– Вот, натяните до подбородков, – сказал Вилли, кутая их, съежившихся на досках под нависающим верхним ободом корзины, в тяжелое одеяло. Воздух, который даже в этом укрытом месте порывами налетал на их лица, был страшно холодный – такой же ледяной, как вопросы, лежавшие без движения у Кэй во рту. Она быстро завернула себя и Элл в одеяло до самых глаз, обняла сестру одной рукой. Вопросы пусть подождут.
Ее успокаивал вид двоих духов, которые стояли в корзине немного поодаль и разговаривали о чем-то уютном, – голоса доносились, но слов не разобрать. Ни тот, ни другой не улыбался, но от их щек веяло самообладанием, в глазах светилась приподнятость и живое внимание, и это превращало невнятные звуки их беседы в танец гостеприимных возможностей. Элл притихла, а потом и уснула в полукольце ее руки, а Кэй все глядела и глядела на Вилли и Флипа: у первого – живые, проворные руки и ноги, и весь он пружинистый, гибкий как лук, а второй посолидней, помассивней, но тоже подвижный; если Вилли – парящая пиния, то Флип – каштановый комель. Корзина между тем поднималась, вначале быстро, но затем, когда подача газа уменьшилась, гораздо медленнее, потоки воздуха качали ее, подхватывали, несли на восток. Когда с креном и качкой взлета было наконец совсем покончено, Кэй приподнялась, села на корточки, аккуратно подоткнула вокруг Элл одеяло и встала на ноги.
Дневной свет быстро прибывал – или, может быть, светлей становилось просто от подъема в небо. Так или иначе, вся корзина вокруг нее внезапно окунулась в рассвет. Везде, куда ни посмотри – всевозможные инструменты и оборудование: гаечные ключи, рукоятки, молотки, колотушки, огнива, толстые металлические прутья, длинные колья, обручи, бухты каната и веревки примерно двадцати разных диаметров, запасные крючья и карабины, металлические крепежные планки, бледно отсвечивающие при вспышках горелки, застежки, шпингалеты, кольца, связка ключей, ведра с песком и, конечно, мешки с балластом разных размеров. Кэй видны были натянутые канаты, перекинутые через борта корзины; на них висел балласт, который Флип за короткое время после взлета уже успел перебросить. Представив себе мешки, раскачивающиеся под корзиной, а потом падающие на землю, Кэй подумала про высоту, которую они набрали, и ей вдруг стало нехорошо. Дом остался внизу, далеко позади. Рождество. Она вновь повернулась к центру корзины, уперлась взглядом в пол, а затем постаралась сосредоточиться на мелочах: на сандалиях Флипа с узорным переплетением кожаных ремешков, на небольшом деревянном кабестане – вертикальном вороте – с железными ручками-стержнями, на компактной приборной панели перед Вилли, свисающей с главного кольца в самой середине. Кэй видны были диски, похожие на циферблаты, – они, догадалась она, сообщали сведения о высоте, скорости и направлении полета, о том, где они находятся. Там было несколько рычагов, а еще длинная серая трубка с важной насадкой, над которой постоянно хлопотал, регулируя ее, Флип и которая, предположила Кэй, обеспечивала подачу газа для основной горелки, зажигаемой от запального огня.
Так и есть, подумала она, увидев оранжевую вспышку. Кэй отскочила бы, будь там куда отскакивать. Флип встретился с ней взглядами и улыбнулся.
– Хочешь увидеть океан? – бодро спросил Вилли.
Сделав пару неуверенных, чуточку шатких шагов, она приблизилась к двум духам, стоявшим у деревянного края, и присела из осторожности – так, чтобы над корзиной возвышались только плечи и голова. Убедившись, что стоит устойчиво, она выглянула наружу.
Впереди – какое это направление? – немного к северу от востока, так говорил ей папа, – она увидела солнце, увенчивающее горизонт. Суша там или море, трудно было понять из-за разлившегося сплошного сияния; но ближе, почти под ними, точно было море, бледное и серо-зеленое с чистой белой опушкой прибоя, накатывающегося на узкий песчаный берег Норфолка. Справа, слева и сзади – темные травянистые пустоши, посеребренные морозом и утренним туманом. Среди полей виднелись маленькие домики, порой могла показаться вереница оранжевых фонарей, которые догорали и дружно гасли. С левой стороны Кэй видела бледнеющие с рассветом огни небольшого городка, тут и там из труб шли угольные дымки – так ей по крайней мере казалось.
– Куда мы летим? – спросила она через некоторое время. – В другой мир?
