Исследовавшей пространство мужской уборной, с высверленными тридцатым диаметром сквозными дырами в перегородках, Аглае было явно не до того, а посему прислушивалась она к салонным беседам в своей голове в половину среднего уха. Её более заботило иное. То ли в силу пикантности и новизны ситуации, то ли из смешанного со страхом стыда быть застигнутой врасплох, а может просто от изучения похабных рисунков и недвусмысленных надписей на стенах кабинок, она внезапно испытала приступ дичайшего возбуждения. Войдя в крайний от входа отсек, она на уровне глаз обнаружила цитату из классика: «Чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей». Крылатое выражение было зачёркнуто и чуть ниже исправлено на парафраз: «Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нам». Однако и этот вариант кого-то из местных завсегдатаев явно не устроил, и он, вымарав предыдущий, оставил для истории автограф: «Чем меньше в женщине загадок, тем больше пофиг мужикам». Конечно, написано было не «пофиг», всё выглядело гораздо брутальней и даже было должным образом проиллюстрировано. Но, вероятно, в силу именно этой наглядной натуралистичности, этого расширенного эмоционального диапазона матерного слова, состоящего из знаков икс, игрек и ещё одного неизвестного высшей математике, Аглая, на какой-то миг спонтанно напряглась и внезапно расширила себя улыбкой.
«Не будет спокойным море – потонет судно», – продолжал по полям, по долам Голос с потолка, – «Предложит жертва самой занять позицию сверху – маньяк превратится в импотента, не соблазнится рыбка на наживку – рыбак лишится самомнения, завянет любимое растение – садовник переквалифицируется в писсиониста, не будет удобна подушка – голова изноется от мигрени, не будет цветок богат на нектар – так и простоит холостым всё лето», – Голос задним умом понимал, что его несёт, но сказать себе «стоп!» было выше его сил, – «Не подойдёт кольцо по размеру – останется палец без украшения, не найдётся перо – останется девственно чистым лист, не найдётся ложки – суп покроется слоем жира, не пройдёт дождь – не появится радуга, будет плох фильм – зрители разойдутся не дождавшись финальных титров».
«По наблюдениям за чулками, носками и колготками я сделала вывод», – то ли спросила, то ли констатировала внутрь себя вернувшаяся с искрящимися глазами Аглая, – «Имея две ноги, растущие из одного того самого места, я имею разный пробег на каждой из них – правый носок всегда изнашивается гораздо быстрее левого. Как такое может быть?»
«Господи, да кто тебе сказал, что носки должны быть одинаковыми?» – ответила ей «гипоталамус», – «Ну, если одна твоя нога чувствует себя красной, а другая – зелёной, что ты можешь с этим поделать? Другое дело, что одна нога – толчковая, ей всегда достаётся больше она же всю твою жизнь вперёд толкает. А то, что толчковая у тебя правая – это хорошо. Мы так и запишем, к походам налево предрасположенности не имеет. Другое дело, что при толчке справа, по всем законам физики, усилие направлено влево, но это уже из области «знание приумножает скорбь», так что оставим его мужчинам. Ведь у женщин свои секреты?» «Слава Богу, наконец-то, я поняла, почему в моей жизни все так запутанно», – прошептала Глашка. «Как всё, оказывается, просто! Я же правый носок от левого не отличаю, путаю их постоянно, вот и ношу их неправильно!» «А может это и верно?», – хором ответили ей в голове, – «Ведь так они и изнашиваются равномернее, всё какая-никакая, но на шпильки экономия. Шпильки – это же для женщин по типу Пушкина, в смысле – наше всё…»
«…Можно, конечно же, найти лазейки, но зачем? Всё всегда должно быть на своих местах», – долго запрягав и быстро поехав, всеми присущими красками заиграл драматический тенор-баритон Голоса с потолка, – «В том числе на своих местах должны быть и участники отношений. Хороша же будет связь маньяка и ложки, моря и садовника, фильма и радуги!.. Идеальные отношения должны с первой же секунды начинать удивлять вовлечённых в них своей лёгкостью, и в итоге сложиться, как пазл, или же не складываться вообще».
