Все хлопоты и опасения касались в первую очередь властей города. Таким простым пенсионерам, как Ефим, терять было нечего. Материально – да, нечего… Но ведь старались и мечту отобрать, и надежд лишить. Могли ведь, к примеру, и отнять остров, фактически городу не принадлежащий. Или же передать его в собственность своих фирм. Как это собираются сделать, было не ясно, но все понимали, как комиссия решит, так и будет, против указов свыше выступать себе дороже. Все деньги, к тому же, в приватизированных этими деятелями банках. А за деньги, полагали обыватели, можно все сотворить… Тем более, последнее время ученые утверждали, что остров имеет искусственное происхождение и его можно запросто отбуксировать по рекам до самой Москвы.
Известие о скором приезде комиссии принесла Ефиму и девица Людмила по прозвищу Козочка. Прозвище это шло от фамилии – Козлова, и не только от фамилии. Была в ней какая-то прыгучесть, которую она с трудом сдерживала, но при этом хотела очень казаться солидной. Студентка четвертого курса пединститута. Будущая преподавательница. Хотя, глядя на нее, в это трудно было поверить. Уж очень молода, да и не серьезна. Представить ее классной дамой было невозможно. Если вглядеться – сама нежность. И вся в каком-то полете, словно парит над землей. На вид совсем еще девчонка. Челка нависала на глаза. Людмила оттопыривала губу и дула на нее. Рыжая челка придавала ей сходство с мадам Самари, увековеченной Ренуаром. Правда, в отличие от этой солидной мадам, Людмила была слишком тоненькая. Такая же, как Лиза. Иногда Ефима просто удивляло их сходство. Была студенческая фотография Лизы, когда ее случайно увидела Людмила, то спросила: откуда у него ее фото. Ефим не хотел признаться даже себе самому, что его тянет к Людмиле сходство с женой… Чувства были необъяснимы. Скорее всего, их отношения были наиболее близки к отношениям отца и дочери. Она была совсем из другого непонятного ему поколения. На разных книгах воспитывались. У него – Паустовский, у нее – Пелевин, да еще и местных писателей чтила, которых Ефим вообще читать не мог. И к стихам был Ефим равнодушен, хотя в студенческие годы знал наизусть некоторые полюбившиеся стихотворения, она же вся загоралась от рифмованных строк. Хотя противники стихов Толстой и Чехов тоже были почитаемы – здесь сходились интересы. И Библия. Поначалу Людмила, как и Лиза, не понимала его трепетного отношения к этим ветхим заветам и заповедям, потом зажглась и даже просила почитать то или другое любимое место вслух. И когда он читал ей, то думалось, что Лиза слушает его, ведь Людмила любила именно те места, что и покойная Лиза. Были это книга Иова и еще про Лотову жену и про Рахиль. Про Иакова и Рахиль. Про большую любовь Иакова, готового все вытерпеть ради того, чтобы заполучить возлюбленную. Такого теперь не сыщешь, вздыхала Людмила. Фактически лишенная нормального детства, перетерпевшая унижения и бедность, детдомовский быт, мерзости и предательства, она оставалась доброй и всепрощающей. Рассказывать о детдоме не любила. Считала, что ей очень повезло – поступила в институт, дали стипендию, да еще подработку нашла на почте. Работа такая, что можно во время дежурства читать. Всему она верила, что написано в книгах. Для нее и Ефим был подобен героям из любимых книг. Смотрела на него с обожанием, пристально разглядывала, словно пыталась сравнить с этими героями. Он никогда сам не приглашал к себе Людмилу, но когда день-другой она не появлялась, подолгу глядел на дорогу …
В последнее время Людмила часто забегала во двор к Ефиму и, усевшись на поленнице дров, подолгу засматривалась на то, как Ефим что-нибудь мастерит. За ней многие парни ухаживали, притягивали, наверное, её искренность и доверчивость. Глаза у неё были огромные, всегда с удивлением взирающие на мир и меняющие цвет в зависимости от времени дня. Однако парней всех она отвергала. Ефим ее понимал. Когда город рассекретили, слишком много сюда понаехало из других мест, так называемых отказников. Дело в том, что армия сокращалась, но военкоматы в других городах остались и этим военкоматам вменили в обязанность призывать взамен срочной службы на государственную работу юношей с восемнадцати до двадцати лет. Государственной работой, словно в насмешку, называлась самая грязная и не престижная работа. Уборка улиц, лесоповал, очистка рек. Здесь же, в отличие от других мест, в зачет за службу была работа на секретной верфи, поэтому военкоматов не было, и призывом здесь никто не занимался. Правда, как приехали эти молодые люди, так и быстро уехали, узнали про радиацию, и только здесь их и видели. На своих же парней рассчитывать не приходилось. Раньше все молодые люди призывного возраста работали в секретных лабораториях. А там радиационный фон зашкаливал приборы. Так что толка от них было мало в делах любовных. Да и с началом перестройки большинство молодых лаборантов и программистов покинули город, чтобы обрести признание в Штатах.