Вилли стоял подле нее, наклонившись над бортом, расставив локти и положив подбородок на длинные сплетенные пальцы. Смотрел не на нее, а в необъятную ровную даль, на северо-восток, где солнце отрывалось от горизонта, обретавшего четкость. Его молчание длилось долго, но Кэй знала, что он ее слышал, и держала рот на замке. К тому времени, как он ответил, ей под левую руку уже робко тыкалась голова Элл. Девочки внимательно слушали, а между тем земля и море под ними развертывались во все стороны, делались отчетливо зримы. Доносился шум волн.
– Насколько я знаю, – заговорил Вилли, и намек на улыбку тронул уголки его рта, – мир только один, вот этот самый. Нет, – продолжил он медленно, словно говоря с самим собой, – дело не столько в том, куда, сколько в том, как мы туда направляемся.
Бросив взгляд на Кэй, у которой, вероятно, был озадаченный вид, он принялся задумчиво и звучно постукивать пальцами по верхнему ободу корзины. Кэй наблюдала за ним. Он смотрел словно бы вдаль, но так, будто видел нечто – нечто висящее в пустом пространстве вокруг аэростата. Его взгляд устремлялся туда и сюда, порой останавливался на секунду, но в целом движение его глаз непредсказуемостью своей напоминало прихотливый полет бабочки в летнем саду. Его взгляд по-птичьи то парил, то пикировал. Он, казалось, притрагивался глазами к тому, на что смотрел, – до того бережно и осознанно зрачок поворачивался, останавливался, фокусировался и сохранял свое положение.
Море под ними было изменчивым узором морщин и штриховки, было голосом гулкого безмолвия из глубины гигантского колодца. Элл молчала, но высвободила руку из-под одеяла, которым все еще были окутаны ее плечи, и, прижавшись к сестре, обхватила ее за талию. Кэй ощущала ее прикосновение, по-прежнему настойчивое, выдающее тревогу, страх, и пришла мысль о доме, от которого их относит все дальше, о ярких фонарях, чье сияние тонет в тускловатом свете холодного декабрьского дня, о маме, только начинающей ворочаться в постели и удивляющейся, почему таким поздним утром в доме так тихо. Рождественским утром. Наспех нацарапанная записка – вот и все, что они ей оставили.
– В былые дни, – заговорил Вилли на полувыдохе, словно продолжая с того места, на котором умолк, – мы путешествовали морем. Из Вифинии можно было плыть почти что куда угодно, хотя, конечно, это занимало время, больше времени, чем сейчас, и, естественно, это требовало от нас гораздо большей организованности. Теперь мы несемся сломя голову. Совершаем больше ошибок. Но, правда, и дел у нас больше.
От другого бока корзины донеслось фырканье Флипа – он все еще злится, поняла Кэй, из-за той последней страницы приказа. Обернувшись, она посмотрела на него сквозь снасти – он завис над панелью со шкалами и датчиками. Он нянчил их, был, судя по лицу, полностью на них сосредоточен, время от времени легонько поглаживал их кончиками пальцев. Глядя на него сбоку, она приметила по-детски длинные ресницы, румянец на скулах, гладкую кожу, сердитое, но вместе с тем какое-то веселое выражение лица. Его мятая, складчатая фигура и сложная мешанина шкал и рукояток вокруг него казались чем-то единым, как будто приборы и механизмы в такой же мере управляли им как инструментом, как он ими. Кэй порадовала мысль, что шар сам несет его домой, а он всего-навсего позволяет это и облегчает.
– Так куда же мы? В Вифинию? Где это?
– Нет, не в Вифинию, – ответил Вилли, едва заметно качая головой. – Место, куда мы направляемся, оно в горах, и у него нет названия. – Его лицо чуть просветлело. – Но мы движемся туда правильным способом. На плечах у ветра.
– На плеча-ах у ве-етра, – нараспев повторил Флип, стоявший в паре шагов. Он не поднял глаз.
– Но почему не в Вифинию?
Кэй не могла это так оставить, не могла после событий вчерашнего вечера. После доктора Андреа Лессинг. Она посмотрела на Вилли в упор, выдерживая его взгляд. Он не посмел отвести глаза.