Только к вечеру изрядно помотанный информационными технологиями Мефодий наконец-то смог добраться до рабочего места. На столе ждал недопитый с утра кофе и запечатанный, размером с лист офисной бумаги, конверт. Ни адресата, ни отправителя на нём указано не было. Мало того, что столь официальным образом к Мефу никто никогда и ничего не слал, сам конверт, в отличие от своих многочисленных белых и охровых собратьев, был голубого цвета. Заинтересовавшись таким поворотом событий, Фодя прогуглил всё, что касалось деловой корреспонденции в голубых конвертах. Кроме информации, что в транснациональных корпорациях именно в таких разносят уведомления об увольнении, ничего в логичный строй его мысли всемирная паутина не привнесла. По мере того как таяли последние надежды на иное толкование происходящего, Меф всё больше и больше накручивал себя. «Увольняют? За что? Я же никогда, нигде и ни разу… Не состоял, не участвовал и не привлекался… Со всей душой, корпоративной этикой и в соответствии с дресс-кодом…» Закономерно, что в конце концов весь этот поток сознания слился в единый гулкий набат «Уволен», ухавший в мгновенно опустевшей голове Мефа.
Внезапно память выбросила спасательный круг в виде намеренно забытой Мефом истории увольнения с предыдущего места работы. Тогда, не послушав примет, он оформился в мае и промаялся год с небольшим вплоть до увольнения по собственному желанию. «Прямо как с женитьбой», – отшучивался перед друзьями и близкими добровольно ставший безработным Меф. Когда-то солидная контора, со временем растащенная менеджментом по карманам, явно дышала на ладан и перед ним стоял выбор, либо вовремя «спрыгнуть с темы», либо быть погребенными под обломками офисного счастья. Должность он занимал отнюдь не крайнюю, поэтому ставки были высоки. «Физиками» в те времена называли не людей, владевших знаниями из этой области науки, но тех ребят во вьетнамских спортивках и резиновых кроссах, которые намеренно перебирали с занятиями физкультурой. Для Фоди это являлось как приметой того времени, так и железным основанием не иметь знакомств с такими представителями конторских кредиторов.
Увольнялся он, как сказал бы ушедший на сорок четвёртом году жизни неоклассик, «заснежено и натужно, словно мучительная капуста». Отпускать Фодю не хотели, явно планируя на роль козла отпущения, а посему насекомили проверками финансово-хозяйственной деятельности, буратинили невыполнимыми поручениями и постоянно задерживали выплату и без того уже не заоблачной зарплаты. Но при этом периодически предлагали отозвать своё «по собственному», намекая на скоропостижное окончание проблем. Под конец нервы Мефа были расшатаны до состояния гиперемии, но терпение и труд, в конце концов, всё между собой перетёрли, включая курировавшую его замшу генерального, пойманную за руку во время очередной, инспирированной ею же, проверки Мефа. Так что заявление ему, скрипя сердцем, но, всё-таки, подписали, даже не заставив отработать положенные по закону дни.
Само увольнение Меф помнил, как состояние обморока штангиста. По ощущениям, он с раннего утра крутился в безвоздушном пространстве, согбенный в позу эмбриона и назад головой. Поэтому восстановить последовательность происходивших с ним событий, даже изрядно поднатужившись, не мог от слова «никак». Единственным светлым пятном было то, что, приехав домой по окончанию мороки, в состоянии нервной энтропии он пошёл выбрасывать мусор на улицу, чего с ним, в силу наличия в доме мусоропровода, отродясь не случалось. Следующим кадром в памяти всплывала огороженная со всех сторон и окрашенная тёмно-коричневый краской контейнерная площадка, закрытая на распашные металлические двери. Меф размотал проволоку, отворил створки и прошёл вглубь. Определив по месту назначения пакеты с мусором, в которые он сгрёб всё, что могло напомнить ему хоть что-то с недавней работы, его глаза упёрлись в стоявшую на бортике кирпичной кладки запечатанную бутылку шампанского. На улице вступал в права знойный август, традиционное время катастроф и катаклизмов. Уличное марево душило нещадно, так что выпить хоть что-нибудь показалось тогда Мефу весьма и весьма неплохой идеей. Он подошёл и взял бутылку в руки. На её этикетке курсивом под ручную вязь красовалась лишь одна фраза «С Новым Годом!», более никаких опознавательных знаков на бутылке не было. Фодя машинально сунул её подмышку и направился в сторону подъезда. Ещё поднимаясь в лифте он, исходя из принципа «будь, что будет», решил приговорить шампусик дома, хотя не пил перед этим года три. «Не просто так же мне её послали?», – оправдывал перед совестью такое своё решение Меф.
