой остался у нас после Генкиного деда, прошедшего с ним от Тулы до Берлина.
– До свиданья, – сказала я Прохоровне. – Извините, имя не расслышала.
Прохоровна уставилась на меня неподвижным черепашьим взглядом.
– Анной крестили… – после паузы отозвалась она.
– До свиданья, Анна Прохоровна.
– До свиданья.
Я пошла к воротам, ощущая между лопаток взгляд Прохоровны, как ружейное дуло.
Когда из сумки грянула выходная ария Кармен, стало ясно, что полоса удач продолжается. Это был позывной анестезиолога Романа. Генка несколько раз оперировал с ним, видел его в деле и посоветовал согласиться, когда Роман предложил первый калым. Никто из нас троих об этом ни разу не пожалел. Роман был надежен, профессионален и молчалив. Что немаловажно, он весил девяносто кэгэ и имел первый разряд по дзюдо. А еще его двоюродная тетка держала частную гостиницу. Начинали мы там, а сейчас Романов телефон известен всему гостиничному сообществу. Со мной он связывался сам. Видимо, меня считали медсестрой у Романа на подхвате. И хрен по нему… Свои деньги зарабатываю, а там хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Как всегда, Роман был немногословен:
– Приезжай в «Якорь».
– Один?
– Нет, с женой.
– Буду подъезжать, позвоню, пусть она спустится на ресепшен.
Я опрометью добежала домой, схватила «тревожную» сумку, на ходу проверила ее содержимое. Чуть не споткнулась о Макса, вообразившего, что его сейчас поведут гулять, и под его оскорбленный лай слетела по лестнице, набирая номер такси.
Уже из машины я позвонила Дашке:
– Катьку заберешь сама. Я в ночь, когда вернусь, не знаю. Макса выведи.
– Калым?
– Да.
– Глюк ауф.
Оттого, что она повторила обычную Генкину фразу, которой он всегда провожал меня на «задание», унаследованную от прадеда – силезского шахтера, у меня навернулись слезы.
Глюк ауф – счастливо подняться. Счастливо подняться нам всем из этой ситуации, в которой мы оказались. Из бездомности, из неуверенности в завтрашнем дне, из работы «на унитаз», а не на перспективу.
Рынок, поворот к универмагу – пора набрать Романа.
– Я подъезжаю, пусть спускается.
– Угу.
Немногословный ты наш… А чего ожидать, у анестезиолога-реаниматора пациенты обычно не разговаривают.
Роман ждал в гостиничном холле. Рядом с ним стояла полноватая крашеная блондинка, судорожно тискающая сумочку.
Та-а-ак… Красноватый неустойчивый загар. Осветленным волосам солнце и морская вода не пошли на пользу. Турецкий сарафан явно с базара. Лицо чуть одутловатое, глаза красные – не спала ночь, плакала. Явно вариант «мать моих детей». Золушка. Любовниц и партнеров по бизнесу возят не сюда. А с этой и Черного моря достаточно.
– Рассказывайте, что у вас случилось.
Почему у них у всех такой одинаковый сценарий? Приехали отдохнуть. Два дня спал. Потом пил десять дней подряд. Что пил? Все: пиво, водку, вино, коньяк. Сколько? Не знаю. Много. Последние два дня не пьет. Не спит. Заговаривается. Озирается, от кого-то прячется. Ночью пытался убежать, еле поймала на лестнице. В номере – ну, сами увидите. Нам уезжать скоро. Помогите. Я заплачу сколько надо.
Я посмотрела на Романа, стоящего чуть сзади Золушки. Он молча опустил веки – финансовые вопросы улажены.
– Раньше была когда-нибудь «белочка»?
Голубые глаза дернулись влево-вниз, но она тут же восстановила контроль.
– Нет, никогда. Он вообще очень мало пьет. Только пиво.
А врать-то зачем? Никому от этого легче не будет.
– Ну, пойдемте в номер.
В двухкомнатном люксе все было вверх дном. Пахло по́том, перегаром и страхом. Мы втроем едва помещались в крохотном тамбуре. От одного взгляда в полуприкрытую дверь у меня защемило сердце. Здоровый мужик с отечным застойно-красным лицом и налитыми кровью глазами сидел на полу, привалившись к балконной двери, и тянул изо рта невидимую нитку, «сматывая» ее в клубок. Сзади не подойти… Балкон, черт его возьми, – выпрыгнет, и привет!
Я аккуратно прикрыла дверь и, не чувствуя ничего кроме злобы на эту лживую курицу, прошипела:
– Сколько раз была «белочка»? По-настоящему? Ну?
– Три за последние два года.
– В больнице лежал?
– Нет, дома. Нам бы только добраться, там у нас свой нарколог.
– Подшивался?
– Давно еще, мы только поженились. Потом убрал ампулу. Уже пять лет без нее.
– Травмы головы были?
– Три года тому назад разбился на машине, в неврологии лежал.
– Что ставили?
– Закрытую черепно-мозговую.