– Потому что нет больше Невесты, – ответил он просто, а потом выпрямился, хоть и не до конца, и поспешил на помощь Флипу, хотя тому не нужна была помощь. Кэй стало ясно, что большего она не дождется. Большего не говорил никто – только эти два слова: Невеста, Вифиния, Вифиния, Невеста. В голове у нее, незваное, но неизбежное, звякнуло воспоминание о разговоре в кухне – о разговоре на повышенных тонах всего неделю назад. Сколько про это ни думай, ни к чему не придешь. Ежась от холода, Кэй стиснула зубы и сползла к Элл под одеяло – а та сразу же крепко-крепко ее обхватила. Глаза сами собой закрылись, корзина мягко покачивалась, Кэй слегка подташнивало от этой качки и начало уносить в дремоту. Точно сквозь дымку до нее откуда-то стали доходить слова Вилли – он продолжил свой ответ; сонная, разомлевшая в тепле, она улавливала, как могла, эти слова, которые текли медлительной струйкой.
– Вифинская… – прозвучало где-то очень близко от ее уха – может быть, он наклонился над ней или встал на колени, – Невеста. Царица волокон, дева-шелковица, дева-коса, воспламенительница десяти тысяч любящих сердец, единственная бессмертная. Когда я был мальчиком, до всего этого, я видел ее однажды, мельком, в долине под нашим домом, среди плантаций, – она шла к морю на закате солнца. Как ни подумаю об этом, о ней, так доныне всякий раз чувствую на лице влажный вес воздуха тем вечером, крохотный колючий холодок над верхней губой. Все, что о ней напоминает, прокалывает меня будто копьем.
Он замолчал, стало тихо, если не считать негромкого налетающего гудения, похожего на звериное подвывание. Копье Кэй почувствовала, и еще как, тут же вспомнились острые, нацеленные голоса родителей, отскакивавшие от близких стен маленькой кухни, фехтовальные выпады и парирующие движения, холодные отвердевшие взгляды. Внутренним взором – ветер между тем щетинился и выгибал спину – она видела отца, стоящего в сутулой позе, принимающего удар, подставляющего себя критике, будто жертва, будто он всего-навсего непонятый, но терпеливый герой. На нем было пальто, на плече висела сумка, он стоял у двери в прихожую, но не порывался идти. «Она же Невеста, в конце концов, – так почему ты на ней не женишься?» Ответа на это у него не было и быть не могло.
Но Вилли пребывал в другом мире.
– В моей деревне был человек, – заговорил он снова, – старый, полуслепой, он воевал в молодости за Невесту на востоке, торговый путь тогда еще был закрыт, и он обезножел от ран. Сидел целыми днями на циновке за дверью, в тени большого кедра, и пересказывал истории, которые слыхал на войне: про ее чудесное рождение из морской пены, про то, как она обрела Девять Священных Форм, про Великое Бракосочетание. И, если терпеливо подождать и слушать не перебивая, он мог перейти к пророчеству о ее уходе.
Кэй тяжело качала головой в такт тяжелому раскачиванию корзины под действием попутного ветра. И чем дольше она кивала, тем дальше, казалось ей, отплывало куда-то в сторону ее сознание, и она подумала: не открыть ли глаза? Глаз. Она не могла вспомнить, сколько у нее глаз, но какая разница – ведь смотреть сейчас особенно не на что.
К пророчеству о ее уходе, подумала она. Уходе.
– О ее уходе из этого мира, – тихо подытожил Вилли; но обе девочки крепко спали.
Когда Кэй проснулась, все было по-другому. Во-первых – опять темно. А еще воздух теперь был сухой и страшно холодный, он битым стеклом резал ей кости. Элл, съежившись на боку, слегка похрапывала; по другую сторону от себя, совсем близко, Кэй увидела духов, они сидели друг напротив друга и играли в какую-то игру на круглой доске. Они всматривались в маленькие черные камешки и время от времени, не соблюдая строгой очередности, перемещали их.
– Куда мы летим? – резко спросила Кэй.
Вилли взял один камешек и сжал в руке. Казалось, он встревожился, но затем успокоился.
– Мы летим повидать Распорядителя Гадда, дело касается твоего папы. Кое-что необходимо сделать в связи со всеми этими свидетельскими способностями.
– И авторскими, – добавил Флип. Он сверился с прибором и поддал газу – горелка ответила продолжительным выбросом пламени.
– Но куда… – Кэй выбросила руку, охватывая этим движением черноту вокруг; сквозь эту пустоту лишь смутно проглядывала неровная, сухая, скалистая, поросшая кустарником местность, она медленно тянулась под аэростатом, который все дальше гнал ветер. – Где все это? Где мы сейчас?