Войдя в квартиру, он, первым делом, не разуваясь, судорожно содрал с горлышка бутылки фольгу, раскрутил мюзле и, отпустив пробку в потолок, в два приёма, давясь пеной, осушил содержимое до дна. С последним глотком на смену послевкусию от произошедшего к нему вернулся вкус к жизни. «Полусладкое», – вслух определил Меф, оставил опустошённую бутылку у двери и, пройдя на кухню, жадно закурил. с четвёртой затяжки его отпустило, и события последних недель показались кошмарным сном, рассказанным у пионерского костра. Меф не любил вспоминать эту историю, слишком много знакового, таинственного и недодуманного было в ней. Единственное, что он полностью из неё вынес, так это ещё ни разу не подводивший его принцип – в любой ситуации «быть или не быть» поступать по присказке «эх, была-не была». Тем не менее, сейчас, когда прошлое спонтанно и самовольно заполнило все уголки сознания, Мефа отпустило. Не с четвёртой затяжки, но полностью, в соответствии и по сценарию событий того дня.
Открывать конверт, а тем более знакомиться с его содержимым на глазах коллег Фоде показалось верхом не благоразумности. Поуспокоившись, он решил в очередной раз довериться интуиции, огляделся по сторонам и, как когда-то бутылку новогоднего шампанского, машинально сунул конверт подмышку. После направился в сторону офисной уборной, по совместительству выполнявшей роль местной курилки.
«Складывайте свой пазл только со Своим Человеком!», – под конец Голос с потолка явно разогнался, хотя впору было тормозить, – «Почувствуйте его на расстоянии… По чему угодно…», – опытный мотиватор, не мог не осознавать этого, но обороты сбрасывались резко и рывками. Настолько, что если на месте Голоса был двигатель внутреннего сгорания, он давно бы расчихался и заглох, – «По походке, запаху… Манере держаться, голосу… Что-то подспудно… Подскажет… Что перед Вами именно Ваш… Лично для… Вас рождённый… Человек…»
Войдя в насквозь прокуренное помещение «ноль-ноль», Меф, к своему неудовольствию, обнаружил в нём аншлаг. Рабочий день подходил к концу, и каждый планктоноподобный старался скоротать его концовку подальше от рабочего места, дабы не быть припаханным внеурочно и безвозмездно. Убедившись, что в предбаннике необходимый покой ему может только сниться, Фодя прошёл в сторону туалетных кабинок, надеясь уединиться в одной из них. Как назло, все ближние к входу были заняты. Призывно распахнутой дверью на их фоне отличалась лишь самая дальняя, оборудованная для удобства инвалидов, и пользовавшаяся в мужском коллективе дурной славой.
Местные предпочитали обходить её стороной, да и соседи с других этажей заходили в неё парами, но покидали её, почему-то, по одному и испуганно озираясь по сторонам. Но так как при всём богатстве выбора другой альтернативы у Мефа не было, ему ничего не оставалось, кроме как проследовать на «камчатку» и запереть дверь изнутри. Опустив сидение и крышку унитаза, он уселся верхом, вытащил из подмышки и вскрыл злополучный конверт. «И если мне суждено утонуть, то вешаться не стоит», – билась в мозг старая песня его ушедшего в мир иной собрата по бурной молодости. Психологически Фодя был готов к любому развитию событий, но только не к такому. Вместо надуманного им себе транснационального уведомления об увольнении, в конверте лежал тонкий исписанный печатными буквами лист дешевой писчей бумаги, отснятый на дышавшем на ладан копире. Меф вытащил подмётное письмо на свет Божий и принялся читать, по привычке стараясь соблюдать орфографию и пунктуацию отправителя:
«Ребята очнитесь посмотрите в какой ужас превратили женщины всю нашу жизнь! Задавливая своей энергией слабый мозг всех мальчиков с нашего рождения они превращают всех мужчин в задавленных ими калек у которых на расстоянии вызывают любые изменения от временного полового возбуждения и «легких» чувств со вздохами (замечая что мы чем-то недовольны) кончая полным изменением в нас души и тела при постоянном общении с какой-то из них! В постоянном садистском кайфе от власти над нами, беспрерывно бив по мозгам мужчин своей энергией, превратили всех мужчин в беспрерывно куда-то спешащих, беспричинно веселых, душевно слабых самодовольных, отчуджённых друг от друга… дурачков (у которых нет на самом деле ничего!) потерявших ясность ума, способность на революцию и думающих лишь о женщинах и деньгах!