Час от часу не легче. Ладно, что есть, от того никуда не денешься. Только бы его выманить из комнаты с балконом.
– Оружие у него есть?
– Нет. Ножи я убрала к себе в сумку.
Я оглянулась, ища что-нибудь подходящее, и сунула ей в руки мыльницу.
– Позовите его сюда. Скажите, что ему звонят – ну, кто-нибудь из знакомых. Дайте ему в руки это. Пока он будет говорить, захлопните дверь в комнату с балконом. Дверь сюда не закрывайте. Да, что он ночью говорил?
– Говорил, что тут провода протянуты из стены в стену, как сеть. Ползал по полу под этими самыми проводами. Будто по ним ток идет и они гудят. Меня сукой обзывал, говорил, что у меня кругом любовники…
Тут она все-таки расплакалась. Я дала ей на это несколько секунд и повторила инструкцию.
Роман подобрался. Сейчас был его ход.
– Сережа, тебе Пашка звонит, иди сюда!
– Принеси! – отозвался мужик.
– Он на городской звонит!
– Ёптыть, ни одна сука ничего сама не может… Иду!
Мы с Романом, не сговариваясь, шагнули в туалет и прикрыли за собой дверь, она пошла навстречу мужу, сжимая дурацкую яркую мыльницу.
Сквозь две незакрытые двери мы слушали, как пациент матерно объясняет Пашке, какой он бестолковый мудила, долболоб, и еще много чего – пока не услышали, что дверь в комнату с балконом захлопнулась.
Первым пошел Роман. Увидев его, клиент оторвал от уха мыльницу, по которой общался с неведомым Пашкой, рявкнул: «Еще один Валькин е…рь!» – и попер на него как танк.
На меня он внимания не обратил. А зря. Когда он замахнулся на Романа, я в лучшем стиле Таськи-санитарки прыгнула на него сзади: наволочку на голову и концы крест-накрест рывком, хлесткий удар по сонным артериям.
Роман нырнул ему под руку и провел свою фирменную подсечку. Клиент рухнул, как свергаемый памятник, и Роман тут же оседлал его, вытаскивая из кармана вязки.
Мощный, налитый медвежьей силой клиент и весил за центнер. Так что наволочку я сняла, лишь когда мы надежно прификсировали его к кровати.
– Он что, занимался чем-то? – пропыхтел Роман, затягивая узлы-констрикторы.
– Борьбой… давно еще… – ответила Золушка.
– Идите в аптеку, купите все по списку, – вмешалась я.
Когда ее босоножки простучали вниз по лестнице, капельница была уже подвешена к форточке, клиент перестал мычать и дергаться. Роман еще раз проверил давление и пульс и устроился в кресле.
– Ну, вроде процесс пошел, – удовлетворенно констатировал он. – Только объясни: на черта ты ей сунула эту мыльницу? Не проще было дать мобильник?
– Проще, но это параллельная диагностика. Симптом Ашаффенбурга положительный.
– И что это дает?
– Плохой прогноз, тяжелое течение делирия. Органика уже есть: борьба, втыкание головой в пол, с его-то массой, ЧМТ, стационар. Не первый делирий. Вторая стадия алкоголизма. Вся картина, которую мы увидели. И Ашаффенбург положительный. На кафедре нам говорили, что он сейчас почти не встречается, а я чем дольше работаю, тем чаще его вижу. Хреновое у мужика будущее, если пить не бросит. Но это уже не наши проблемы. Ты же слышал, у него свой нарколог есть. Наше дело маленькое: вывести из психоза. Твоя задача – держать давление. Моя – чтобы он получил свою дозу всего, чего нужно. И все.
– И зачем тебе это? – задумчиво сказал Роман. – Зачем тебе эти алкаши и психи?
– Каждый по-своему с ума сходит. Зачем тебе твои полутрупы? Недобитые, резаные, после автодорожек? Почему Генка пару дней не пооперирует и начинает стонать: «Ох, давно я руки в животе не грел!»? И вообще, в медицине нормальные люди не работают.
Роман кивнул и ловко заменил капельницу.
– Подожди, я седуксен добавлю. Три «с»: седуксен, сон, санитары – классическая схема при «белочке».
– А санитары-то кто? – хмыкнул Роман.
– Да мы с тобой, кто же еще. Тебя в любой дурдом возьмут вне конкурса. Хочешь, замолвлю словечко? Здоровенный, узлы вяжешь, как старый боцман…
– Нет уж, только после вас.
– А я уже оттрубила свое в приемном покое, хватит.
– Это там научилась прыгать с наволочкой?
– Да уж, Таська учила будь здоров… Мне до нее далеко.
Таська, маленькая, сухонькая, прокуренная насквозь, с колким взглядом почти бесцветных глаз и грубыми татуировками на цыплячьих ручках. Мой первый учитель, поставивший мне навыки поведения с душевнобольными – жесткими методами, зато навсегда.
– Разуй глаза в затылке!
– Спиной гляди!
– Не вякай под руку!
– Не крутись, не в койке!
– Подвякивай!