На смену им обещали в правительстве принять переселенцев. Недолгое время правил городом один амбициозный деятель, бывший эстрадный артист, говорил он бойко, успел всем головы вскружить. Придумал местные правительственные награды. Убрал с площади памятник Ленину и установил на его месте памятник кораблестроителю. Бывший горисполком стал называться правительством, начальники отделов стали министрами. Оклады министрам, естественно, сделал на уровне кремлевских – все ж не простые чиновники, а министры… Программу целую составил, как всех русскоязычных, рассеянных по миру, в город привлечь, сделать город мегаполисом, а там и столицей всех русских людей. Устроил в городе гастроли самого Киркорова. Половину городского бюджета в этот концерт вложил. Певец был доволен. Говорят, они были друзьями. Одного не учел – радиации, она всех отпугивала. Недолго он властвовал, ничего не успел, бюджет местный опустошил, кредитов набрал неподъемных и сам загремел в психушку. Столичные врачи определили – шизофрения. А возможно, и было задание от верхних властей такое, чтобы устранить зарвавшегося артиста.
А исполнились бы его планы, не моталась бы сейчас Людмила по городу в одиночку, от женихов бы отбою не было. Девушка красивая, ее только приодеть получше, да манерам светским подучить. И еще в ней есть одно достоинство – знает почти все стихи Цветаевой наизусть, читает их так искренне, с таким напряжением, что закрой глаза и покажется – эта многострадальная и гениальная женщина вдруг ожила. Ефим далек был от поэзии, но даже его эти стихи будоражили, он не скрывал своего восхищения и просил читать еще и еще. Людмиле это нравилось. Она как-то сказала: никто из наших парней и слушать не хочет, говорят, устарела Марина. Глупые они, ведь это крик души, а разве он может устареть. Он соглашался, конечно, глупые…
Всякий раз, когда она появлялась на дороге, то, даже еще не видя его, кружила рукой над головой, словно расталкивая воздух. А заметив его, широко улыбалась. Но в этот раз не было обычной улыбки на ее лице.
– Ефим Захарович! Все в панике! – встревожено сказала Людмила. – Я слышала – и про вас говорили, мол, надо проверить, что вы сооружаете. Донос был, что большой самогонный аппарат. На четырех листах написан от руки. Мне знакомый милиционер сказал …
– В наше время – и от руки! Донос опять старый писатель настрочил! – догадался Ефим.
– Ну, что вы, Ефим Захарович! Писатели никогда не станут таким гнусным делом заниматься, – возразила она и привычным движением тонких пальцев смахнула волосы со лба.
Людмила училась на филологическом факультете и к писателям испытывала особое уважение. Даже диплом она готовилась писать по истории местной литературы. Название заковыристое. Что-то вроде сенсорного восприятия тропов в литературе моногородов. Советовал ей Ефим, взяла бы что-либо более понятное.… А то заладила: местная литература, гений места, творец в провинции… Даже доносчика производила в гении…
Переубедить её было трудно, она ведь не знала тех времен, когда донос был почти решающим в любом деле. Ты не донесешь, на тебя донесут. Это сейчас доносы почти и не читают. А раньше и пулю можно было схлопотать!