– Все на свете стекает с гор, – промолвил Вилли. Слегка склонив голову на сторону, он смотрел на Кэй как на источник огромного счастья. Казалось, он считает великой своей привилегией сказать ей даже единое слово. – Что вода, что истории. Если хотим попасть к началу этой, надо подняться в гору и войти внутрь горы.
Кэй почувствовала, что в ней поднимается злость.
– Вы не отвечаете, – сказала она. Не сварливо, но без обиняков.
– Ответа – настоящего – не существует, – отозвался Вилли. – По крайней мере такого ответа, какого ты ждешь. Да, вначале ты, возможно, расстроена, сбита с толку, но не исключаю, что в самом расстройстве твоем отыщется кое-какая основа для надежды. – Он опустил глаза на доску перед собой, на блестящие черные камешки и подвинул один, потом другой – первый просто и коротко, второй по длинной дуге. – Бывают времена, когда самое важное только и видится – только и может быть увидено, – что в темноте. Бывают времена, когда любая гора сгодится, когда важно войти не в какую-то определенную гору, а в какую-нибудь. Мы направляемся таким путем и в такое место, что нам, может быть, покажет себя нечто наивысшее.
Кэй хотелось вознегодовать, но с каждым словом Вилли новая частичка ее расстройства, казалось, улетучивалась. Потому что в нем не чувствовалось пренебрежения к ней – ровно наоборот. Его глаза сновали туда-сюда между ней и доской, на которой по-прежнему лежала его рука, – можно подумать, доска была холстом и он писал портрет Кэй, изучая линии и светотень ее лица под косым лучом фонаря.
– Не понимаю, – сказала она. – Ничего не понимаю.
– Вот и хорошо, – промолвил Флип. Он сидел на полу ближе к ней и мог дотянуться ладонью до ее руки. Его прикосновение, бережное пожатие чуть ниже плеча – отеческая, нежная сила – поддержало и воодушевило ее. – Сознавать свое непонимание – хорошо. Вот когда человек думает, что понимает, когда полностью в себе уверен – тут-то он обычно оказывается кругом не прав.
– Что Гадду нужно от моего папы?
Вилли и Флип дружно уставились на доску перед ними.
– Что он хочет с ним сделать?
– Вилли, – сказал Флип тихо, еле слышно. – Она еще девочка, но…
– Она в опасности.
– Она автор. Она уже проделала очень далекий путь, и очень храбро проделала.
Вилли немного откинулся назад в сидячем положении, его руки теперь обхватывали полусогнутые колени.
– Чтобы объяснить тебе, кто такой Гадд, мне придется тебе рассказать о вифинских рыцарях.
Наклонив голову над доской, на которой они с Флипом до этого играли, Вилли начал передвигать камешки – округлые, продолговатые, с серовато-синим отливом, похожие на гальку, которую Кэй, бывало, собирала у моря в Норфолке. Они выписывали на доске сложные узоры, его длинные изящные пальцы двигались не переставая, независимо друг от друга, беспрерывно рисуя невидимые кривые, петли и спирали. В каждый момент кончик каждого пальца мягко толкал или тянул один, два или несколько камешков, так что Кэй видела на доске весь прихотливый процесс: камешки стягивались воедино, разбегались веером, группировались, менялись местами, перестраивались и перекомпоновывались, а потом вдруг все опять разобщались, постоянно обновляя свое распределение по доске. Поначалу это движение смутило Кэй, поставило в тупик, и она удрученно подумала, что сейчас просто повернется, проберется обратно сквозь снасти и залезет к Элл под теплое одеяло. Но, продолжая наблюдать, она увидела, что один из камешков перемещается не так, как другие, и пришла мысль, что в движениях пальцев Вилли, может быть, есть система: этот камешек совершал короткие, быстрые рывки, большей частью по прямой, рывки, которые из-за того, что он переходил при этом от пальца к пальцу, не привлекали первое время ее внимания. Она заметила, что с ним постоянно сталкиваются другие камешки, и пожалела было его – жертву множества ударов; но потом ей показалось, что он переманивает эти камешки на свою сторону: отскакивая, они словно бы приобретали в какой-то степени его свойства, начинали двигаться не длинными летучими дугами, а все более скованно, заржавленно. Чем дольше пальцы Вилли плели на доске свою ткань, тем меньше Кэй их замечала, теперь она видела только камешки и их жизнь: то, как этот один, точно вирус, заражал остальные своей дерганой запинкой, он будто упрекал их за красивый полет, заставлял стыдиться самих себя. У Кэй расперло голову изнутри, она почувствовала, что подбородок подается вперед словно в попытке проглотить рыдание.