Это в переводе с Таськиного означало: смотри боковым зрением, не выпускай больного из вида, не противоречь ему, не поворачивайся к нему спиной, подстраивайся к бреду.
Вычлененные из мата, составлявшего в основном Таськину речь, эти максимы работали. Я их усвоила быстро, потому и жива до сих пор.
Вот такую же «нитку» тянул изо рта, сматывал в клубок Михеев на моем первом сестринском дежурстве. Тянул-тянул – и вдруг потерял… – и, отвлекшись от этого занятия, увидел знакомую обстановку приемного покоя – и меня с ампулой в дрожащих руках. Он начал разворачиваться ко мне всем телом, не двигая головой, как дикий кабан, с таким же слепым бешенством в глазах…
И тут его окликнула Таська:
– На! – и протянула ему пустую руку с оброненным «клубком».
Я, не дыша, мечтая стать невидимкой, скользнуть за плинтус, словно таракан, следила за тем, как из кабаньей морды снова проступает отечное, красное лицо Михеева. Вот он вновь деловито пощупал у себя во рту – и потянул невидимую нитку, завертел в здоровенных лапах поданный Таськой «клубочек». Я потянулась к шприцу, но сухонькая Таськина ручка вцепилась в мой халат. И только через пару минут, когда Таська ослабила хватку и чувствительно пихнула меня в плечо, я взяла-таки шприц и всадила Михееву в трицепс, чуть повыше упитанной русалки, обвившейся вокруг якоря.
Он был так занят клубком, что почти не обратил на это внимания. Только потом, когда его, осоловелого, вели в наблюдательную палату, он попытался заехать в ухо санитару, но с Димой-афганцем эти штучки никогда не проходили.
Через полгода Таськина наука первый раз спасла мне жизнь.
Я так и не узнала, кто за ним гнался, что за чудовища роились в его мозгу. Но фельдшер со скорой оставил меня с ним одну в приемном покое, а Дима с Саньком-напарником замешкались где-то в коридоре приемника. Невысокий и жилистый, он был охвачен тем отчаянием, с которым человек дерется за свою жизнь до последнего. А я, судя по всему, оказалась на стороне его врагов.
Где он спрятал хорошо заточенную отвертку? Почему ее не нашла скорая? Через несколько секунд эти вопросы задавала бы уже не я, а для меня больше ничего не имело бы значения.
Но я успела заорать: «Смотри!» – и ткнуть рукой в воздух за его спиной. Ужас даже и изображать не потребовалось. Он оглянулся – и мне этого хватило, чтобы повернуть трехгранку в замке и захлопнуть дверь за собой. Я увидела бегущих ко мне Санька с Димой, крикнула: «У него отвертка», – и удивилась, почему старая плитка на полу со всего размаха врезала мне по лицу.
Все получили по полной программе: я – нашатырного спирта под нос и пятьдесят граммов этилового в чай, фельдшер со скорой – выговор и лишение «колесных», Дима с Саньком – ведерную клизму от завотделением, он сам – то же самое от главврача…
Борец с чудовищами тоже получил свое, строго по назначениям. И жизнь потекла дальше.
Для Таськи она закончилась через пять лет.
Таська жила в стареньком деревянном домишке недалеко от диспансера, вдвоем с парализованной матерью. Как рассказали потом старожилы отделения, она к нам и пришла потому, что здесь могла работать сутки через трое. На эти сутки за бабкой присматривала соседка – пьющая, но умеренно, за что ее и уважала вся улица.
Таська пережила мать на полтора месяца. Похоронив ее, она отправилась в отпуск – и в запой, из которого уже не вышла. Помянув мать на сорок дней, она заснула с сигаретой во рту. Высушенный летней жарой дом вспыхнул, как поставленная за упокой свечка.
Обугленный, скорченный в позе боксера манекен – все, что осталось от Таськи, – мы хоронили в складчину.
Спать первым выпало Роману. Он бросил: «Если что – буди», – и мгновенно отрубился. Золушка изредка возникала на пороге, посматривала на мужа, на меня – и вновь исчезала за дверью. Ближе к полуночи уснула и она, а я осталась следить за капельницами, давлением и пульсом. Ну, и за узлами тоже. Ночь стала сереть, когда я потрясла Романа за плечо. Проснулся он мгновенно.
– Опять кровит? Фу-у-у, приснилось… Все нормально?
– Все путем, давление держит. Чайник только закипел. Давай, я пошла спать.
Лучшее средство от бессонницы – работа сутками, жаль только, что в аптеках этого не купишь. Я заснула, едва положив голову на подушку. Показалось, что прошло несколько минут до того, как меня разбудил Роман, но за окном стоял полдень. Клиент мирно спал. Роман оброс щетиной и осунулся, да и у меня вид был не лучше – разве что без щетины. Серое лицо, мешки под глазами – это в двадцать лет после ночного дежурства достаточно умыться и причесаться. Впору бежать в салон красоты, чтобы привести себя в приличный вид. Интересно, попаду ли туда хоть раз до пенсии…
– Ну, что скажешь?