Ребята посмотрите ни в одном из видов животного мира самцы нестановятся уродливей самок и только у людей мальчики, рождаясь одинаково нежными c девочками позже превращаются этими созданиями в согрубевшей кожей, обволосатившимся телом, лысеющих уродов… Ребята не они прекрасный пол, а мы изуродованными! Если бы они нас не уродовали не было бы – душевной деградации каждого нового поколения мужчин, войн, зла… Мы бы любили друг друга достигая в своей жизни совершенства! Невозможно представить какое огромное количество они убили невыгодных им мужчин, вызывая у нас на расстоянии инсульты, инфаркты…
Давая что-то на виду у всех самым недоразвитым и неспособным на счастье из нас лучшим из нас они не дают ничего всячески их уничтожая! Ребята, чувствуя свою изначальную примитивность в сравнении с мужчинами они делают все всегда, чтобы навредить нам и ни одна из них, за всю историю человечества не сказала мужчинам о том что они делают с нами, ибо все они только зло и больше ничего!
Ребята объединяйтесь! Вместе мы победим!»
«Ох уж мне этот Эраст!» – процедил сквозь зубы Меф и сплюнул накопившуюся за время прочтения слюну кафельный на пол. Сомнений в том, что конверт ему на стол подложил именно курьер Красопуськин у него не было. Приняв вертикальное положение и растерев плевок по плоскости, чтоб никто ни чего себе не придумал, Фодя ещё раз пробежался глазами по пестревшему тотальной безграмотностью тексту и удрученно хмыкнул, явно выразив сожаление о своей непричастности к стану грамар-наци. Продолжая исключать подозрения со стороны сослуживцев, он нажал на кнопку смыва, настежь распахнул дверь и летящей походкой направился в сторону рабочего места. Проходя мимо коридорного шреддера, он не преминул возможностью скормить мозоливший ему сознание листок вечно голодной трахенмашине и протёр руки влажной салфеткой, пакетик с которой случайно нашелся в дырке кармана его кардигана.
Вернувшись в оупенспейс, Меф обнаружил в руке оставшийся после уничтожения манифеста конверт. В голову пришла показавшаяся в тот момент справедливой мысль, ведь если он потратил своё время на расшифровку и чтение подслеповатых каракулей безграмотного Краснопуськина (про испоганенные нервы, которые Меф привычно списывал на свою паранойю, он предпочитал молчать), то почему бы не отплатить Эрасту той же монетой, но не опускаясь до уровня курьера? С этим посылом ведомый перфекционизмом Меф достал из предназначенной для писем заказчикам пачки пару листов тиснёной мелованной бумаги и отыскал в недрах «долгого ящика» стола подаренное ему коллегами несколько лет назад по случаю статусное «золотые перо». Здраво оценив оставшиеся на конец рабочего дня силы, он дошел до кофемашины и, не считая количество приёмов, налил себе полную бадью эспрессо, после чего вернулся на рабочее место.
«Эраст», – так и не сумев подобрав уместного эпитета, начал Мефодий, – «Скрупулёзно ознакомился с текстом подброшенного мне манифеста и, по сумме выявленных мной нюансов, имею сказать следующее:
Вы пытаетесь претендовать на звание свободолюбивого Эразма Роттердамского, при этом волосатые уши Эраста-сластолюбца торчат изо всех возможных и не очень щелей. В результате у меня стабильно сформировался образ Роттердамского Эраста, что, согласитесь, в меру нормальному человеку особой чести не делает.
Случайное или злонамеренное не следование вами законам орфографии и пунктуации русского языка является признаком вашего тотального неуважения ко всем возможным адресатам месседжа. Более того, ваша неграмотность – характерная черта уверенности в своём всезнании, говорящая, что вы ведомы исключительно гордыней и необучаемы в принципе. В силу этих качеств, хотя слово «качество» здесь вряд не уместно, вы давно уже достигли порога собственной некомпетентности – позиции курьера, максимальной планки, выше которой, подобно голове, вам никогда не прыгнуть.