Но если взглянуть правде в глаза, то кто, кроме старого писателя, мог сотворить донос, могли по телефону наговорить, могли вскользь брякнуть при начальстве о своих догадках, могли по Интернету анонимно любой поклеп возвести. Но вот чтобы писать не на компьютере, а по старинке – на бумаге, и не электронной почтой посылать, а в конверте – таких чудаков почти не осталось. Только такой раритет, как старый писатель, способен продолжать старинную форму доносительства. Говорят, скоро будут отмечать его столетие, а годы его не берут. Сколько помнит Ефим, все время, этот ветеран писчих дел, щурясь близоруко, через пенсне вглядывается в каждого внимательно, и вроде благожелательно, а на самом деле жаждет в каждом гнильцу обнаружить. Уже писал он раньше донос на Ефима, когда тот «В круге первом» Солженицына у моряков приобрел. Да опоздал с доносом. Вышло на деле, что Солженицын самый великий среди пишущей братии, и из своего Вермонта в Россию с триумфом возвращается. Правда, пшик из этого триумфа вышел. Не ко времени мессия прибыл. Да и не дело это – писателю диктовать, как Россию обустроить. Так что сейчас Ефим, пожалуй, и согласился бы с тем кагэбэшником, который его, Ефима, пытался перевоспитать и Солженицына с пьедестала сбросить. Ефима он не убедил, а вот многих партийных инженеров человеческих душ, так называемых писателей-патриотов, вероятно, сумел привлечь на свою сторону. Потому что они коллективное письмо-протест против «литературного власовца» Солженицына в столицу накатали, и секретарь местного союза это письмо, не доверяя почте, сам возил главным писателям в свой писательский союз.
В правительстве местном старого писателя презирают и, можно сказать, даже ненавидят, однако к любой знаменательной дате то грамоту, то премию не забывают дать. Подачкой ему рот затыкают. Говорят: он наша живая история, а историю очернять нельзя. Ужели можно столько жить! Вот доказательство бессмертия! По его доносу в прошлом веке знаменитого поэта расстреляли. Об этом сам с гордостью рассказывает – вот, мол, укоротил я этого Леля златокудрого Пашку, кулацкого певца степей… Тогда, рассказывает, справедливые времена были: высшая мера социальной защиты и точка. Нет, обычные люди, столько не живут. Возможно, обречен он за грехи свои на вечное доносительство. Ведь только подумать, даже поверить в это трудно, но от фактов никуда не деться: в коллективизацию лично крестьян разорял. И крупно повезло ему. Первые его рассказы сам Горький расхвалил, обнял, заплакал – от радости или с горя, теперь уж не разберешь. И сейчас писатель этот живым укором местным властям. Каждый свой донос он пишет не от своего имени, а начинает так – мы писатели-патриоты, а заканчивает фразой: «За что боролись!»
И понять его можно – действительно, за что? Чтобы олигархи всю власть забрали и всякую надежду на коммунизм у людей отобрали. Себе они коммунизм на земле устроили, а остальные пусть в нищете прозябают и не возникают. Народ у нас терпеливый. Хлеб и водка есть – вот и хорошо. Все вроде смирились, а тут на горизонте этот остров ни с того, ни с сего. И какой-то Ефим, по словам старого писателя, тайный хазарский ставленник, пособник сионистов, хочет первым достичь острова и продать его немцам для передачи Израилю, которому угрожают пески Сахары и надо срочно сюда переселять своих людей …
В тот день Ефим дольше обычного говорил с Людмилой. Полагал, что вскоре предстоит им расстаться. Людмила смотрела на него с неподдельной тревогой. Неужели его испугал донос? Она не хотела смириться ни с предательством, ни с человеческой подлостью, не хотела верить, что повсюду они еще есть, хотя на себе все это много раз испытала.
– Ну почему все так несправедливо, почему нельзя быть добрым, скажите Ефим Захарович? Вот Толстой, как говорил, любите друг друга и все будет чудесно… Верил, что все честные люди объединятся.
Ефим не стал спорить, слова правильные, но ведь сам Толстой, любил ли он своих домашних? Людмила в том возрасте, когда любовь важнее всего.
– Мне почему-то боязно за вас, – сказала Людмила и глубоко вздохнула.
Он успокоил Людмилу, взял с нее слово, чтобы за него никогда не волновалась. Он за себя постоять сумеет и никакие доносы ему не страшны…
И действительно, донос писателя остался без ответа, никто претензий к Ефиму не предъявил, не до этого было, в местном правительстве и без него хлопот хватало. Кто-то из недоброжелателей и хулителей нынешнего правителя приморского городка пустил слух, что комиссия везет нового ставленника ему на смену.
Надо пояснить, что в этом городе, где располагались десятки секретных лабораторий, и раньше не проводили выборы ни мэра, ни, как теперь называют, правителя. Правил здесь поначалу знатный академик, физик-атомщик, лауреат всяческих государственных и негосударственных премий, холеный тип, не выпускающий потухшую трубку изо рта, по фамилии Витов, был он одно время директором верфи, его и тогда считали все главным правителем края. Был он немного старше Ефима, относился к Ефиму дружески, всячески опекал. Даже к ордену представил и был взбешен, когда в горкоме его протеже из списков за неясное происхождение вычеркнули.
В первые годы перестройки Витов был назначен мэром, а через год уехал в Париж, где ему дали большую зарплату и современную оснащенную новейшими приборами лабораторию, и в городе поначалу стали избирать мэров. Но это не привилось. Обожглись на артисте: первый, свободно избранный мэр, на поверку типичным дуремаром оказался. И слово «мэр» надолго скомпрометировал. Так что теперешний фактический мэр города иначе и не называется как «правитель». Или еще называют его – наместник. Был он из местных, бывших борцов с привилегиями, свой, заводской. К нему все притерпелись и перемен боялись. Ефим, хотя и знал его, как облупленного, ни с кем своими знаниями не делился. Не успокаивались только те, у кого обнаружилась лучевая болезнь, так называемые «лучники», устраивали пикет за пикетом… Но к их пикетам привыкли уже и внимания особого на них не обращали. Даже специальную для них созданную в свое время больницу прикрыли – и то сошло с рук. Так что на выборах другой власти никто не настаивал. Опасались чиновники, что при смене власти будут проведены массовые ревизии и опять назначат передел собственности. Тут уж было из-за чего трястись многим столоначальникам. Почти каждый из них владел если не торговой фирмой, то землей у моря или подобием дворца не здесь, так на Канарах.
Многие больницы, расположенные в парках, закрыли, также как и спецбольницу, где лечили облученных, здания приватизировали, на месте больничных парков коттеджи себе понастроили, мало им Канальной улицы с дворцами, даже бывшее певческое поле один из министров приватизировал и на его месте башню астрономическую для себя построил. Собирал он в этой башне других министров на чай, выпивали, играли в покер, смотрели на остров в телескопы.
Теперь были все напуганы приездом комиссии. Хотели даже нанять гастарбайтеров и башню разобрать, но хватились – где эти гастарбайтеры? – ищи, свищи, а свои местные от черной работы бегут. И тогда придумали – крупными буквами написали на входе в башню: «Общедоступный детский планетарий», благо телескоп там был. Больницы не восстановишь, но и тут выход нашли – на построенных коттеджах вывесили всякие медицинские эмблемы, вроде чаши со змеей и аптекарских весов, дежурившего там милиционера одели в белый халат и написали на воротах, ведущих в коттеджную улицу, «Реабилитационно-восстановительный центр». Тем более, что такой центр раньше в городе был, и сократили его по просьбе врачей, которые теперь пооткрывали частные свои клиники и кабинеты. Но на бумаге центр числился, и на него выделялись немалые деньги.
На границах района усилили контроль, выставили верных людей под видом таможенников, на почту тоже послали своих соглядатаев – велено было задерживать все письма, содержащие информацию об острове и выявлять жалобщиков. Хуже было с интернетом – поставить заслон информации здесь было невозможно. Тогда объявили кампанию по оздоровлению молодого поколения – всем, кто отключал интернет, в торжественной обстановке вручались дипломы патриотов и материальное вознаграждение. Совет ветеранов, давно ожидавший своего часа и давно требующий покончить с источниками разврата в сети, теперь получил право контролировать интернетовских провайдеров. Доступ к сайтам, где проводились форумы по происхождению острова, был закрыт. Заход на эти форумы разрешался только членам местного правительства, фээсбешникам и корреспондентам пресс-центра.